Текст книги "Казачья доля: воля-неволя"

Глава шестая

Петр ни разу не пожалел о том, что доверился атаману, в таком серьезном вопросе, как женитьба. Скорее всего, он так и прожил бы в своей хате бобылем, не решаясь ни к кому посвататься. Но Павлюченко своим решением перевернул всю его жизнь.

Еще не знал той, к кому от его имени пошлют сватов, Бабич уже перестал вовсе прикладываться к горилке, тем более, что прежде он это дело и не очень любил.

Вставал с раннего утра, опрокидывал на себя ведро воды, растирался рушником и приступал к работе. Первым делом, конечно, починил плетень, ругая себя за косорукость. После смерти мамы в доме остался сундук, набитый всевозможными вещами. Вот только не оказалось в нем никаких инструментов, так что пришлось Бабичу идти в общественный хозяйственный магазин, где ему дали пилу и топор. Но плетень все же удалось сделать крепким, даже самому понравилось. Для пробы Петр пару раз на него облокотился, и даже шутки ради изобразил подгулявшего хлопца, который на его плетень со всей дури повис. Чем весьма насмешил своих соседей.

В остальном Петр привык обихаживать себя сам. Конечно, говорили, что пластуны вечно во всяком рванье ходят, но это вовсе не означало, что эта их старенькая, многократно стираная одежда, была грязной. Никогда от него запаха немытого тела не чуяли. Что же Бабич, басурман какой, чтобы не мыться? Если у него до сих пор болела нога, то с руками было все в порядке.

Зато чего было довольно в материнском сундуке, так это всяческих ручных изделий: покрывала на кровать, занавески… Одних холстов штук шесть.

Мысль о женитьбе так Петра захватила, что он даже поехал в городок и там заказал белошвейке, которую порекомендовали ему казачки, чтобы расшила узором выходную рубаху и постельное белье.

Белошвейка очень удивилась – до сих пор такие заказы она получала от женщин, но чтобы к ней пришел мужчина…

– Какой узор предпочитаете? – осторожно поинтересовалась она.

– Какой вам самой нравиться, – пробормотал смущенный заказчик.

Белошвейка была женщиной основательной. Она разложила перед казаком тетрадку, где ее рукой были зарисованы рисунки вышивок.

Петр наугад ткнул пальцем.

– Вот эту!

– А цветом каким: белым или с розовым цветком?

– Белым.

Кажется, он даже покраснел. Почему Петр раньше ничем таким не интересовался? Он догадывался, что бельем обычно занимается жена. А готовит его невеста. Но зачем тогда мать оставила полотно?.. Наверное, эта швея смеется над ним… А что, если его будущая жена из такой бедной семьи, что у нее и полотна нет… Что ж, в первую ночь абы на чем спать? За работу Петр заплатил белошвейке, не торгуясь.

Его приготовления взбудоражили всю Млынку.

Совсем недавно станичники думали, что Бабич не женится, и будет в своей хате тихо стариться, не оставив после себя никакого потомства, но случилось невероятное. Сам атаман сосватал ему невесту из небогатой казачьей семьи, где росло шесть девок!

Старшая из дочерей была девушка красивая, но перестарок. Ей уже исполнилось двадцать шесть лет. Сваты двор Кияшко обходили: в станице было достаточно девушек, которым едва шестнадцать исполнилось.

Трудно сказать, то ли потому, что никак не выходила замуж старшая дочь, то ли судьба так распорядилась, а только сидели сестры Кияшко в безмужье. Не сегодня-завтра, о второй из них сказали бы – перестарок, а там и все бы девушки перестали интересовать женихов.

Отец шестерых дочерей Трофим Кияшко не смог дождаться от жены наследника и поначалу грустил: чего ему так не везет? Но с некоторых пор смирился с этим. Девки его были сильные, справные, кровь с молоком, и если у молодых казаков глаз не было, то, что он мог поделать? Жена переживала, а он как мог ее успокаивал.

– Не журись, будет и на нашей улице праздник.

И вот дождались! Конечно, благодаря атаману, хотя жених был не слишком хорош… Но жена обрадовалась.

– Теперь все у нас пойдет по-другому! – заявила вторая дочь Настя, когда, получив согласие, сваты отбыли восвояси. – Вот увидишь, папка!

Отчего-то Трофим дочери поверил, и даже на будущего зятя взглянул с новым интересом.

В конце концов, Петр тоже был не молод, тридцать шесть ему исполнилось, так что если старшая дочь не возражает, что ж отцу лишать свою дочь счастья?

На задуманную семьей Кияшко скромную свадьбу неожиданно набралась уйма народа. Сам атаман Павлюченко, посовещавшись со старейшинами станицы, выделил денежную помощь инвалиду и герою войны на проведение свадьбы и обзаведение хозяйства. И как бы, между прочим, объезжая в очередной раз станицу, намекнул крепким казакам, что трудно инвалиду одному собрать такой стол, чтобы за ним не стыдно было сидеть.

И пошли к нему казачки, понесли кто сало, кто утку-курицу, и даже гуся. Кто-то сделал холодец, который принес в большом тазу. Соседка Зоя Гречко пришла:

– Петр, я тебе шишек напеку! И бочонок вина с Семой пришлю. Ты же нас пригласишь?

– Конечно, приглашу, Зоя, как ты могла подумать. Просто так много нужно сделать, у меня в голове все смешалось.

– Ничего, мы тебе поможем!

И вся Млынка гуляла целых три дня, пока атаман гулянья не прекратил, объясняя свой запрет тем, что травы перестоят – в станице было время сенокоса. Но еще долго о ней помнили.

И, поскольку всей станицей женили пластуна, то и следили за началом его семейной жизни очень внимательно. Другой край Млынки спрашивал у ближайшего:

– Ну, как там наши молодые?

Ближний край вопрос и не уточнял, какие именно молодые, а солидно ответствовал:

– Живут, что им сделается!

На самом деле, бог над Бабичем сжалился и перестал испытывать его несчастьями. Вышло, что жизнь Петра с Пелагеей сложилась совершенно счастливо. Наверное, потому, что оба уже ничего этакого от своей жизни не ждали, потому и приняли с удивлением и благодарностью неожиданный подарок судьбы.

Как раз в то же время, как молодая семья начала поднимать свое хозяйство, у Зои и Михаила Гречко, соседей Петра и Пелагеи Бабич, родился третий ребенок, и они попросили отставного пластуна быть крестным мальчика.

Вроде, совсем недавно у Петра не то, что детей, вообще близких не осталось, а тут один за другим к его одинокой хате стал подтягиваться народ. Теща, мать Пелагеи, пять ее сестер, которым понравилось, можно сказать, на голом месте украшать хату и заодно присматриваться, учиться, как начинать свое собственное хозяйство.

Настя оказалась права, едва успели отгулять свадьбу старшей дочери, как приехали сваты к другой. И вторую дочь Анастасию жених высмотрел именно на свадьбе ее старшей сестры.

У Трофима Кияшко была только одна жалоба к капризам судьбы: к таким частым свадьбам он просто не готов. Так что, приходилось прикидывать, не сдать ли в аренду землю – в последнее время цена на нее так здорово подросла, что вполне могла прокормить небольшую семью… Или помочь в устройстве очередной свадьбы.

В наследство за старшей дочерью казак Кияшко дал десяток овец, двух свиней, корову и лошадь. Резвую здоровую четырехлетку. Вряд ли за второй дочерью он сможет дать столько же…

Надо же, хоть Кияшко и вынужден был принять нежданного зятя, в первый момент он попытался отговорить дочь.

– Палаша, зачем тебе инвалид?

– Папа, так он же только хромает, – почти повторила шутку атамана старшая дочь. – А во всем остальном – справный казак.

– Так откуда ты знаешь?

– Догадываюсь, – покраснела Палаша.

Она полюбила своего увечного мужа со всем пылом нерастраченной нежности. Тем более что он оказался неожиданно ласковым, шептал по ночам головокружительные слова и даже пел ей песни. Пелегея под его рукой просто расцвела.

Раньше это была не слишком приметная девушка. Будто с начавшей увядать красотой. Теперь все смотрели на нее и удивлялись, почему раньше эту ее красоту, не замечали? Высокого роста – прежде по этой причине Пелагея сутулилась и прятала глаза – теперь она статная пригожая молодица, вот какова была у Петра жинка.

Петр с детворой полюбил возиться. И занимался с казачатами не в шутку, а всерьез. Во всем, что касалось умения прятаться, разгадывать следы, ходить бесшумно, в станице, кажется, ему не было равных. Секрет состоял именно в бывшей службе Петра, в пластунах.

А уж усаживать хлопчиков на Грома и вовсе никакого труда не составляло. Похоже, и коню нравилось, что на старости лет он занимается таким ответственным делом.

И ведь это не все новости, случившиеся с Петром после того, как он женился на Пелагее. Как и положено, через девять месяцев его жена родила мальчика, которого крестили и назвали Иваном в честь станичного атамана, ему эта семья была обязана своим счастьем. Через полтора года родился другой мальчик, его назвали Владимиром. Через два года третий, названный Никитой. Судьба словно сжалилась, наконец, над Трофимом Кияшко, посылая ему одного за другим внуков-мальчишек, которых он не дождался в своем браке.

– Крестный, а что могут пластуны? – спрашивал его на очередном занятии маленький Гришка.

– Всё могут, – не колеблясь, отвечал Бабич.

В запасе у него было столько рассказов о своем боевом прошлом, что ребятишки слушали его с разинутыми ртами, и во всем старались подражать.

Гриша любил его, и по всякому поводу мчался, чтобы «поговорить». В отличие от других взрослых, вечно занятых своими делами, дядька Петро никогда не отмахивался от маленького казачонка. Но главное, что давал ему крестный, была казачья наука. Точнее, не просто казачья, а пластунская наука.

Ведь пластуны, как известно, были казачьей гвардией.

Теперь старшему сыну Петра уже исполнилось шесть лет и четыре с половиной второму – эти двое уже могли понимать, о чем говорит их отец. А младший в это время оставался с матерью, которая носила уже четвертого ребенка.

– Пластуны, потому что пластом лежать умеют, – объяснял детворе Петр, – не час, не два, а надобно – день, и два, и три. Тот, у кого терпения нет, и забудь думать про пластунов!

– Три дня лежать пластом? – не поверил какой-то малыш.

– Понятно, обычный человек такого не сможет, – улыбнулся его наставник, – терпению тоже учиться надо.

Бабич не знал, станет кто-то из малышни в будущем пластуном, не станет, но то, что они всегда с уважением будут относиться к пластунам, он не сомневался.

– А для чего надо все время пластом лежать? – спросил самый маленький казачонок. Его второй сын.

Петро, не выдержав серьезности, улыбнулся.

– Чтобы враг тебя не заметил.

– Враг – это тот, кто против нашей веры?

– Не все, кто против нашей веры враги, но наши враги – обычно не нашей веры, – попытался объяснить Бабич, да так, что и сам запутался…

Все-таки действовать он может куда лучше, чем говорить. Однако хватит разговоров.

– Идите-ка в круг Иван и Гришка.

– Так я же его на год старше! – снисходительно заметил Гриша, поглядывая на сына дядьки Петра.

– Тогда ты с ним дерись вполсилы, – посоветовал Петр и приказал остальным. – Все хлопают в ладоши и поют.

Посмотрел некоторое время на борющихся казачат и прикрикнул.

– В глаза смотреть, в глаза! Зрачок лови!

– А Гришка смаргивает! – пожаловался Иван.

– Так и бей его, пользуйся моментом! И не думай, что он делает, а думай, что ты должен делать. Поймал зрачок, и держи: видишь, он замахивается, в сторону уйди. Да не так резко, а мягко, незаметно… Не реветь! Что такое?

– Больно-а-а.

– Больно. Воинская наука только через боль и достается… А теперь все поднялись и танцуем. Идем запиночкой, с ноги на ногу переваливаемся, прыгаем, а я вам сыграю на кобзе.

Мальчишки обрадовано засуетились. Танцевать все любили. Тем более что со стороны эти танцы были странными: какие-то прыжки, какие-то вихляния из стороны в сторону, ходьба на корточках, и только Петр знал, для чего это все нужно.

Он умел играть не только на кобзе, но и на скрипке, сопилке, балалайке, одним словом, на всем, из чего можно было извлекать музыку. И голос при этом имел хороший. Так что, порой шутил, что мог бы ходить по станицам, пением и игрой себе на хлеб зарабатывать.

И чего, в самом деле, вздумалось ему поначалу сидеть в хате да горилку распивать, когда жизнь так хороша?

– Почему, как вы думаете, пластун должен на чем-нибудь играть?

Отозвался пятилетний сын второй сестры Пелагеи, Анастасии. Та сразу договорилась с зятем: всех мальчиков, что станут у нее рождаться, будет отправлять на учебу к Петру.

– Пластун – это такой казак, который разведывает, где у врага слабое место. Идет он через вражескую станицу, аул по-ихнему, играет себе, к примеру, на бандуре, и никто не думает, что он тем временем по сторонам смотрит, и все запоминает и потом возвращается в полк и командиру докладывает, а командир уже посылает верховых казаков с шашками и ружьями…

– А зачем нужна разведка? Гикнули, пошли лавой, вот вам и победа!

– Хорошо, когда казаков так же много, как и врагов. А если их намного меньше? Вон батька рассказывал, что один раз сотня казаков билась с горцами, которых было больше тысячи. И победила!

Это опять его племянник. Смышленый мальчишка. Далеко пойдет. Но, похоже, не в пластуны. Как ни учит его Петр, а терпения Гришке не хватает. Слишком горяч. В свою мамку!

Петр так сам с собой пошутил. Заметил, что от его занятий, от борьбы и подножек юные воины подустали. Некоторые даже глазки прикрывали. Пора было дать детям отдых.

В зале, проводились занятия, стояли небольшие плетеные из камыша лавочки, на которых можно было не только сидеть, но и поспать. Потому он сам уселся поудобнее и сказал жадно ловящим каждое его слово малышам:

– А сейчас я расскажу вам, как однажды в камышах сидел да черкесов высматривал. Прежде того, походил я по мирным черкесским аулам со своей кобзой, пел для них песни наши, и за то меня кормили черкешенки, да и хлопцы ихние, бывало, табачку давали. Хороший у них был табак!.. Но игра игрой, а дело делать надо. Пошел я в плавни, да и залег там. Лежу, слышу, хрустит…

– И ты его шашкой! – подсказал маленький Иван.

– Та не, кто ж шашку с собой в дозор берет?

– Не перебивай! – строго заметил ему Гриша.

– Вот я и говорю. Идет он мимо меня – вот так мое лицо, а вот так моя нога. Думаю, не дай Бог наступит. Споткнется, упадет…

– И ты ему поставил подножку! – забывшись, подсказал Гриша.

– Правильно, подножку. Думал, просто споткнется, а он возьми и упади. А я его по шее легонько – тюк! – он и обмяк. Перевернул его на спину – может, вода поднимется или что, а он захлебнется. Снял с него пояс, чтобы не давил, забрал кинжал, чтобы не порезался…

Сначала один хлопчик хихикнул, потом другой, и вскоре уже все смеялись, даже те, которые от усталости прикорнули, и теперь хлопали глазами, как совята, и нерешительно смеялись, поддаваясь общему смеху.

– Если можно не убивать, не убивай, но в бою, если вытащил шашку или нож, бей, холодное оружие не для того делается, чтобы пояс украшать, это оружие смерти…

Петр сурово посмотрел в детские невинные личики. «Чему учу детей, Господи! – мысленно проговорил он. – Ведь только защитников веры из них воспитываю. Веры, Царя и Отечества!»

– Маленькие они еще, Петруша, – мягко укоряла мужа Пелагея. – Ты бы их пожалел.

– Да какие же они маленькие? Вот Никита пока еще маленький. Когда подрастут, выламывать из них воина будет поздно… А на войне кто ж их пожалеет?

– А, может, не надо детей к военному делу приучать? – шептала ему в ночи Пелагея. – Кто знает, может, и войны никакой не будет. Чего же сынов зря дитячества лишать?

– Наука зряшной не бывает. Будет война, не будет, а дело казака защищать границы Отечества. Так всегда было, и, дай Бог, так и останется… Неужели ты думаешь, я – враг своим детям? Но они родились казаками. А ты – казачья мать… А иначе, чего ж ты все хлопцев рожаешь?

Он нежно погладил ее живот.

– Скоро еще один будущий воин народится, и батька станет его учить, как ворога извести, и самому живым остаться. Или ты со мной не согласна?

Пелагея обняла его и всхлипнула. Что поделаешь, женщины, когда они в тягости, слабее становятся. За будущего ребеночка боятся.