Текст книги "Горечь сердца (сборник)"

Глава четырнадцатая

«Спасителя» Вассы звали Ляхов Никифор Иванович. Было ему восемнадцать лет, и жил он на хуторе Пятихатки. Хутор был небольшим, всего-то пятнадцать дворов, привольно разбросанных по местности. К западу от хутора местность понижалась и плавно спускалась вниз в лощину, к мелкой речушке, которая здесь делала поворот и образовывала заводь. На восток тянулись густые дубовые рощи. Рощи внезапно обрывались глубоким оврагом, заросшим орешником и ежевикой. По весне в овраг с шумом стекала талая вода, и до середины лета земля здесь была влажной.

Дом Ляховых был небольшим, но опрятным. Глиняные стены побелены, крыша покрыта свежей соломой, наличники вокруг окон выкрашены в синий цвет.

Детство Никифора начиналось безоблачно и довольно беспечно. Мать его баловала, старшие сестры оберегали. Три года Никифор проучился в церковно-приходской школе. Закон Божий, церковное пение, письмо, арифметика, чтение. Учился Никифор с удовольствием. Чтение тянуло неодолимо. Очень хотелось продолжить учёбу.

Но беда всегда приходит внезапно: в одну зиму от холеры умерли родители, оставив на четырнадцатилетнего Никифора и дом, и сестер. И Никифор справился, вытянул хозяйство. Был он спокоен, немногословен, в работе неутомим.

Сестры, Степанида да Прасковья, были девушками крупными, широколицыми, ленивыми. Давно пора было им замуж, да всё женихов не подбиралось.

Сватами к Михеевым поехали крёстный Никифора, Миколай Фаддеич, мужик лет пятидесяти, похожий на доброго пса с виноватыми влажными глазами, и Степанида, просто сгоравшая от женского любопытства: кого там выбрал её братец? Ехали, надо сказать, спокойно и даже весело. Об отказе ни у крёстного, ни у Степаниды даже мысли не возникало. Дорогой всё больше молчали. Крёстный, поглаживая опрятную бороду, предвкушал водочку из новины. Степанида продумывала важность своего поведения. И как зайдёт, и что скажет. Как бы достоинства своего не уронить… Плотной рукой поправляла Степанида светлую шаль с набивным рисунком, разглаживала на колене бахрому.

Дом Михеевых произвёл на сватов сильное впечатление своей добротностью, аккуратностью построек. По двору бродили куры и гуси. Из сарая доносилось блеяние овец. У Степаниды лишь теперь промелькнула мысль о возможной неудаче.

Опыта в сватовстве у неё не было никакого, но чтобы всё прошло «без сучка без задоринки», Степанида, вспомнив суеверия и приметы, сначала коснулась косяка двери плечом, и лишь затем позволила крёстному постучать. Вошла, неспешно расправив плечи, с этакой тяжеловесной уверенностью. Антип Дорофеич вымерил её коротким взглядом.

– Мы не торопимся сбыть дочь с рук, – сказал Антип Дорофеич. – Молода.

– Чего ж тянуть-то? А как станут «обегать женихи», – легко отвела Степанида возражение, посчитав, что это обычное для отца желание увеличить цену товару. Но Антип Дорофееич усмехнулся, сказал с презрительной расстановкой:

– Оно, конечно, хочется ему нашу Васку за себя взять. Девка у нас видная, здоровая, работящая.

– Верно, верно, Антип Дорофеич, – соглашалась Степанида, ещё не улавливая, куда клонится разговор, – в зажиточном-то дворе, у хорошего хозяина и бабы в порядке, всё делать умеют. Но и зятёк-то хорош, молодец саженный. Сирота, да малый с головой и хозяин строгий. С нуждой не спознаётся. Будет ваша краля жить как у Христа за пазухой.

– Что-то не слышал я о больших-то достатках, – парировал Антип Дорофеич.

– Побойся Бога, – слегка занервничала Степанида, – парень с четырнадцати лет хозяйство самолично загадывает. Дай срок. Развернется.

– Ну, кады развернётся, тогда и милости просим.

А ныне вот тебе Бог, а вот и порог.

Степанида обомлела. Тут лишь она поняла весь смысл предыдущего разговора. Она выпрямила спину, выдвинула грудь, ноздри её стали раздуваться, втягивая воздух с шумом насоса.

– Ты говори, говори, да не заговаривайся. Ишь чего о себе возомнил! Королевича ему подавай! – повышая голос, заговорила уязвлённая отказом женщина. – Да небось и не пойдёт королевич-то в ваш хлев. Чего чванишься? Тьфу чтоб вам провалиться! Чума вас забери! Будете ещё мужа для дочери добывать.

Простодушный крёстный мял в руках кепку, его лоб пробороздили морщинки. Он и слова вставить не успел, как всё уже было кончено. Разобиженные сваты покинули дом. Пошли по двору. Степанида впереди. Воробьи испуганно порскнули из-под её ног. И куда только подевались её достоинство и гонор! Лицо от срама стало кирпично-красным.

Миколай Фаддеич неуверенно плёлся следом и то останавливался, разводя руками, то, крякнув, намеревался надеть картуз, да вдруг забывал и продолжал идти с непокрытой головой. Лицо его было несчастным, как у незаслуженно наказанного пса.

Домна не утерпела, выскочила на крыльцо, пустила вслед частушку. Благо слушателей на деревенской улице хватало.

– На дружке шапчонка после дядюшки Парфёнка, на дружке штанишки после дядюшки Микишки… – следующей строчки допеть не успела. Степанида расторопно рванулась назад и злобно влепила девчонке оплеуху. Крёстный аж присел. Торопливо перекрестился:

– Свят, свят, свят.

Ударив девочку, Степанида струсила, быстро взгромоздилась на телегу. Огрела лошадь кнутом. Та словно опешила, взбрыкнула и, показав несвойственную ей прыть, пронеслась по улице, унося опозоренных сватов.

Услышав вопль дочери, Ульяна со словами «Дитю бьёшь!» хотела выскочить на крыльцо, но неожиданно раздумала, наткнувшись на полный отчаяния взгляд Вассы. Так что вернувшейся в избу Домне, которая рассчитывала на материнскую поддержку и ласку, осталось лишь жалко всхлипывать.

– Не слишком ли ты, отец, крут? – спросила Ульяна, глядя на мужа усталыми глазами.

– Поговори мне, – проворчал Антип. Но Ульяна не подумала уняться, заступаясь за свою любимицу:

– Я так мыслю, что по неразумию ты отказал. Может, и впрямь человек-то работящий и сердцем бесхитростный. А вот ещё разве ж плохо, что не будет у Васки свёкра и свекрови, что сама себе хозяйкой будет? Али ты не знаешь, как свекрови над молодой снохой измываются, как жилы с них тянут, в три погибели гнут?

– Да сестры тоже в энтем деле не отстанут. Золовка – змеиная головка.

– Сестры замуж повыходят.

– Замуж… Кто их возьмёт? «Вековухи». Эх, – выплеснул он главную свою печаль, – только-то девка в силу начнёт входить… Тут бы её и запрячь. Так уж под воротами стучат – отдай мужу. Эх, мужиков надо родить. Девки-то – один разор…

После того как крёстный со Степанидой вернулись с отказом, Никифор загрустил. Работа из рук валилась. На сестёр ругался.

– Отстань, дьявол. Работаем не хуже других, – лениво отбрыкивались сестры.

– Не хуже. То машете руками как сумасшедшие, то сидите без дела. Разве так крестьянки должны работать? Сначала загадать работу надо, а потом и выполнять её старательно. Не спеша, но и не отставая. Равномерно.

– Ишь чего захотел – равномерно! – возмутилась Степанида.

– Слово-то како выискал: равномерно. Не могём его, касатик, знать, – вторила Прасковья.

– Женись, милок, да и гоняй её, голубушку, равномерно. Уморил совсем, – сестры зашлись в смехе.

Дни текли быстро, полные нескончаемой крестьянской работы. А в голове своим чередом бежали мысли. Девушка не выходила у Никифора из головы. Он не спал ночами, но какая-то непривычная внутренняя расслабленность не давала ему собраться с мыслями и решить, как же быть. Из этого состояния его вырвало происшествие, в принципе, обыденное, заурядное.

Однажды под вечер пьяный сосед, вернувшись с гулянки, ужаснейшим образом избил свою жену. Бил безжалостно и страшно. Женщина выбежала из избы, но мужчина, догнав её, сильнейшим ударом сбил с ног. Мужики, бабы, дети окружили бьющего, не вмешиваясь, смотрели с ленивым любопытством и равнодушием. Кряхтели, охали, руками разводили.

– Характер у Кузьмы хуже, чем у чёрта. Гляди, как прикладывает, – восхищённо сказал старик в толпе.

– За что бьёт то?

– А кто его знает, пьяного. Можа, слово како сказала, ему не пондравилось, можа, кликнул «подь сюды», – пьяному-то завсегда охота, а она не подошла. А можа, и так, со скуки.

Никифор протиснулся сквозь толпу, бросился, оттолкнул бьющего, крикнул срывающимся голосом:

– Что ж мы за народ такой безжалостный? Православными себя кличем, а веры-то и нет. Где в вас сострадание? Тёмные вы…

– Оно конечно, – чесали в затылках одни, соглашаясь.

– Да небось не помрёт, – говорили другие.

– А без строгости нельзя. Как без строгости? – рассуждали третьи.

Виновник этого дикого безобразия, отброшенный в сторону, стоял, покачиваясь с носка на пятку и, угрожающе глядя на Никифора налитым кровью взглядом, проговорил:

– А ты не лезь, Никифор Иванович, неча под ногами вертеться. Свою сначала заимей да и учи.

Избитая женщина, простоволосая и истрёпанная, продолжала лежать на земле у ног мужа, уткнув лицо в согнутый локоть руки. Плечи её тряслись в рыдании, по изломанному телу пробегала дрожь. Кузьма с шумом втянул в себя воздух, потом, прижав указательным пальцем ноздрю, сморкнулся и, повернувшись, пошёл догуливать. И было в этом его заключительном поступке столько гнусности и безобразия, что Никифор почувствовал необыкновенную тяжесть в сердце. Кто ж виновен в этом беспределе? Где причина злобы, тупости, матерщины?

Эта довольно обычная в деревне сцена сильно задела Никифора. Он вдруг представил на месте лежащей на земле женщины Вассу Жалость облила сердце, оно забилось томительно и беспокойно. Ему хотелось обдумать свои чувства. Он вывел из сарая лошадь, повёл её к реке. И пока счищал соломенным жгутом засохшую грязь с тела и копыт животного, обмывал лошадь, укрывал её попоной, неприхотливая лошадка тихо пофыркивала, словно одобряя работу хозяина.

За работой и думами не заметил, как солнце спустилось за рощу. По воде протянулись дрожащие тени. В туманной дали на юге затерялись луга.

Долго сидел Никифор на бугре. Каждый глоток влажного воздуха словно очищал его от скверны, гасил тоску. Любовь и нежность овладевали сердцем. Ему всё чудилось милое девичье лицо, глаза, сверкнувшие ему навстречу признательностью и любопытством.

Серебристый туман забелел над водой, донёсся протяжный петушиный крик. Приближалось утро. Скорбь, всколыхнувшаяся в Никифоре, улеглась, обида, вызванная отказом, улетучилась. Всё, что случилось с ним, теперь не казалось ему таким безысходным.

– Да не уступлю! – вдруг решил он, и лицо его затвердело. Он вернулся в дом и едва успел раздеться, как, подложив ладонь под кудрявую голову, заснул крепким сном без сновидений.

…В воскресный день утром Никифор молча оделся. Поверх красной косоворотки надел синюю поддёвку, расчесал на косой пробор волосы. Сестры с любопытством смотрели на его приготовления. Отвечая на их вопрошающие взгляды, Никифор сказал.

– Сам поеду сватать. А не отдадут… – он помолчал, по суровел лицом – на шее двинулся кадык – и воскликнул неожиданно: – Зарежу её и себя.

Он и сам не знал, почему так сказал. Слова вырвались. Много лет спустя, когда ему припоминали эти слова, он конфузился: «Придумаете тоже… Хвантазёры».

Но сейчас Степанида перепугалась не на шутку.

– Да ты что, шальной?! – воскликнула она ошарашенно. Никифор, не отвечая, решительно вышел из избы, сел боком на грядку телеги. Низкорослая лохматая лошадка побежала мелкой рысцой. Степанида заметалась по горнице, крикнула Прасковье:

– Беги к крёстному, скажи ему, скажи! Ой, беда!

– Да что сказать-то?

– Да всё скажи, дура! За ним надо ехать, – шумела Степанида, вытаскивая из сундука праздничную одежду. – Ой, что будет… Да что ты впала в столбняк, беги! Ой, родимые мои! Да кто знает, что впрямь у него на уме… Совсем ведь извёлся парень!

Осенний воздух был холоден и прозрачен. И вблизи дороги, и вдали, на холмах, в золотисто-буром уборе стояли грациозные берёзы, осины, дикие груши. Прибитая недавним дождём пыль не поднималась вверх, а рассыпалась по обе стороны деревянных колёс. Томительно пахло прелым листом.

Сердце Никифора гулко стучало в груди. Добродушный от природы, он с трудом удерживал внутри себя нужную решимость. Временами он начинал тяжело дышать, на щеках его сквозь небольшую русую бородку проступал румянец.

Когда телега, останавливаясь, заскрипела возле избы Михеевых, Домна привычно бросилась к окну. Быстро простучали её босые пятки по деревянному полу. Подтянув вверх оконницу, девочка выглянула и взвизгнула:

– Ой, маманя, молодец какой к нам идёт! – и, забыв укрепить подставку, уронила раму.

Следом за ней и Васса сунулась к окну – и тут же отскочила, будто кипятком её ошпарили. Ринулась в растерянности к двери, да уже мужские шаги слышны. Метнулась к печке, спряталась. Лишь сердце её колотилось так, что, казалось, умрёт она прямо сейчас, не сходя с места. Шептала побелевшими губами:

– Господи Иисусе… Пресвятая, пречистая матерь божия. Заступница…

Никифор вошёл, перекрестился и поклонился в угол образам, затем в пояс хозяину, сидящему на лавке. Движения его были медлительны и размеренны. Несколько минут молчали, настороженно смотрели друг на друга. Наконец Никифор сказал:

– Антип Дорофеич, я приехал просить. Отдайте за меня вашу дочь Вассу Антиповну Обещаю, что никогда не обижу её и пальцем никогда не трону.

Антип Дорофеич посмотрел угрюмо из-под густых бровей, ожёг глазами Никифора, растравляя в себе раздражение. Набычившись, сжимал он сильными руками край лавки, и казалось, сейчас вскочит, выдернет лавку из-под себя и, размахнувшись, вдарит обидчика. Уже ведь отказано было. Так опять пришёл. Что он, своенравный, себе думает – али он, Антип, слову своему не хозяин? Тревожная, напряжённая тишина разливалась по горнице, словно все в доме в ожидании грозы перестали дышать.

Неизвестно, чем дело бы закончилось, как вдруг Фёдор вскочил с лавки и весело закричал:

– Хорош, хорош! Наш зять. Папаня, глянь, молодец-то какой! Ну наш зять. Наш!

Антипа Дорофеича от неожиданности даже на мгновение оторопь взяла, – хотел грозно сдвинуть брови, но вместо этого несколько растерянно повёл глазами в одну сторону, в другую, словно прислушиваясь к внутреннему голосу. И то ли и ему приглянулся Никифор, то ли понравилась его настойчивость, но мужчина как-то неопределенно качнул головой. А Фёдор уже звал сестру.

– Васка, – крикнул он звонким голосом и, рванувшись за печку, где, вытянувшись в струночку, почти прилепившись к стене, застыла девушка, потребовал: – Выходи.

Васса замотала головой и ещё сильнее вдвинулась в стену, но Фёдор, разгорячась, схватил сестру за косу и вытянул на середину избы. У Вассы кровь бросилась в голову. Она испуганно закрыла нижнюю часть лица рукавом рубахи, но глубокие серые глаза сверкнули радостью.

Вскоре и Степанида с крёстным подъехали. Ульяна начала собирать на стол. Неуклюже металась Домна, которую мать то посылала в сенцы, то в погреб за солёной капустой и огурцами.

На этот раз сговорили быстро. Жених и невеста сидели рядом на лавке, слушали речи подвыпивших родственников и всё не верили в своё счастье. От них веяло жаром, они не смотрели друг на друга. И если невзначай Васса встречала взгляд Никифора, то тут же опускала ресницы, прикрывая блеск глаз.

И только когда уже гости собрались домой, невеста вышла проводить жениха, и недолгую минуточку постояли они вдвоём у ворот.

– Голубка моя желанная, верь, я никогда тебя не изобижу, – сказал Никифор ласковым голосом. Немая от счастья, слушала Васса незатейливое признание в любви простого человека, и сладкой нежностью заливало её сердце, и томительно жутко становилось от ожидания прикосновения этих сильных мужских рук.

Скрылась телега, увозившая жениха и родных его. Васса долго смотрела вслед, а когда наконец повернулась, увидела Ульяну. Женщина тяжело, устало, с обмятым, увядшим лицом сидела на верхней ступеньке крыльца, подперев ладонью голову и смотрела на дочь отрешённым, словно вовнутрь себя обращенным взглядом.

«Никак матушка себя молодой вспомнила», – мелькнула у Вассы мысль. Она застыла у плетня, почему-то не решаясь прервать думы матери. Конечно, Ульяна вспоминала своё предсвадебное время, свои мечты, надежды и хлопоты, но не только. Радоваться бы надо, а она печалилась и жалела дочь, для которой заканчивались ясные, светлые, относительно беззаботные дни девичества и которая ещё не вполне понимала, какая тяжёлая женская доля ждёт её впереди. И своя непростая жизнь всё вставала у Ульяны перед её тоскующим почти старушечьим взглядом.

Глава пятнадцатая

Солнце грело совсем по-летнему, хотя был ещё только апрель. Иосик, тринадцатилетний подросток, худой, несколько неуклюжий, шёл по улице, взбираясь вместе с ней на холм. Его путь лежал в предместье к дому брата Яши. К груди мальчик осторожно прижимал завёрнутую в газету банку с топлёным маслом. Взгляд его был сосредоточенным и словно внутренне застывшим на событиях последних дней.

Три года Иосик прожил в семье Копеля Зораха, но так и не стал в ней родным. И хотя Иосик не ленился, отрабатывая свой кусок хлеба, всё так же морщилась при виде него Голда, всё так же задумчиво смотрел на него Копель, всё так же равнодушна была к нему Тайбель.

После гибели Пини красивая Тайбель нашла себе нового мужа, которого Иосик откровенно возненавидел, и не потому, что тот был каким-то особенно плохим человеком. Просто ему не давали отнестись к этому человеку справедливо память о брате и о слезах Тайбель, которые она так искренне проливала, получив сообщение о смерти мужа.

Революционные события напугали Копеля. Сквозь митинги, на которых казалось главным – перекричать противника, сквозь лозунги «Геть!», «Слава!» «Ще не вмерла Украина!» явственно замаячили погромы. Ну и куда же бедному еврею податься? Конечно же, в Америку. Вот она, новая земля обетованная. Все разговоры теперь были только об этом.

Слушая разговоры, Иосик напряжённо ждал главного решения: возьмут ли его с собой. Вчерашний вечер положил конец этим ожиданиям. Глядя мимо Иосика, Копель сообщил ему, что первыми уедут Тайбель с семьёй, а позднее они с Голдой – надо же продать дом и магазин, – но подростка они не берут. Такая обуза на их шею никому не нужна, и пусть его забирает Яша.

Слышать, что тебя называют обузой, когда ты встаёшь раньше всех в доме и ложишься последним, было обидно и горько. Яша, Яша… Яша-то человек добрый, но вот Ента… Привыкать к новой семье. Как это тяжело…

Хоть таким образом, но Голда наконец выживет его из дома. С ещё большей тоской Иосиф вспоминал Пиню. Теперь некому за него заступиться, некому сказать, как это несправедливо говорить о его лени, игнорировать его работу. Душевная рана мальчика всё разрасталась.

Все эти горькие размышления настолько завладели мальчиком, что он шёл, опустив взгляд на булыжную мостовую, не видя, что творится вокруг. И лишь чёрные брови его дергались, то сдвигаясь сурово к переносице, то опускаясь расслабленно.

А вокруг быстро всё менялось. Со стуком запирались двери магазинов и лавок. Захлопывались ворота, ведущие во дворы. Исчезли прохожие.

В мысли Иосика вторгся неясный поначалу шум. Он поднял голову. Впереди прямо посреди улицы били человека.

Били усердно. В ход шли и кулаки, и сапоги. Избиваемый катался по камням мостовой, ревел безнадёжно, тоскливо, сворачивался клубком, защищая покрытыми кровью и пылью руками лицо и живот.

Надо бы сторону рвануть, а Иосик, напротив, растерянно подошёл ближе к тем, кто наблюдал за происходящим. И почему человека всегда к опасности так и тянет?

– Забьют, – спокойно сказал крупный мужчина с толстой шеей и нечистым, прыщавым лицом.

– Забьют, – равнодушно подтвердил худощавый, высокий, с вороватыми беспокойными глазами.

– За что его бьют, дяденька?

– А не воруй, – мужчина с толстой шеей повернулся к подростку. Цепким взглядом разглядел под старой газетой содержимое банки. Продукт по нынешним временам ценный.

– Что это у тебя? Украл!

– Что вы, дяденька, это… – Иосик не успел договорить. Да и кому были нужны его объяснения…

– Держи вора! – раззявив рот с выщербленными зубами, заорал мужчина.

Иосик остолбенело, с полными страха вытаращенными глазами смотрел, как прекращают истязать лежащего и поднимают на него, Иосика, налитые кровью глаза. Как крепкие мужские руки перехватывают палки, сплёвывают под ноги, направляются к нему. Он инстинктивно сделал шаг назад, всё ещё не веря в надвигающуюся опасность. Услышал над ухом:

– Беги, малец.

И он побежал, побежал что есть мочи, не оглядываясь, почувствовав, что промедли он хоть секунду, его убьют. Послышались крики:

– Лови, лови, не пускай!

– Бей!

Подросток добежал до угла. На углу булочная. Высокая дверь под круглой аркой. Подскочил, дёрнул. Дверь закрыта. Побежал по переулку вверх.

Замелькали дома двухэтажные, с оградами, воротами. Перед домом из красного кирпича возле высоких железных ворот стоял дворник в сером холщовом фартуке. Как все мальчишки его возраста, Иосик дворников не то что боялся, но как-то побаивался. Подумалось: вдруг хватит сейчас метлой или подножку подставит. Он даже бег свой на секунду замедлил. Но шум погони позади него нарастал, и Иосик рванулся вперёд.

Пробегая мимо дворника, вскинул на мужчину напряжённые глаза и вдруг провалился куда-то вниз. В пылу бега неудачно наступил на крышку канализационного люка. Крышка повернулась. Встала торцом. Нога проскочила внутрь колодца. Падая, со всего маху ударил банкой о мостовую. Вытащил ногу, тяжело дыша, смотрел растерянно, как растекается масло в стеклянных осколках и комках грязи.

– Ну чего расселся?

Сильная рука схватила за шиворот, легко приподняла, втолкнула во двор. Иосик упал на землю, пополз на четвереньках в угол. Захотелось стать маленьким, как мышь, забиться в щель. Дворник закрыл ворота. Встал перед ними в классической позе: ноги расставлены, руки на палку метлы опираются.

Топот десятков ног раздался уже почти рядом. Замер. Рассматривали осколки. Сквернословили во всё горло.

Иосик перестал дышать. От страха по спине к шее поползли мурашки. Сердце стучало в левом боку, стукало о рёбра. Что сейчас сделает этот дворник? Может, специально сюда, во двор загнал?..

– Где этот?

– Туды побег, – неспешно пророкотал низким басом дворник. – Грязи наделал, гадёныш. Убирай теперь…

Мужчина подождал, пока беснующаяся толпа скрылась, потом открыл ворота. Молча смотрел на мальчика. Тот забормотал, пытаясь объяснить, оправдаться перед хорошим человеком.

– Что я им сделал? Я не вор… За что?.. – Иосик содрогался, стараясь справиться с дрожью.

– «Самосуд», – слыхал такое милое русское слово? – неожиданно грамотно, без всякого деревенского искривления и неправильности речи простолюдина сказал мужчина, и глаза его посмотрели на мальчика внимательно и остро. – Социальная революция, а фактически – бедлам. Воровство, грабёж, буйство толпы. Вот тебе и лозунги революции – «Свобода. Равенство. Братство». Толпа всегда плохо знает, что она хочет. Нет сильной власти – и пожалуйста: самые низменные зоологические инстинкты не знают удержу. Ты думаешь, где городовой? Тоже небось спрятался от греха подальше. Да и что он может нынче против озверелых… В непростое время живём. Но подожди, мы наведём порядок.

Тут дворник одним быстрым ловким движением, словно престидижитатор[24]24
  Престидижитатор — фокусник, развивший в себе необыкновенную ловкость и быстроту в пальцах руки.


[Закрыть] в цирке, сбросил с себя и бороду, и фартук. А в пиджаке и кепке это был совсем иной человек.

– Проводить?

…Ещё однажды жизненные судьбы этих людей пересекутся. Это произойдёт спустя пять лет, в конце февраля 1922 года.

Выпавший ночью снег днём подтаял. Было сыро, под ногами чавкало. Иосиф возвращался с работы. Он шёл мимо бывшего особняка купца Рыжова. Это было красивое светлое здание с высокими окнами. Колонны, балконы, декоративная фигура льва.

Но ныне это не приют купца, это – ЧК.

Сквозь узорчатую металлическую решётку виден двор и грузовик. Большое число караульных с винтовками. Иосиф остановился и как заворожённый смотрел на разворачивающуюся перед ним драму. А то, что это была драма, сомнений не было. Слишком измученные, окаменевшие лица были у арестантов, слишком явная безнадёжность читалась в их глазах, слишком замкнутые, непроницаемые лица были у охраны.

Арестованных вызывали по списку. Они выходили из боковой двери, неуклюже, не глядя под ноги, сбегали по ступенькам крыльца, пытаясь за секунды осмотреться, вдохнуть влажного воздуха. Но охрана подгоняла, и арестованные скрывались в брезентовых недрах грузовика.

– Раевский Николай, – выкрикнул караульный, и последний арестованный прошёл к грузовику.

Сердце Иосифа тревожно забилось. Этот высокий сильный мужчина с выправкой кадрового военного был ему знаком. Он знает его. Он видел его, но где, где?

Мужчина словно почувствовал чужой взгляд. Повернул голову. И хотя в то же мгновение получил удар прикладом в спину, его глаза и глаза Иосифа успели встретиться. И тогда среди беспорядочно мельтешивших в голове Иосифа мыслей, сквозь напряжённое желание вспомнить перед внутренним взором пронеслась картина.

Он, тринадцатилетний подросток, убегает от разъярённой, совершенно потерявшей человеческий облик толпы. Споткнулся. Нога провалилась в колодец. Смерть неминуема. Неожиданная помощь дворника со странной внешностью.

Не раздумывая, Иосиф бросился в сторону входа, закричал взволнованно:

– Я знаю! Знаю этого человека!

У ворот – часовой со штыком, у высоких дверей – другой.

– Кого ты знаешь?

Взгляд караульного, его голос показались Иосифу зловещими. У Иосифа оборвалось сердце. Губы побелели. В висок словно заколотило молоточком. Что он делает?! Страшные, немыслимые слухи ходили по городу о ЧК. Передавались шёпотом. А он сам суёт голову неизвестно куда. Он что, сошёл с ума?

Высокая дубовая дверь приоткрылась.

– Проходи.

Из глубокого вестибюля пахнуло холодом. Иосифом овладел смертельный ужас, словно, сделав шаг, он свергнется с обрыва в бездонную пропасть, откуда уже не будет исхода. Откуда не выбраться. Тысячи недодуманных мыслей заметались в ошалевшей голове, безжалостно жаля. Как в бреду, он сделал шаг вперёд.

– Шагай. Шагай, – весело поторопил охранник, довольный произведённым впечатлением, страхом, растерянностью Иосифа, и явное юдофобство промелькнуло в его глазах.

Иосиф не помнил, как он шёл по вестибюлю, поднимался по светлым мраморным ступеням. Он запомнил лишь сутулую спину идущего впереди караульного и гулко стучащие каблуки его сапог.

Большая комната с высоким потолком. Окно смотрит на улицу. Тёмные панели, дубовый письменный стол. За столом матрос. Следователь. Откинулся вольно на спинку кресла. Красивое лицо с жёстким тяжёлым взглядом исподлобья, взглядом вершителя людских судеб. Пахнет спиртом, безнадёжностью, смертью. Или Иосифу всё это от страха кажется… Иосифа затошнило. Он попытался сглотнуть огромный ком, застрявший в горле. Ком не глотался, не проходил в совершенно пересохшее горло. Наконец справился.

– Там. Арестованный. Спас меня. Он свой, – заговорил он сумбурно, тонким, придушенным, не своим голосом.

Следователь помолчал, лишь непонятно дёрнулась верхняя губа с аккуратно подстриженными усами, перевёл взгляд на караульного, приведшего Иосифа.

– Последняя партия. Уже увезли, – равнодушно пожал тот плечами.

Следователь вернул взгляд Иосифу, пообещал:

– Выясним.

– А с этим что? – спросил караульный, поправив винтовку на плече.

Следователь уколол Иосифа пронизывающим взглядом. Каждый белоручка, по его мнению, был достоин истребления. Но у этого были натруженные руки.

– Чего грязный?

– После смены… Домой иду… Слесарем в железнодорожном депо… – Иосиф машинально отряхнул на груди одежду, этим жестом одновременно извиняясь за непрезентабельность своего вида и запах железной окалины, исходящий от куртки.

– Большевик? – сурово спросил следователь.

– Ещё нет.

– Отпустить.

Иосифа вывели из здания. Высокая дверь закрылась за спиной. В лицо пахнуло мокрым снегом, слякотью. Он втянул воздух открытым ртом. Придавленный страхом, шёл на ослабевших ногах. Тускло качались на ветру редкие газовые фонари. И только минут через десять понял, что идёт в обратную от дома сторону.

Когда через несколько дней Иосиф заставил себя поинтересоваться судьбой Николая Раевского, ему ответили, что Раевского перевели в Москву.

На самом деле это был бессовестный обман. Раевского и других арестованных, в основном бывших офицеров, расстреляли в тот же вечер. Позднее списки расстрелянных заложников опубликовали в «Известиях Украинского И. К.».

Постановление

Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путём террора является прямой необходимостью;

что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и внесения в неё большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей;

что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путём изолирования их в концентрационных лагерях.

Подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам;

что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.

Народный Комиссар Юстиции Д. Курский.

Народный Комиссар по Внутренним Делам Г. Петровский.

Управляющий Делами Совета Народных Комиссаров

Вл. Бонч-Бруевич.

Секретарь Сов. Нар. Ком. Л. А. Фотиева.

Москва, Кремль.

5 сентября 1918 года.[25]25
  Документ взят с сайта «Виртуальная выставка к 1150-летию зарождения российской государственности».


[Закрыть]