Текст книги "Желтые розы для актрисы"

– Почему без грима? – строго спросил Геннадий Петрович, когда ее величество плюхнулось на сиденье напротив него.

– А! – коротко бросила она, взмахнув кистью руки, и на одной невыразительной ноте пробубнила: – Зачем мне грим? Я смотрела в тырнете картинки, Лизавета Первая была страшненькая. Если я загримируюсь, забью нашу Машку Стюарт неземной красотой, как мамонта.

Здорово оправдала неготовность к генеральному прогону, в зале кое-кто хохотнул, да и Саша подавила нервный смешок. Между тем Геннадий Петрович, скрестивший на груди руки, подался корпусом вперед, слегка наклонился к ней, словно намеревался поцеловать даму сердца… Оленева правильно поняла его порыв и, нисколько не смущаясь участников спектакля, вытянула губы трубочкой, громко и длинно выдохнула ему в лицо, потом сообщила, чтобы он (и все-все) не сомневался:

– Как стекло!

Геннадий Петрович глубоко вдохнул и сразу выдохнул, видно, избавлялся от бури внутри, взял исписанные листы и начал делать замечания, будто ничего не произошло. Оленевой прощалось начальством абсолютно все, именно этот факт не прощали ей коллеги. Вот уж кто независим – так это она, а независимых не любят люди слабые.

Наконец была дана команда начинать. Саша уже не пошла в гримерку, сразу примчалась на сцену и села в кресло у кулисы, чтобы послушать, как всегда, начало спектакля, звуковые вибрации, тональность. Да вдруг обнаружила в руке конфетку, которую дал Окташа – так его тоже называли.

– Черт…

Бежать в гримерку аж на второй этаж, потом назад? Собьется дыхание, рассеется внимание. Саша не ест сладкое перед спектаклем, считая, что у нее изменяется голос, однако сейчас ничего более разумного не пришло на ум, как сунуть конфету в рот. Не оставлять же прямо здесь, за кулисами, – Окташа увидит и обидится, уж кого-кого, а его обижать грешно.

Конфетка оказалась вкусная… вот только фантик куда деть? У второй кулисы (напротив) стояла огромная британская ваза в форме кубка с искусственными растениями. Такие ставили и, наверное, ставят до сих пор в парках Англии, в спектакле она обозначает владения королевы Елизаветы. Саша решила положить туда фантик, не навсегда, ни-ни, после своей картины обязательно заберет и выбросит в урну. Она приподнялась, потянулась к вазе…

Внезапно сзади раздался ужасающе громкий металлический грохот!

Потом треск дерева!

Почти одновременно с грохотом, а может, секундой раньше, Сашу кто-то схватил и дернул на себя, она буквально упала Иннокентию в руки.

Еще ничего не понимая, оглянулась и… похолодела! Закричать Саша не смогла – от ужаса голос застрял где-то на полпути к горлу.

На кресле, где только что она сидела, лежал софит. Эта железяка весит достаточно, чтобы убить наповал, – размером она с хороший квадратный короб примерно пятьдесят на пятьдесят сантиметров, внутри которого здоровенная лампа, а перед ней стекло, которое закрывают цветными фильтрами… И еще раз промелькнуло в голове: упади такая хреновина на голову – никакая реанимация не поможет.

Через несколько секунд после падения софита ножки кресла подломились, отсоединилась спинка – это же бутафория. И окончательный аккорд: софит соскользнул с бархатного сиденья, с грохотом брякнулся на пол, после чего взорвалась лампа. Звук был именно такой: взрыв – и осколки посыпались.

– Стоп!!! – заорал главреж в зале. – Стоп! Свет в зал! В чем дело? Что за грохот за кулисами? Что у вас там грохнулось?

– Софит упал! – крикнул кто-то из актеров.

У Саши реально подкосились ноги, да ведь у самого стойкого человека наступит столбняк, после чего ослабнут все мышцы разом, когда придет осознание, что всего пара секунд отделили от смерти. Пока Саша приходила в себя, Иннокентий, все еще прижимая к себе актрису в полуобморочном состоянии, тихо, будто диалог вел сам с собой, произнес:

– Какого черта грохнулся фонарь? Этого не должно было случиться.

Он запрокинул голову и смотрел вверх, что-то там высматривая…

2

На следующий день утренний прогон Геннадий Петрович отменил, точнее, утром он решил сделать техническую репетицию – отработать смену декораций, выверить и окончательно выставить световую партитуру без артистов. Участникам спектакля дал возможность отдохнуть перед премьерой после напряженной работы. Кроме Оленевой. Ей отдыхать – еще чего! Отдых вреден для ее здоровья. Главреж пригасил актрису к часу дня, надеясь к этому времени управиться.

И – о чудо! – Анфиса явилась минута в минуту, не снимая демисезонного пальто абрикосового цвета, даже не размотав вязаный шарф, плотно обвивавший шею, ленивой походкой прошествовала к Геннадию Петровичу. Остановилась за его спиной, поставив одну руку на бедро, второй опираясь о спинку кресла, кашлянула, мол, я пришла, что дальше?

Геннадий Петрович натура увлекающаяся, он может начать репетицию, закончить ему чрезвычайно трудно, над ним просто витал незримый девиз: нет предела совершенству! А какие еще могут быть интересы в местечке, сохранившем все признаки консерватизма, куда мало кто заезжает по собственной воле? Работа – это любовь, жена, привычка, наркотик.

Анфису он сначала почувствовал затылком, ее-то приближение Геннадий Петрович узнает даже во сне, как-никак она играла почти во всех его спектаклях на протяжении многих лет. Оба прекрасно понимали друг друга с полуслова и полувзгляда, а в труппе периодически мыли им кости, приписывая мыслимые и немыслимые грехи. Но люди они одинокие – так в чем проблема, какая разница, спят эти двое или бодрствуют, всего лишь платонически глядя в глаза друг другу?

Будто невзначай повернув голову, Геннадий Петрович увидел Анфису краем глаза, махнул кистью руки несколько раз, дескать, падай в кресло и жди, что она и сделала. Когда ей надоело ждать, она зевнула громко и протяжно.

– Я щас! – огрызнулся через плечо он, прекрасно понимая, что хотела сказать Анфиса дурацким зевком.

– А я ничего, – промямлила она. – Я просто… от скуки.

Анфиса вытянула ноги, смежила веки, решив подремать, но через десять минут Геннадий Петрович тронул ее за плечо и велел идти в кабинет. Она шагала за ним на высоких каблуках и ухмылялась, полагая, что главрежа накрыл очередной приступ воспитателя, у него же мания всем вдалбливать, что хорошо, а что плохо. Впрочем, это довольно легко пережить, Анфиса приготовилась зевать, но он и тут повел себя непредсказуемо, едва вошли в его кабинет:

– Подожди, я оденусь.

– Ты куда-то собираешься? – осведомилась она, дивясь причудам: вызвал типа поговорить и засобирался – нормально?

– Ты тоже, – бросил он, наматывая шарф на шею, которой у него нет. Шея, конечно, была где-то в юности, а с возрастом куда-то подевалась.

– Я? – в недоумении подняла плечи Анфиса, потом хмыкнула. – А куда я собираюсь, а?

– Мы идем обедать. В кабак.

– Ух ты, блин, – ухмыльнулась она, подозрительно прищурив лисьи глаза. – Короче, ты меня приглашаешь… чтобы заслуженная артистка Мухосранска не нажралась перед очередным шедевром?

Он успел натянуть куртку на одну руку, однако после ее фразы выбросил вперед эту руку с болтавшейся на ней курткой и гневно рявкнул:

– Именно! Чтоб не нажралась как свинья! И не хрюкала на бутафорском троне, а достойно играла роль, как ты умеешь!

Анфиса поняла, что начинается лекция и это надолго, села на стул у стены, достала сигарету и мяла ее, не решаясь язвить. М-да, в моменты накала Геннадий Петрович страшен аки зверь, его лучше не дразнить.

– Ты знаешь, в каком мы положении, мы выживаем! – тем временем метался по кабинету главреж с болтавшейся на одном плече курткой. – Каждым спектаклем мы обязаны доказывать, что нужны городу! Должны заставить зрителей любить нас, уважать…

Наконец-то он напялил куртку и плюхнулся на стул рядом с Анфисой, а через небольшую паузу, отдышавшись, сказал уже упавшим голосом:

– Иначе нас просто закроют. И мы потеряем все…

– А что – все? – с горечью хмыкнула Анфиса. – Мы тут пашем, как… волы в поле, а о нас никто не знает, мы никому не интересны.

– Тебе это так важно? Моя дорогая, театр нужен нам. Нам! А не мы ему. Если нас разгонят, больше ста человек зависнут в воздухе, в том числе и ты. А тебе до пенсии – как до Москвы пешком на хромой ноге. И что значит пенсия для актрисы в пятьдесят пять лет? Это без кислорода остаться, это… конец жизни. Но ты бухаешь, как последняя дура.

– Потому что ты меня опустил ниже плинтуса. – Нет, до скандала она не докатилась, сказала вялым тоном, в атаку пошел он:

– Я? Чем, радость моя?!

– Все думали, что обеих королев буду играть я!

Геннадий Петрович ошалело произнес:

– Приятно, что наш серпентарий всем составом участвует в распределении ролей, но спектакль, вообще-то, ставлю я. Неужели никто этого не заметил? К тому же, милая моя, Мария и Елизавета – это разные характеры, разные трагедии, это две разные роли…

– А Доронина играла обе…

– Спектакль ставлю я! – повторил он, повысив тон, что не возымело должного действия на Анфису:

– Ай, перестань разыгрывать Ивана Грозного, тебя все равно никто не боится. Ты же видишь, что девочка не справляется.

– Девочка справляется отлично! – возразил Геннадий Петрович.

– Завалил ее ролями, которые ей играть рано, опыта нет, – монологом говорила она. – Для тебя как будто никого другого не существует, это оскорбляет труппу, настраивает против тебя. Если б я не знала твою персону столько лет, подумала, что у тебя крышу снесло от бэзумной и стрррастной любви, но я – не вся труппа. Это сборище мартышек патологически не выносит тех, кто хоть чуть-чуть лучше.

Геннадий Петрович обалдел. Откуда берется гниль в людях? Он кладет все свои силы, чтобы сохранить целиком всю банду мартышек, как окрестила труппу Анфиса, не дает директору никого уволить, а они, неблагодарные, норовят очернить его! Причем отсутствие совести ничуть не беспокоит господ артистов, смена убеждений тоже: вчера они смотрели на тебя как на бога, а сегодня готовы распять – классика жанра. Иногда Геннадию Петровичу хочется все кинуть к черту и уехать подальше, но… это проходит, потому что он жалеет идиотов.

– Чего расселась? – подхватился. – Я ж сказал: кабак.

– А кто платит? – поднялась она вслед за ним.

– Обижаешь, – буркнул главреж, напяливая на голову кепку.

– И ты, конечно, не нальешь.

– Налью. – Не ожидая положительного ответа, она недоверчиво вытаращила глаза, и да, Геннадий Петрович остался верен себе: – Там такой классный сбитень готовят… по старинным рецептам Петровской эпохи. Идем, идем, есть кое-что, о чем поговорить нужно без ушей.

Ха-ха! А уши тут как тут! Уши дежурили около кабинета, а должны были бы кормить мужа обедом, уложить его отдохнуть перед премьерой и отгонять осенних мух (если таковые остались), чтоб не тревожили упитанные телеса. Конечно, Люсю не застукали в позе слушателя, припавшего всей плотью к двери, как часто показывают в кино, но не составило труда догадаться: подслушивала мерзавка. Она невинно захлопала лживыми глазами и залопотала преданнейшей интонацией (когда он слышал эти сладкие рулады, ему хотелось придушить ее):

– Хорошо, что я вас застала, Геннадий Петрович, у нас опять ЧП…

– Что, второй софит все же свалился кому-то на голову?

Привыкший к подобного рода «сюрпризам» у дверей своего кабинета, он даже бровью не повел, обращать внимание на всех большеухих и большеглазых, которым жизненно необходимо знать все обо всех, – нервных клеток не хватит. Зато Анфиса просто залюбовалась помрежем, улыбаясь с намеком, мол, не придуривайся, дорогуша, мы все видели, ты здесь не из-за ЧП. Люся поняла, что Оленева способна произнести вслух то, о чем думала (с нее станется), и затарахтела, оправдываясь:

– Вам все шуточки, а я теперь не знаю, как вести спектакль. Второй осветитель разругался с Яном и ушел, сказал, что вообще уходит… насовсем. Он не придет! А третий осветитель не знает спектакля, и это в день премьеры!

Тем временем главреж запер дверь на два поворота ключа, подергал за ручку, чтоб уж наверняка быть уверенным: в кабинет ни одна сволочь не проскользнет, и спокойно сказал:

– Люсь, не парь мне мозги, Ян сам решит этот вопрос.

Взяв за локоть Анфису, он потянул ее к выходу, но та все же не удержалась, небрежно кинула совет:

– Люсенька, не делай больше долга своего, от этого лицо старится, характер портится, нервы истончаются. До вечера, родная.

По пути к выходу их еще догнал бутафор и показал ордена времен Елизаветы I, которые главреж регулярно заставлял переделывать. Получив одобрение, удовлетворенный бутафор отправился к себе, а Геннадий Петрович с Анфисой вышли наконец-то на улицу.

Ммм… какой денек! Рыжее солнце шалило, игриво отражаясь в окнах и витринах, сверкая на полировке автомобилей, окрашивая тротуары, которые стали похожи на спрессованный песчаник. И люди бодро шагали, чувствуя прилив сил, ведь осенью погожие деньки редкость, они несказанно радуют. И это в Сибири, когда давно должен скрипеть под ногами снег!

– Знаешь, как называется наш театр? – неожиданно спросил Геннадий Петрович по дороге к ресторану.

– И как? – равнодушно осведомилась Анфиса.

– Театр МУК.

– Как, как, как?!

– Театр Мук. Это аббревиатура, а полностью – Муниципальное Учреждение Культуры. Сокращенно – МУК.

– Ха-ха-ха-ха… – закатилась Анфиса. – Как вы яхту назовете, так и промучаетесь. И какой идиот назвал театр учреждением?

– Чиновничьи перлы, – устало отмахнулся главреж и вдруг ошарашил: – Помнишь, вчера софит упал?

– Ну?

– Кто-то вытащил болты…

– Погоди, погоди, – замедлила шаг Анфиса, взяв его за плечо. – Вытащили болты? Поэтому упал софит? Надеюсь, не специально… вытащили?

Последний вопрос совершенно глупый, вытащить болты «не специально» невозможно априори. Но что он мог ответить? Ничего. Потому что не знал наверняка, диверсия это или они все же сами открутились. Например: Ян давно не проверял крайний софит, подававший свет из-за кулис, болты разболтались, крепежи ослабли… Впрочем, сказано было «кто-то вытащил». Сказано самим Яном – зав осветительным цехом и одновременно художником по свету. Вчера они с осветителями проторчали в театре допоздна, выясняя, чего это вдруг свалился софит, так и установил Ян: диверсия. А поскольку до главрежа никак не доходило, что вверенном ему театре завелся диверсант, зав осветительным цехом пояснил:

– Кто-то открутил болты с гайками, крепежи, на которых держался софит, ослабли, ну и… он упал. Я искал болты на сцене, но не нашел. Если б они сами выпали, что исключено, но допустим – сами, в этом случае должны были упасть на сцену. А их нигде не было. Мы с ребятами каждый сантиметр ладонями ощупали, болты не иголки, тем не менее ни одного не нашли. Отсюда вывод: их открутили и забрали… да, забрали и унесли! Наверху их тоже нигде нет.

Не доверять Яну причин не имелось. Ни одной. Он обосновался в театре одновременно с Геннадием Петровичем, человек ответственный и надежный, выставляет свет в спектаклях мастерски, придумывает всяческие фишки, короче, творческая натура. К тому же – зачем ему диверсия? При всем при том сухощавый интеллигент Ян Адамович с виноватым видом протирал очки платком, ссутулившись больше обычного, будто хотел съежиться в клубок, спрятавшись от дурацкой проблемы, которой не мог дать объяснение. Он обиженно поджал тонкие губы и хмурился, ведь удар нанесен прежде всего по его репутации.

– Но это не все, – сказал Ян. – Есть более серьезное доказательство диверсии: кабель в месте соединения с софитом срезан. Грубо, рвано срезан, это любой специалист определит. Удивляюсь, как вообще не замкнуло электричество! Не знаю, кто напакостил, но именно напакостил. Сознательно! В общем, Гена, за своих ребят я ручаюсь, за себя тоже… И не знаю, что за тварь это сделала.

А уж как озадачился главреж – не передать, в эту латынь разве можно поверить? Нет, серьезно, случайный человек такой трюк устроить не мог. Надо хорошо знать устройство данного «учреждения», чтобы забраться аж на колосники, оттуда выйти на специальные мостики, тоже из железа, – оно же крепкое, выдержит любой вес. О чем это говорит? Злодей работает в театре. Да, да, да – это кто-то из своих. Его встречает Геннадий Петрович каждый день, здоровается с ним, возможно, пожимает руку… а надо бы по морде, по морде… И обязательно кулаком!

Есть еще вариант: штанкет со световой аппаратурой можно опустить, и делай с софитами, что хочешь… опять же, надо знать, как опускается штанкет. Но шуму много – обязательно услышали бы сторожа ночью, а днем… Нет, днем народу полно в театре, а гадкие дела делаются тайком, для этого подходит только ночь. Главреж воображал, как злоумышленник карабкается по железной вертикальной лестнице, прикрепленной к порталу… это страшно. Очень страшно, потому что высоко – жуть берет, когда вверх смотришь, а стоять на перекладинах и видеть далеко внизу сцену… не у каждого хватит храбрости. Итак, некий мерзавец, который работает в театре, пробрался тайком наверх и…

– Не понимаю, зачем? – только и вымолвил вчера поздно вечером Геннадий Петрович после того, как осветители обследовали все на колосниках и сцену, чтобы выяснить причины падения софита. Днем не успели понять, не поняли ни черта и вечером.

– Зачем открутили? – переспросил Ян Адамович. – Ну, из хулиганских побуждений… чтобы упал софит.

– Чтобы упал? – обалдел Геннадий Петрович, он никак не мог понять цели диверсанта. – Зачем?!

– Да что ты меня пытаешь! – взорвался всегда спокойный Ян. – Заладил: зачем да зачем! Не знаю! Не понимаю! Никого не подозреваю! Идиотизм какой-то. По большому счету, нужно полицию вызвать.

– Только не это! – взвизгнул главреж, замахав руками, хотя понимал, что Ян прав: от софита дурно пахло.

– Сам не хочу, – признался Ян. – Кто будет виноват? Я. Я же отвечаю за аппаратуру.

А скандал?! Нет-нет, только не это. Решено было усилить контроль за безопасностью и понаблюдать за всеми сообща… Ну, типа пошпионить.

Ресторан был пуст. От слова «совсем». Маленький ресторан с круглыми столиками на две-четыре персоны, отделанный в желто-коричневых тонах, находился недалеко от театра, но артисты на обед сюда не бегали – зарплата не позволяет. А Геннадий Петрович захаживал иногда, здесь он не боялся открыто говорить о проблеме, потому что подслушивать некому да и незачем.

Надо сказать, история странная, если не хуже, даже Анфиса поначалу растерялась и молчала с минуту, выслушав, что именно беспокоило Гену. Но вот она налила в стакан минеральной воды, правда, прежде чем выпить хотя бы глоток, задумчиво сказала:

– И я не понимаю, кому понадобилось и зачем? Какая-то тупая выходка… а если шутка, то слишком злая. Софит мог упасть на голову любому из нас.

– До падения там сидела Боярова… в кресле сидела… Его ставят у второй кулисы, чтобы при смене картины сразу вынести на точку.

– Я помню, где оно стоит.

– Саша поднялась, и тут грохнулась эта бандура. Прямо в кресло.

– Жуть какая! – передернула плечами Анфиса. – Ее могло попросту убить. Но открутить болты специально, перерезать кабель, чтобы софит уж точно упал… нет, Гена, это невозможно, никто не мог… нет! И цель – какая? Кто-то хотел сорвать премьеру? Тогда выбор времени странный – почему за день до премьеры, а не на премьере? Кстати, ты-то что думаешь? Только честно.

Он сначала тоже выпил водички. У творческих людей интуиция развита, как у змей чутье перед землетрясением, Геннадий Петрович чуял: что-то тут не то, какая-то гнусная интрига, и ему показалось, он догадывается, откуда ветер дует:

– Либо по заказу городской администрации провоцируют крупный скандал, так сказать, создают повод, чтобы закрыть нас, ну, или хотя бы урезать до минимума финансирование.

– Ге-ена… – протянула Анфиса, давая понять уже интонацией, что его предположение глупое. – Нашим чинушам повод не нужен, им бояться некого, а высокому начальству на нас вообще начхать, оно не видит тех, кто внизу. И потом, дорогой, финансирование идет из центра, а не из городской казны. Остается второе «либо».

– Что? – не понял он.

– Ну, ты сказал: либо по заказу администрации софит упал, либо… что?

– А, – вспомнил, наливая себе второй раз воды. – Не знаю. Представляешь? Не-зна-ю!

Анфиса подумала и нашла самое удобоваримое объяснение:

– А разве не могли эти болты сами расшататься и выпасть, а кабель оборваться под тяжестью?

– Одновременно все? Не могли.

– Ты так категоричен, а если…

– Исключено, – перебил Геннадий Петрович. – Ян, поверь, разбирается лучше всякой экспертизы в софитах, креплениях и… так далее. Мы решили не вызывать полицию, только я теперь думаю, зря не вызвали. У меня к тебе просьба или… нет, приказ. Прекрати кусать Боярову…

– Я всех кусаю, не люблю нашего брата…

– Помолчи. А то мало ли, вдруг кому-то в голову взбредет подлая мысль, что ты и сбросила на нее софит? Твой язык – твой первейший враг.

От возмущения Анфиса хватала ртом воздух, словно умирающая золотая рыбка на песке у ног браконьера. Однако шок проходит, какой бы силы он ни был, а первейшая актриса по характеру женщина крепкая, она выдержала испытание даже медными трубами! Потому опомнилась быстро и взяла в руки меню.

– Так… – сказала Анфиса, глядя на строчки и цены. – Нанесем максимальный материальный ущерб нашему главному режиссеру…

Это была пауза, чтобы окончательно укротить гнев, пауза, чтобы мгновенно обдумать ситуацию и сделать выводы, а намек главрежа такой топорный, что заслуживал Гена самой страшной кары. Неожиданно Анфиса подалась через столик к нему корпусом и угрожающе процедила:

– Гена, запомни: чтоб я больше никогда не слышала тех слов, которые ты произнес последними, понял? Ты на что намекаешь? Что у какого-то идиота может возникнуть мысль, будто я покушалась на Боярову? А как, интересно, я могла сбросить на нее софит, не находясь на колосниках, а? Я пришла в театр последней, а когда начался прогон, Дина надевала мне парик. Ну, согласись: чтобы попасть точно на Боярову, нужно стоять на колосниках, у нас аппаратура не управляется дистанционно. Я знаю, что ты так не думаешь, но слова… они имеют свойство отпечатываться в мозгах недоумков и трансформироваться в неоспоримую теорию. Больше не зли меня, ладно?

– Понял, – кивнул он, вздохнув. – Ты выбрала?

– Да, – откинулась Анфиса на спинку кресла. – Мясо. Самое дорогое. Я голодная.

* * *

Сегодня не только премьера, сегодня еще и открытие сезона – двойной праздник. Как обычно, Саша пришла в театр за полтора часа, переоделась в халатик и села гримироваться, но делала все автоматически, собственно, любая актриса нарисует лицо с закрытыми глазами, дело не в этом.

Вчерашняя утренняя репетиция прошла на автопилоте, то есть плохо, и неудивительно после того, как упал софит с точностью в кресло, в котором сидела несколько секунд назад Саша. Разумеется, режиссер и все, кто был в это время в театре, включая директора, прибежали за кулисы, стоял дикий ор – как, почему, кто недоглядел?! Бедняга Ян Адамович клялся и божился, что не понимает, почему грохнулся софит. Тут же он залез по лестнице, расположенной у портала, на колосники и оттуда бросал фразы: мол, перед каждой премьерой устраивает профилактику, два дня назад проверял лично каждый болт, все было в порядке…

Тем не менее! Софит упал? Упал! И нет никаких оправданий никому. Когда Саша бросала взгляд на покалеченное кресло, невольно ежилась, ведь, не будь у нее конфеты, осталась бы она сидеть в кресле до последнего…

Сегодня страх вошел вместе с ней в гримерку, сел рядом и наблюдал за молодой актрисой. Конечно, это образно говоря, однако она почти физически ощущала наличие зловещей субстанции, обещавшей своим присутствием большие сложности, неприятности, нечто плохое.

– Можно? – вдруг услышала.

– Да?

Нет, Саша вовсе не хотела сейчас разговаривать с кем бы то ни было, «да» вырвалось нечаянно и обозначало скорее «кто там?». Но поздно говорить другие слова, потому что вошел Иннокентий – Инок. Вчера после вечерней генеральной репетиции он вызвался подвезти ее к дому, по дороге оба молчали. К счастью, с его стороны ни намека не было на ухаживания, иначе она прекратила бы с ним всяческое общение. Именно он заметил падающий софит и не дал ей вернуться в кресло, фактически спас от смерти. Поэтому сегодня из благодарности Саша не стала просить Инока дать ей возможность собраться перед спектаклем, говоря по-простому, выйти вон. Он тем временем взял стул, оседлал его и завесил паузу.

– Что-то еще случилось? – спросила она, подкрашивая глаза.

– Нет, как будто…

– Ты говоришь неуверенно.

– Слушай, Саша, я там нарисовал на половике черточки синим мелом, мысленно проведи линии от кулисы до кулисы. На эти линии становиться нельзя, ты либо впереди стань, либо за… Ничего ведь не случится, если ты на шаг поменяешь местоположение?

– Ты хотел сказать, немножко изменю мизансцену?

Интересно! Саша не поняла, что это за самодеятельность с мелом, поэтому развернулась к Иноку… Нет, на его лице не прочла ничего, что могло бы разъяснить инициативу, пришлось приступить к принуждению к правде:

– Ты что-то знаешь и мне не говоришь.

– Я не знаю, а только предполагаю – это разные вещи.

– Хорошо, валяй предположения.

– Короче, так. Играй свой спектакль, празднуй премьеру, потом я тебя отвезу домой и выложу свои предположения. А сейчас… помни о черточках, и все будет о’кей. Ну, удачи тебе.

И вышел. Ничего себе! Саша и так боится выходить на сцену после падения софита, а теперь должна, соблюдая режиссерские мизансцены, не наступать на какие-то там невидимые линии, которые обозначены черточками? Что это значит? На нее еще что-то должно свалиться? Она думала об этом до самого выхода, пока по трансляции не услышала:

– Внимание, тишина за кулисами. Всем приготовиться к началу спектакля. Слава, убирай свет из зала… Потихоньку! Сколько раз говорить!.. Высвети авансцену!.. Дай на авансцену яркий свет, это световая реплика для гостей, они туда выйдут!.. Еще немножко подбавь… Спасибо, дорогой, так и оставь.

Саша неспешно шла к сцене, сейчас будут длинные поздравительные речи от администрации города, от каких-нибудь организаций. И конечно, директор расскажет о грандиозных планах неграндиозного театра, тем не менее, единственной отдушины в этом городе как для артистов, так и для жителей.

У кулисы стояло реставрированное бутафорами кресло, увидев его, душа Саши сжалась, а сама она перестала дышать. Боже, если б не дурацкая конфета, софит убил бы ее! Нет, туда она больше не сядет – факт.

– Сашуля, как настроение? – Рядом с ней очутился Октавий Михайлович, а его выход с другой стороны кулис. – Я пришел тебя ободрить.

– Октавий Михайлович, вчера вы спасли мне жизнь.

Она не могла не обнять его, а он растерялся и растрогался:

– Что-то не припомню такого эпизода…

– Вы дали мне конфету, я ее съела вон в том кресле, а фантик решила бросить в тот вазон. Но не дотянулась, поэтому встала, а тут софит…

– Да что ты! – изумленно поднял седые брови Октавий Михайлович. – Это только доказывает, что в жизни ничего не бывает случайного. Не судьба тебе, Сашка, отправиться в мир иной, значит, девочка моя, ничего не бойся в жизни. Ну, я пошел… Да, Сашуля! Когда буду вставать с колен, ты опусти руку вдоль тела, я незаметно обопрусь о нее. Радикулит сегодня смущает, не дай бог на сцене вступит… Лады?

– Конечно, мой спаситель.

Ему семьдесят, держится отлично, несмотря ни на что. Окташа вообще не склонен культивировать в себе недуги и жаловаться на них каждому встречному, он везде и во всем ищет позитив и, самое смешное, находит.

Всю торжественную часть она настраивалась на роль. А смотрела на черточки, они почти незаметны на черном покрытии, во всяком случае, из зала их не видно, но это своеобразные маячки, расставленные по всей сцене. Пожалуй, впервые в жизни Саша подняла глаза вверх…

Кровь застыла в жилах, это верное ощущение, расписанное в литературе классиками на все лады, но читать – не на себе испытать. Особенно чувствуешь стоячую и холодеющую кровь, когда видишь над головой тонны железа, тонны! Штанкетные трубы, на которые цепляют декорации с кулисами, задниками и прочим сценическим оснащением. Софиты – отдельная песня, они висят рядами, а в рядах группы по два-пять софитов, ну и отдельные фонари, как тот, что упал. Театр старый, устроено здесь все по старинке, с советских времен – никакой модернизации, ведь новшества стоят денег, причем больших, а их, дай бог, чтоб хватило на новую постановку и зарплаты. Все это хозяйство разноцветно сверкает сверху, обливая световым калейдоскопом сцену, но это тонны… тонны железа.

Ни один артист, выходя на сцену, не думает о том, что висит над ним, а Саша подумала. Впервые. И под кожей пробежал страх, так быстро пробежал, словно живой: с пальцев рук и ног он поднялся вверх и сдавил виски, горло. С трудом актриса вышла на сцену, а когда вышла, с первой репликой забылась и играла в полную силу, но… как последний раз. Словно вот-вот свалится на нее многотонная конструкция и раздавит, а Саша не успеет ни роль доиграть, ни жизнь свою прожить – ничего не успеет…

3

Море цветов… Аплодисменты… Крики «браво!»… И улыбки, улыбки… Потом небольшой фуршет с шампанским, многообразием бутербродов и сладостей – замечательная традиция отмечать премьеру. Оленева, конечно, втихаря водку хлестала, а завтра опять этот же спектакль, в воскресенье тоже – три премьеры подряд. Голова кружилась от комплиментов, ведь на мини-банкет приглашены и гости, они не скупились на похвалы. Саша забыла про чертов софит, свой страх и синенькие черточки на сцене, она даже в упор не видела Инока, обещавшего отвезти ее домой. По старой традиции, которая сейчас утрачена в подавляющем большинстве театров, на банкет приглашались все работники, монтировщики в том числе, они же непосредственные участники.

Но всему приходит конец, а хорошим мгновениям – слишком быстро. Саша оделась, собрала букеты и вышла во двор театра, вдохнула холодный воздух…

– Ну, ты и копуша, – встретил ее Инок.

– Ой! – испугалась и одновременно смутилась она. – Извини, я…

– Забыла, – подсказал Инок, усмехаясь. – Ладно, не расшаркивайся, поехали, а то я спать хочу.

– Слушай, мне неловко… и потом… не люблю чувствовать себя обязанной…

– А я не люблю ваши актерские бла-бла-бла. Поехали.

Забрав букеты, этот не очень вежливый, даже немножко грубоватый молодой человек зашагал к выходу с театрального подворья, ей пришлось плестись за ним. Только в машине Саша почувствовала усталость и приготовилась чуточку расслабиться, однако Инок (дурацкая кличка, которая ему, кажется, очень нравилась), выехав с парковки, не позволил и этого:

– Ну, рассказывай.

– Не поняла, – встрепенулась она. – Что рассказывать?

– Как докатилась до жизни такой. Извини, шучу. Но мне интересно: молодая и красивая артистка, которая училась в Москве, работала там же, вдруг уезжает к черту на кулички… Почему?