Текст книги "Шестнадцать деревьев Соммы"

«Законом должна страна строиться».

И вот я стою перед стойкой в архиве, и одну из стен там почти полностью занимает карта Шетландских островов. Глодая булочку с изюмом, в комнату не торопясь зашел мужик в коричневом жилете, с блестящей макушкой.

– Sir, – сказал он. – May I be of assistance?[25]25
  Сэр, могу я вам помочь? (англ.)


[Закрыть]

Я подошел к карте и показал на Хаф-Груни.

– Меня интересует, кому принадлежит этот остров, – сказал я по-английски. – Один человек по имени Эйнар Хирифьелль…

– Простите?

– Х-и-р-и-ф-ь-e-л-л-ь. Мой родственник. Он жил на Хаф-Груни почти сорок лет. Возможно, после войны он получил британское гражданство.

Мужик откусил от булочки еще кусочек и уставился на желтую вазу с пластиковым цветком, стоящую на стойке.

– И теперь вы хотите знать, кому принадлежит остров?

– Дa.

Он вытащил толстую книгу в тяжелом переплете, с захватанными распухшими страницами. Отошел к архивному ящику и ловко пролистал папки пальцами обеих рук, закусив булочку в зубах. Стальной ящик клацнул, захлопываясь, и служащий открыл следующий. Теперь под мышкой у него была зажата папка. И он выудил еще одну.

– Гм, – сказал чинуша, после чего положил папки на стойку поближе к себе и отхватил порядочный кус от булочки.

– Дa? – встрепенулся я.

– Имя ваше, будьте любезны. И документ.

Я протянул ему водительские права. Он с подозрением стал разглядывать штамп автоинспекции из поселка Отта.

– Значит, вас зовут Эдвард… Хирифьелль… – проговорил служащий. – Извините, если неправильно произношу фамилию.

– Дa. Это я.

– А второе имя у вас есть?

– Нет.

– Я интерпретирую это как «дa», поскольку у вас совпадает личный регистрационный номер. Я сделаю вам копию этого акта. Право на Хаф-Груни перешло от мистера Эйнара Хирифьелля Эдварду Дэро Хирифьеллю пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года.

Я почувствовал, куда течет кровь в каждом из моих кровеносных сосудов.

– В семьдесят первом… – пробормотал я.

– Yes, indeed[26]26
  Да, именно (англ.).


[Закрыть]. Но передача имущества вступала в силу лишь после его смерти.

– Так я владею островом? – уточнил я, посмотрев на карту на стене.

– И дa, и нет. Надо еще соблюсти определенные формальности. Вы можете видеть здесь первоначальный контракт, – сказал чиновник и вытащил из папки листок, верхнюю часть которого занимала шапка: «ООО Уинтерфинч».

На пожелтевшей бумаге четкими машинописными буквами сообщалось, что Эйнар Хирифьелль и его descendants[27]27
  Наследники (англ.).


[Закрыть] получают право проживания на Хаф-Груни и единоличного владения землей и строениями until the end of time[28]28
  До конца времен (англ.).


[Закрыть]. Арендная плата с них не взимается. Единственное, что могло бы сделать этот контракт, не имеющий срока давности, недействительным, это act of God[29]29
  Обстоятельства непреодолимой силы (англ.).


[Закрыть].

Под строкой «As witness the hands of the parties»[30]30
  Подписи свидетелей сторон (англ.).


[Закрыть] я увидел ровную подпись Эйнара с наклоном вправо. Рядом большущими корявыми буквами было написано: «Дункан Уинтерфинч». Этот Дункан так давил на перо, что бумага порвалась.

Договор был заключен 3 августа 1943 года.

Я вопросительно посмотрел на мужчину за стойкой. Тот бросил взгляд на текст и доел остатки булочки с изюмом.

– Для своего времени весьма щедрый договор, – сказал он. – Никто ведь не знал, чем кончится война. Многие опасались, что вся Европа окажется германской территорией. Жилье в Великобритании, пусть и убогое, все же было билетом на свободу. Теперь-то, конечно, это выглядит несколько – как бы это сказать? – окрашенным изолированным положением этого места.

– Что значит «act of God»?

– Все, что неподконтрольно человеку. Землетрясение. Извержение вулкана. Погружение острова в море. – Служащий почесал лоб над бровью. – Но вот тут есть документ, который все осложняет, – сказал он и взял в руки другую бумагу. И на ней шапка гласила «ООО Уинтерфинч», но дизайн ее был более современным. – Один адвокат опротестовал правомерность имущественного акта, когда господин Хирифьелль умер. В случае, если кто-либо предъявит права в соответствии с этим актом, будет подан встречный иск…

– И кто же этого добивается?

– Адвокат семьи Уинтерфинч в Эдинбурге. Они считают договор недействительным, поскольку у мистера Хирифьелля не было детей.

– Он мой двоюродный дедушка, – сказал я. – И я, выходит, его наследник первой очереди.

– Descendants означает, в соответствии с этим контрактом, детей или внуков. Sorry about that[31]31
  Сожалею об этом (англ.).


[Закрыть].

Чиновник пошел снимать копии. Потом он заверил их подлинность печатью. Мягкий «тюк» по подушечке, жесткий «тюк» по бумаге на столе. Желтый пластиковый кармашек для защиты от нескончаемого шетландского дождя. Получите, пожалуйста, и отмашка рукой на прощанье.

Я взялся уже за ручку двери, когда служащий, окликнув меня со своего места, поднял в воздух лист бумаги, чтобы мне было видно.

– Это, собственно, к нашему архиву отношения не имеет, – сказал он. – Но, может быть, вам пригодится.

Я подошел к нему.

– В семьдесят первом году, – сказал он, – когда мистер Хирифьелль как раз собирался передать права вам, кто-то в офисе, видимо, помогал ему разобраться в бумагах. Вот посмотрите.

Листок в клетку, на нем карандашный рисунок круглого стола. Под ним список материала для него с указанием длины.

– Не там, – сказал мой собеседник. – На обороте.

Я перевернул лист. Памятка. Написана дрожащей рукой, неровным почерком – но точно Эйнаровым. Памятка, составленная битым жизнью человеком на Хаф-Груни перед важной поездкой в Леруик. «К шерифу. Не забыть паспорт. Акт. Письмо Эдварду, чтобы ночевал хотя бы одну холодную неделю. Банковский перевод в цветочный магазин».

* * *

Я нашел ее в музыкальном магазине «Клайвз рекорд шоп» на центральной улице. Она просматривала полку с пластинками в жанре соул. Одна пластинка была, видимо, отложена для нее: на прилавке лежал заклеенный скотчем пластиковый пакет с надписью «Гвен» красным фломастером.

Я немного порылся в пластинках, ощущая, как в руках постепенно копится тяжесть винила, а потом перекинул стопку на прежнее место и занялся следующим рядом. Мысли на место не вставали. Я нашел два макси-сингла группы «Погс», но не стал покупать.

«Банковский перевод». Эйнар имел в виду цветочный магазин в Саксюме? Просил их украсить могилу моих родителей? «Хотя бы одну холодную неделю ночевал?» Я не понимал смысла этого предложения. Вероятно, он собирался вставить его в адресованное мне письмо, давным-давно перехваченное дедушкой.

Гвен разглядывала следующую стопку. Из пары ободранных колонок неслось «Half a world away» в исполнении «Ар-и-эм». Девушка приподняла одну пластинку, перевернула другую и прочитала текст на обороте. Споро и решительно – она знала, чего хочет. Провела рукой по виску, убрала с него прядь мелко вьющихся волос. У нее была красивая спина.

– Будешь покупать что-нибудь? – спросила Гвен и вытащила из стопки долгоиграющий диск Марии Макки.

Я пожал плечами.

– У меня нету… – сказал я, подыскивая слово и одновременно пальцем описывая круги.

– Record player[32]32
  Проигрывателя (англ.).


[Закрыть].

Я кивнул.

– Гм, – сказала Лиск. Словно разом открыла и закрыла что-то.

А я купил «Fairytale of New York» на двенадцатидюймовом сингле. В надежде на то, что и здесь приличные люди, имеющие проигрыватель, пускают к себе домой, чтобы ты мог переписать пластинку на кассету. Потом мы шли вдоль набережной со своими покупками в руках, и Гвен спросила, заходил ли я к шерифу. Я рассказал, что Эйнар перевел остров на меня, когда мне было три года. Но что Уинтерфинчи оспаривают законность этого.

– Можно было ожидать, – сказала она и ограничилась этим.

Я хотел сказать, что нам бы поехать на Анст, a ей бы пригласить меня к себе, выпить чего-нибудь горячего, пока ее новая пластинка крутится на проигрывателе. Но я чувствовал, что пора мне уже потуже натянуть тетиву.

– Поэтому, – сказал я, – я первым же паромом отправлюсь в Эдинбург. Искать семью Уинтерфинч. Не беспокойся. Я им не скажу, что познакомился с тобой.

Она собралась было сказать что-то, но не стала. Шла впереди, зная дорогу. Мы приближались к автобусному вокзалу «Вайкинг бас стейшн», где была припаркована наша машина, и тут из вытяжки на нас потянуло незнакомым запахом. Жирным, но утонченным.

«Раба. Индийский ресторан».

Мы остановились, как по команде. Я увидел наше отражение в витрине ресторана и подумал: «Господи!» Только увидев нас обоих рядом, я сообразил, насколько элегантно одета моя спутница. И какое жуткое впечатление я произвел бы на членов обеспеченного эдинбургского семейства. В грязных черных джинсах «Ливайс», в анораке с набитыми битком карманами и с такими волосами, будто я три дня подряд копался в земле.

– Эдуард, – сказала Гвен. – Ты так же давно не ужинал по-настоящему, как не менял одежду?

– Увы, – кивнул я. – Я не могу туда зайти… в таком виде.

Она нагнулась к раструбу водосточной трубы, набрала в ладонь воды и прошлась пальцами по моей челке.

Ко мне прикоснулась девушка. Девушка, называющая меня Эдуардом. Короткое мгновение, на которое из туч выглянуло полуночное солнце. На улице Леруика.

– Снимай анорак и бери его под мышку, – велела моя новая знакомая. – Ты немножко обтрюханный, но сойдет и так. Это все-таки не Бибендум.

– Какой Бибендум?

Но она уже толкнула дверь.

Через пять минут мы сидели за столиком, держа в руках меню в обложке из вишневой искусственной кожи. Когда дверь на кухню открывалась и выпускала к столикам индийца в белой рубашке, к нам плыли вязкие ароматы.

Гвен стряхнула со щеки что-то невидимое и встретилась взглядом с официантом, который тут же поспешил к нам. Как она это делает? Я еле осмелился войти, она же прямо от входа заставила крутиться вокруг нас двух официантов. Отказалась, все так же без улыбки, от предложения сесть за стол посреди помещения – пришлось им поскорее убрать неаккуратную груду посуды с только что освободившегося углового столика, заменив скатерть: «With new linen, please»[33]33
  С новой скатертью, пожалуйста (англ.).


[Закрыть].

– Что ты любишь, Эдуард? – спросила Гвен, когда столик был готов.

– Я не знаю, – сказал я и тихонько рассмеялся. Мне постоянно приходилось смотреть на ее лицо, чтобы помнить, что мы ровесники и что внешность у нее, собственно, вполне рядовая.

– Что смешного?

– Я раньше не был в ресторанах.

– Не поняла…

– Таких, как этот. Только в кафе. И в лавке фиш-н-чипс в Брее. Самый северный фиш-н-чипс в Великобритании.

– Ну, какой же это ресторан, – сказала девушка. – Скорее, зал ожидания.

Тут подошел официант, щуплый мужичок с зачесанными со лба волосами. Я растерянно пялился в меню. Гвен резко захлопнула свое.

– Мне, пожалуйста, только корму с креветками. А вот этот джентьмен желает на первое суп маллигатони, на первое горячее – цыпленка по-раджастански, а на второе горячее – пасанду из баранины. И еще для нас обоих пешаварский нан, саг бхаджи и дал тарка. Две разных пакоры, разрежьте пополам. Дa, хлебцы поппадум, разумеется, и разные чатни к нему. Ему безалкогольного пива, он на машине. Подливайте, когда будет кончаться, его мучит жажда. Мне бокал красного вина, есть у вас хорошее «Бароло»? И видите, нам нужна пепельница? O’кей? Прекрасно.

* * *

Когда молодая девушка носит старые поцарапанные мужские часы, за этим кроется какая-то история. Во всяком случае, когда эта молодая девушка натягивает на часы рукав, стоит кому-нибудь посмотреть на них. У меня было чувство, что Лиск может прикрыть рукавом куда более важные тайны, чем часы.

– Что ты пытаешься найти? – спросила она. – Это состояние? Из-за которого, как говорят, Эйнар убил ту семью?

Я покачал головой.

– Нет. Я даже не знаю, что там было.

– Так что же ты тогда ищешь?

Этот вопрос засел во мне крепко, как бородавка в коже. Я никогда ни с кем как следует не обсуждал его. Даже с Ханне, которая всегда, стоило заговорить о 1971 годе, отворачивалась.

Может быть, дело тут было в том, что Гвен – посторонний человек. Что между мной и саксюмскими сплетнями пролегло Северное море. И кто-то вдруг проявил интерес к моему прошлому. При этом Гвен походила на камень, глубоко ушедший в землю. Мне захотелось немножко поорудовать ломом, посмотреть, где его получится подковырнуть.

– Когда я был маленьким, – сказал я, – мы с мамой и отцом поехали отдыхать. Я потерялся, а через четыре дня меня нашли.

– Представляю, как обрадовалась твоя мать, когда ты нашелся.

– Мама умерла. И отец тоже. Меня растил дедушка.

Лиск как раз расстилала салфетку на коленях, но застыла с зажатой в руке белой накрахмаленной тканью, не завершив движения.

– Господи, – сказала она, замерев, а потом положила салфетку на стол. – Так ты сирота?

– Вероятно, кто-то нашел меня и не знал, что со мной делать.

На мужских часах, которые в тот момент были мне видны, протикало полминуты. Я не заикнулся о том, что Эйнар, возможно, связан с этой историей. Не рассказал о газетных вырезках. А Гвен, когда обрела дар речи, не сделала то, чего я ожидал, – не связала мою историю со слухами об Эйнаре. Нет, она как будто ввела всю информацию в счетную машину.

– Не может быть, чтобы все произошло именно таким образом, – сказала она. – Четыре дня не могли пройти просто так. Нашедшие тебя либо сразу же связались бы с полицией, либо намеренно прятали бы тебя дольше.

Я посмотрел на нее. Впервые мне встретился человек, который на самом деле пытался найти логику в моем исчезновении. А не хоронить его в вязком забвении, не делать вид, что ничего, собственно, и не случилось.

– Ты сначала исчез, так что они погибли, разыскивая тебя? – уточнила Лиск. – Или вы были вместе, и ты единственный остался в живых?

– Вероятнее всего, первое, – ответил я. – Иначе зачем бы им ходить по подлеску, в котором полно старых снарядов?

– Гм, – сказала Гвен. Я видел, что она продолжает размышлять.

– Странно, что мы оказались там рано утром, – добавил я.

– Дети рано просыпаются, – заметила моя собеседница. И добавила через пару секунд: – Так говорят.

– Может быть, кто-то мечтал о ребенке, – сказал я, посмотрев на нее. – Я иногда представляю себе, как это могло быть. Если б я рос в другой семье и ничего об этом не знал.

– Ты узнал бы, – возразила Лиск. – Раньше или позже ты заметил бы что-нибудь.

Как мама у своей приемной матери, подумал я.

– Ты ничего не помнишь? – спросила Гвен.

– Помню, что кто-то ссорился и кричал. Что я сидел в машине. Потом что-то такое с игрушечной собачкой. Она виляла хвостиком, если нажать в определенном месте. Но я не знаю, настоящее это воспоминание, или я это придумал. Мне было всего три года. Или почти четыре. Я родился в начале года.

– Я многое помню из того времени, когда мне было четыре, – сказала девушка.

Индиец принес первое блюдо – сочащуюся жиром лепешку с тмином и керамические мисочки с оранжевым и зеленым соусами. Я присмотрелся к тому, как ест моя собеседница, и стал делать так же. Когда язык ощутил этот спектр вкусов, я впал в гипнотическое состояние. Вот пища, скрывающая глубокие смыслы.

Как скрывала свои Гвен, казалось мне.

Она сходила в уборную и наложила макияж, едва заметным слоем. Вернувшись, села на другое место – на трехместный диванчик спиной к стене. Стена была декорирована темно-красными обоями со сложным узором, а над Лиск висела картина, изображающая охотников, отгоняющих тигров от слона. Вероятно, она сознательно выбрала это место. Вписала себя в декор, зная, что в окружении охотников выглядит более женственной.

– Я все же не понимаю, – сказала Гвен. – Если какой-то псих собирается похитить кого-то, каковы шансы, что он окажется именно там? Что ему представится такая возможность? Вероятность такого составляет, должно быть, один к миллиону.

– Что-то такое с тем местом, – сказал я. – Тем местом во Франции.

Девушка смотрела на меня. Молча, серьезно. Выжидающе.

Я подумал: «А, плевать, была не была!»

– Во время войны домой пришло извещение. О том, что Эйнар был застрелен где-то недалеко от того места, где умерли отец с матерью.

– Это где было?

– Севернее Соммы.

Отломив кусочек лепешки, Гвен обмакнула его в иссиня-черную массу – баклажановый чатни, по ее словам.

– Понимаю, а точнее? – отозвалась она, неторопливо работая челюстями.

– Отюй.

– Отюй?

– Дa. Знаешь, где это?

Лиск жевала как-то нарочито. Слишком явно, как бы показывая, что ответ скоро последует. Проглотив еду, она вытерла губы салфеткой, на которой не осталось никакого следа от этого прикосновения, и сказала:

– Ну, конечно. Все, кто не проспал уроки истории, знают про Отюй. Это же там находится кладбище Блайти-Вэлли. Там проходила важнейшая британская линия фронта во время битвы на Сомме. Отюй разбомбили вдрызг. Ты там потом бывал?

– В Отюе? – Я покачал головой. – Я, кроме Шетландских островов, нигде не был.

– А поедешь туда?

Я поправил пепельницу.

– Наверное. Хотя я надеялся найти ответ здесь. А здесь одни камни.

Девушка отвела взгляд, и я так поторопился заполнить возникшую тишину, что она показалась искусственной паузой.

– И ты, – добавил я.

На это Гвен отреагировала лишь непроницаемой улыбкой. Какой она улыбнулась, сказав, что было бы жаль, если б я женился на острове Кармёй.

Так что нечего мне было на нее пялиться. Нечего таращиться.

– Ну, и каково было тебе расти у твоего дедушки? – задала она следующий вопрос.

Я рассказал ей немножко. O хуторе. Что до ближайшего магазина грампластинок надо добираться шестьдесят километров – шесть норвежских миль – на попутках. Но у нее был свой макияж, а у меня – свой. Саксюм был бесконечно далек от «Ресторана Раба» в Леруике. Так что я подставил мелкоячеистый дуршлаг под ту инфу, которую сливал ей, и когда завершил краткий очерк жизни Эдварда Хирифьелля, этот дуршлаг был забит до краев. Словно я варил сок из ведерка нечищеных ягод, и в сите осталась подтекающая кашица из мелких веточек, муравьев и хвои. Только мой дуршлаг отяжелел от бойцов Восточного фронта, молчания и взглядов исподтишка перед коопторгом. А вот чему я, напротив, позволил проскользнуть в дырочки, так это рассказу о матери. Потому что мне самому хотелось открыться кому-нибудь. Испытать, что я почувствую при этом.

Я рассказывал так, будто всю жизнь знал это. Что она родилась в Равенсбрюке, выросла в Реймсе и приехала в Норвегию, где ее позже разыскал Эйнар.

– Она сменила имя, – сказал я. – Но я даже не знаю, почему она выбрала имя Николь.

– А что их связывало? – спросила Гвен. – Твою мать и Эйнара.

– Точно не знаю, – ответил я. – Только то, что в тридцатые годы Эйнар работал во Франции. Он был столяром-краснодеревщиком.

– Ты знаешь французский? – уточнила девушка.

– Немножко. Мама говорила со мной по-французски.

– Il me semble que ce soit un bon souvenir[34]34
  Мне кажется, это хорошее воспоминание (фр.).


[Закрыть], — произнесла Лиск. «Приятное воспоминание», – перевел я для себя.

Я кашлянул. Пробормотал про себя ответ, пробуя вновь овладеть полузабытой мелодикой языка.

– Oui, en effet. Mais c’est aussi tout ce dont je me souviens d’elle[35]35
  Да, так и есть. Но это еще и единственное, что напоминает мне о ней (фр.).


[Закрыть], — сказал я.

Но тут принесли еду. Хотя назвать это едой… Я как будто окунулся в горячую ванну, вынырнул, и перед моими глазами открылся лучший мир. Место, где каждую мою жилку холят и лелеют. Маленькие пузатые кастрюльки на латунных подставках, с зажженными под ними греющими свечками. В жирном изжелта-белом сливочном соусе плавали разбухшие изюмины, щедро посыпанные кокосом. Нанизанное на шпажки свежайшее красно-оранжевое мясо. Официант опрокинул миску на белое фарфоровое блюдо, осторожно поднял ее и открыл взору светло-желтый купол риса с морковными включениями. Затем из духовки, шипя и разбрызгивая жир, появились две плоские лепешки, распространяющие вокруг стола сладкий пьянящий аромат выпечки.

Я в каком-то дурмане уплетал это все за милую душу. Ароматы смешивались и переплетались, одно блюдо было вкуснее другого, и я знал, что объемся и что должен себе это позволить. Кусочки цыпленка были страшно острыми, я потел и хотел еще потеть. Так бывает, когда припев не кончается, а только нарастает.

Я посмотрел на Гвен через поднимающийся от тарелки пар. Она ела мало, она ела изящно.

Музыка поменялась. До этого момента звучало только ничего не говорящее бренчание, а тут раздалась попсовая мелодия, которую я презирал еще дома. Шлягер, под который претенциозные девахи из Винстры разогревались перед вечеринкой. Который выскочки включали в своих новых автомобилях, чтобы угодить им.

Я сам себя не узнавал. Будто сбросил с себя скорлупу.

Я презирал эту композицию, потому что это была эдакая беспардонная песенка с припевом, звуковыми эффектами и подпевками, но теперь она проникала в меня, размягченного и растерявшего оборонительные навыки, и все плыла и плыла, и я услышал, что это искренняя песня и что нужно, ничего не говоря, смотреть Гвен в глаза, словно в эту минуту мы с ней заключаем пакт, который легко может быть нарушен. Пакт неизвестно о чем.

«Let us die young or let us live forever»[36]36
  Пусть мы умрем молодыми – или будем жить вечно (англ.). Речь идет о хите группы «Альфавиль» «Forever Young».


[Закрыть].

И может быть, все это воображение и обман, ведь это был просто попсовый шлягер, пластиковый, тогда как настоящая музыка стальная. Это были кулисы там, где должна стоять стена, но я слышал все то же. Искренность. Я вдруг понял, что это один из редчайших моментов в наш век, когда музыка соединяется с мгновением. Я хотел бы помнить его через пять, через десять лет. Я видел, что и Гвен это видит, и что нам повезло, мы поняли это одновременно с тем, как это произошло.

Это мгновение вошло и в ее жизнь тоже, это единственное мгновение, единственное место, где соединились мои карие глаза и ее карие глаза, и оно будет всплывать в нашей памяти каждый раз, когда мы потом услышим «Forever Young».

* * *

И тут она исчезла.

Эта девушка, почти ничего не рассказавшая о себе, кроме того, что, наверное, ее предками были норвежцы, как и в большинстве семей на Шетландских островах, и которая собиралась вернуться в Абердин when summer is gone[37]37
  Лето закончится (англ.).


[Закрыть]. Пока я выскребал остатки со дна чугунка, она встала, ничего не говоря, подошла ко мне и слегка приобняла меня. Пробормотала: «Уборная», но через мгновение очутилась за окном, на улице. Подняла руку и неторопливо пошевелила пальцами. А потом шмыгнула в узкий переулок, и вот уже мне были видны только блестящие камни мостовой.

Я посидел еще с четверть часа. Оплатил счет. Не стал ее искать.

Что-то происходит, здесь и сейчас, что-то непонятное. Шетландские острова – не то место, где народ спешит из дома навстречу первому попавшемуся незнакомцу. А Гвен Лиск постаралась оказаться поблизости и якобы случайно появиться передо мной.

Я медленно шел по пустынным улицам Леруика. Поднялся к миниатюрной крепости, чугунные пушки которой были направлены в сторону набережной. В прежние времена они стояли на страже торговли сельдью, говорилось на освещенной прожектором табличке с норвежским и английским текстами. В кои-то веки погода стояла сухая, и я бродил по городу, заглядывая в витрины магазинов и рассматривая товары, выложенные так, чтобы над ними не властвовали ни море, ни непогода.

Город жил по старинным обычаям. Здесь продажей фотоаппаратов и пленок к ним по-прежнему занимались аптекари – пережиток того времени, когда люди сами смешивали реактивы для проявки.

Я шел и шел. Нашел гостиничку «Вечерний покой», куда дедушка заселился после похорон. Куда ни повернись, глаз падал на что-нибудь норвежское. Я думал, что в магазине «Faerdie-maet» торгуют полуфабрикатами («ferdigmat» по-норвежски) – так и было, но название означало «еда в дорогу», почти как на древненорвежском.

Половина лодок у причала носили древнескандинавские названия. «Nefja», «Hymir», «Glyrna»… Прошлое здесь было неизгладимо.

Со мной было так же. Что бы я ни делал, этого не забыть. Того, что я ношу французское среднее имя, не зная, откуда оно. Будто построенное мною обязательно окажется на чужой земле.

А вот и «Коммодор». Мой верный попутчик, покрытый синим лаком. Я вставил ключ в замок и собирался уже повернуть его.

Вот что я забыл.

Я быстро нашел дорогу к улице Сент-Суннива-стрит, где в квартире над парикмахерским салоном Агнес Браун сияла лампа.