Текст книги "Венец желаний"

Глава 11

Предприняв несколько неудачных попыток встретиться с Алуетт возле дворца, Рейнер послал к ней своего оруженосца, чтобы она назначила время и место встречи. Он понимал, что если король Филипп подозрительно посматривал на него до дуэли, то уж после Фулк наверняка так расписал его французскому королю, что тот запретил сестре видеться с ним.

Томас не нашел ни Алуетт, ни кого-нибудь, кто знал бы, где она может быть.

– А ее служанка? Старуха… как ее?.. Эрменгарда? Ты говорил с ней? – с пристрастием допрашивал Рейнер своего светловолосого саксонца.

– Да, милорд. Она говорит, что леди уехала. И не говорит куда.

– Черт бы ее побрал! – взорвался Рейнер, ударяя кулаком в ладонь другой руки. – Куда она могла уехать, не взяв с собой служанки?

Неужели Филипп отправил ее обратно во Францию? Вряд ли. Тогда Эрменгарда тоже уехала бы. Но где она? Почему ничего ему не написала? Она ведь сказала, что любит его!

Едва выдавалась свободная минута, Рейнер отправлялся в горы, окружавшие Мессину, хотя до него тоже доходили рассказы об ужасах, творимых с одинокими англичанами кровожадными «грифонами» и ломбардцами, уже не раз обновившими Ричардову виселицу. Но сам он видел лишь хижины крестьян, растивших оливы и виноград, может, потому, что его меч держал на расстоянии всех, кто хотел бы устроить засаду на ненавистного паписта.

В конце концов совершенно отчаявшись, он взял у Гийома де Барра плащ с красным крестом и поехал в Мессину. Город был закрыт для англичан, хотя французы свободно разгуливали по нему и мирно переговаривались с жителями. В сопровождении Зевса он кружил по улицам, почти как в Везлэ, и спрашивал, с трудом подбирая итальянские слова, о красивой слепой француженке, которая поет, словно жаворонок. Смуглокожие, тон – колицые сицилийцы улыбались в ответ, охотно брали деньги, но ничего не могли сказать ему об Алуетт.

– Вам не надо здесь быть, Рейнер Уинслейд, – услышал он голос за спиной, когда говорил с одетым в черное падре на площади перед церковью святой Марии.

Он обернулся, схватившись за меч, но перед ним стоял Анри де Шеневи, а не Фулк де Лангр. Рейнер оставил священника, который тоже ничего не знал, и спросил:

– Почему? Потому что я хвостатый англичанин ? – Он криво усмехнулся, повторяя прозвище, данное англичанам сицилийцами. – У меня красный крест, и они думают, будто я француз.

– Вас могут узнать по собаке, – серьезно ответил Анри. – Слишком много «грифонов» знают, что у любимца Ричарда есть большой пес. Фулк де Лангр все жаждет вашей крови.

– А вы? Вы верите, что я обесчестил вашу сестру? – спросил Рейнер, не отрывая от него вопрошающих карих глаз. Высокий краснолицый француз смущенно потупился.

– Не знаю.

– Послушайте, Анри, я люблю Алуетт. Я ее люблю. Где она?

Анри было очень трудно противостоять руке Рейнера, легшей ему на плечо, даже труднее, чем выдержать его взгляд. Он бы с радостью сказал ему: где найти Алуетт, но Филипп после того, как они проводили Алуетт в ее комнату, пригрозил ему:

– Скажете кому-нибудь хоть слово, и я выдам ее за Фулка де Лангра.

Яркое солнце слепило глаза. Анри открыл рот и сказал то, что было угодно Филиппу:

– Она уехала во Францию, Рейнер, домой. А там сразу же примет постриг.

Анри отдал бы много лет из своей будущей вечной жизни, только чтобы не видеть лица англичанина.

– Она же любит меня!

– Моя сестра… Она непредсказуема. Может, ее увлекла страсть, но все осталось как было. Она хочет стать невестой Всевышнего и оставить грешный мир. Она вам не подходит! Рейнер, вы должны ее забыть!

– Никогда! – только и сказал англичанин.

Следом за сентябрем наступил октябрь, и отношения между греческим и итальянским населением и англичанами обострились еще больше.

Осознавая опасность, Ричард отвез сестру в крепость Ла Баньяра, после чего, вновь переплыв пролив, посетил Византийский монастырь на островке неподалеку от Мессины, поговорил с монахами, и они присоединились к его войску. «Грифоны» пришли в ярость от такого осквернения святыни. Виселица Ричарда пустовала редко. Иногда тут были крестоносцы, но чаще зажиточные сицилийцы, не желавшие расставаться со своим добром. В своих безуспешных попытках получить назад приданое Иоанны Ричард стал похож на раненого медведя, бросающегося на всякого, кто говорил ему: «Нет!» Он хотел быть хозяином на скалистом островке, поэтому его бесило явное предпочтение, отдаваемое Танкредом Филиппу. Требований своих приближенных идти дальше к Святой Земле он просто-напросто не слышал.

Измученному же собственными невзгодами, Рейнеру было все равно, где он – на Сицилии или в Палестине. В эти осенние дни он жил как в тумане. В точности исполнял приказы Ричарда и напивался, чтобы спать ночами. Ни одна женщина не побывала в его постели.

Англичане, которым было приказано избегать столкновений с местными жителями, вовсю крутили любовь с девицами, приходившими в лагерь торговать, отчего их враждебные отношения с сицилийцами становились все хуже с каждым днем. Те непомерно завышали цены на продукты, пока в конце концов не вспыхнул пожар, когда одна сицилийка захотела продать английскому солдату хлеб за целых четыре пенса.

Рейнер в это время сидел возле своего шатра, подставив лицо оруженосцу, который был еще и брадобреем, и видел все, как было.

– Солнце высушило твои мозги, – ответил коренастый саксонец женщине и громко расхохотался.

Вряд ли почерневшая от работы женщина поняла слова, сказанные по-английски, но то, что он оскорбил ее, – это она поняла хорошо. Кровь бросилась ей в лицо, и она плюнула ему под ноги, а потом повернулась, чтобы уйти. Англичанин же вырвал у нее хлеб из рук и швырнул его в грязь, чтобы он никому не достался. Тогда женщина бросилась на него с кулаками, чуть не выцарапала ему глаза и выдернула клок волос.

Англичанину это не понравилось, и он, оттолкнув ее, пошагал дальше искать более разумную торговку, а женщина с руганью и криками побежала вон из лагеря.

Через час грянула буря. Стало известно, что жители Мессини заперли ворота и выставили вооруженные караулы на улицах. Говорили еще, что банды «грифонов» собрались в горах и готовы напасть на лагерь Ричарда.

Рейнер быстро оделся, вскочил на коня и поспешил к Ричарду, который скакал то в одну, то в другую сторону вдоль городских стен, уговаривал англичан вернуться в лагерь и предоставить ему рассудить все по справедливости.

«Как Ричард не понимает, что, решая свои дела с сицилийцами, он перестал быть примером для своих подданных?» – думал Рейнер, глядя, как огромный светловолосый воин то тут, то там рассекает толпу англичан под смех и улюлюканье «грифонов» и ломбардцев. Неужели этим человеком он восхищался в юности, когда шел за ним по Аквитании и Нормандии, чтобы, как он думал, избавиться от тиранической власти Генриха? Рейнеру по душе был идеализм Ричарда, заставивший отказаться Уинслейда от роскошной жизни ради славы, но после Везлэ он уже не мог не видеть в своем герое обыкновенного человека со всеми пороками властителя.

Рейнер подумал, что англичане утихли только на время, пока их король не исчез с глаз, потому что слышал возникавший в разных местах шум, когда они спешили во дворец Танкреда на переговоры с ним и Филиппом. С их помощью, хотя и не сразу, не очень надежный мир был восстановлен. Следующую встречу назначили на другой день. Местом встречи был шатер Ричарда, где он обычно держал совет со своими приближенными.

«Кажется, Танкред искренне хочет мира», – думал Рейнер, стоя позади короля и не сводя глаз со священников, епископов, почтенных горожан, таких, как Реджинальд де Мойак, чей дом теперь занимал Ричард. Танкред пришел пешком и без оружия в отличие от Ричарда и его свиты.

Король Филипп сидел в великолепном кресле рядом с Ричардом и почти все время молчал, разве что просил Ричарда выслушать Танкреда, который покорно обещал исполнить все требования английского короля и дать даже больше того, что полагалось по завещанию Вильяма II.

Один раз Рейнер поймал на себе взгляд Филиппа. То ли ему это показалось, то ли вправду в маленьких черных глазках на мясистом лице он увидел злорадный огонь? Рейнер знал, что не время думать об Алуетт, когда он стоит на страже сюзерена, но ее прелестное лицо, разгоревшееся от страсти, вставало перед глазами и смущало его, а ее великолепные кудри словно обвивались вокруг его сердца и мешали дышать.

Когда, казалось, соглашение было достигнуто и Танкред согласился на все условия, снаружи донеслись крики:

– К оружию! К оружию!

В шатер с выпученными глазами вбежал солдат и заорал:

– Король Ричард! Они осадили дом Гуго де ла Марша!

Граф Гуго был племянником Ги де Лузиньяна, короля Иерусалима и верного союзника Ричарда.

Зарычав, словно раненый зверь, Ричард вскочил на ноги.

– Предатели! – крикнул он Танкреду и Филиппу.

Он побагровел от ярости, а французы и мессинцы завздыхали и зашептались. – Успокойтесь, брат мой! Может, еще ничего страшного! – попытался удержать его Филипп и положил пухлую руку ему на плечо. – Я уверен, мы все решим мирно.

Когда в шатер ворвался еще один солдат, у Ричарда словно подкосились ноги и он упал в кресло.

– Милорд! Милорд! Англичан режут! Следом вбежал третий.

– Ваша милость, проклятые «грифоны» устроили засаду на дороге!

Тут уж Ричард Львиное Сердце дал себе волю.

– О, мои воины! – воскликнул он, поворачиваясь спиной к французам и мессинцам. – Слава и мощь моего королевства! Сколько раз мы вместе рисковали жизнью! Не позволим трусливым зайцам стоять у нас на дороге! Нас еще ждут победы над турками и арабами! Наши мечи не подведут нас в сраженье за дело Христово! Возродим Израильское царство и не отступим перед подлыми «грифонами»!

Через пять часов все было кончено, и даже от сицилийского флота остались одни головешки.

Жители Мессины бежали, «как овцы от волков», по словам довольно ухмылявшегося Ричарда, который сокрушил и сжег все, что попалось ему под руку.

Блондель де Нель даже успел сложить песню:

Священник не сказал еще молитву, Уж Ричард выиграл у мессинцев битву.

Меч Рейнера был обагрен кровью тех, кто грозил убить его или его сюзерена, когда они мчались по улицам Мессины. В этот день он утопил свою печаль в неистовой ярости и, ни о чем не думая и ничего не боясь, сражался бок о бок с Ричардом. Возможно, виной тому было его отчаяние, ибо Алуетт де Шеневи предпочла безрадостную монастырскую жизнь, а где умирать, на Сицилии или в Палестине, ему было все равно.

На следующий день Ричард пожинал плоды победы. Взяв в заложники самых богатых мессинцев, он поклялся, что продаст их в рабство, если не будут исполнены все его требования до единого. Золото и серебро, которое только нашлось в городе, перешло в его руки. На стенах развевались его флаги, отчего Филипп метался по дворцу мрачнее тучи.

Танкред смирился и думал только о том, как бы еще больше не разрушили Мессину, пока Ричард не убрался из города. Он отдал ему двадцать тысяч унций золота и еще двадцать тысяч обещал, когда Артур Бретонский женится на одной из его дочерей.

Ричард был доволен, но тем не менее выстроил на горе деревянную башню, чтобы больше его не застали врасплох. Башню прозвали «Другом грифона» и «Убийцей греков», что вовсе не говорило о дружеских чувствах горожан. Но она должна была напоминать всем о том, что Ричард может, если захочет, покорить всю Сицилию так же легко, как покорил Мессину.

Рейнер устал и от строительства, и от бесконечных переговоров трех королей, которые все решали, как должны вести себя крестоносцы и как горожане, не обходя вниманием самые малозначительные детали. От того, сколько хлеба должны продавать на один пенни, они переходили к разногласиям между «союзниками», то есть Ричардом и Филиппом. Вышли наружу намерения Филиппа договориться с Танкредом и ломбардцами. Хитрый сицилиец всегда предпочитал стоять на стороне сильного, поэтому, едва Ричард победил, как он переметнулся к нему и раскрыл двойную игру Филиппа. Однако Ричард понимал необходимость союза с королем Франции, если собирался идти с ним в Святую Землю, так что он, стиснув зубы и постаравшись все забыть, вновь заверил Филиппа в своей дружбе и даже согласился установить его флаг с лилиями рядом со своим на стенах Мессины.

Рейнер подумал было, что никакого мира не будет, когда Филипп нагло потребовал свою «часть» золота, взятого Ричардом у Танкреда, хотя ни один француз даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь сражавшимся англичанам. Тем не менее Ричард явил такую преданность идее, что, как ни удивительно, согласился поделить золото пополам.

Англичанам это не понравилось, особенно тем, кто приплыл на остров задолго до Ричарда и испытал на себе и голод, и враждебность жителей. Почему это они должны возвращать добычу, когда из-за затянувшегося конфликта с сицилийцами им придется всю зиму провести на острове!

Однако Ричард и тут явил себя великолепным политиком. Он не обошел дорогими подарками ни одного из своих людей, от барона до последнего солдата, и недовольные голоса, как по волшебству, умолкли.

Рейнеру досталась золотая чаша, украшенная большим гранатом. Он смотрел на нее и думал, что мог бы подарить ее Алуетт, и она пила бы из нее вино. Он даже видел красную каплю, сверкавшую на ее устах. Вздохнув, он решил послать чашу матери.

Глава 12

Холодные зимние ветры обрушились на солнечную Сицилию, и монахини стали стараться меньше выходить из келий. Алуетт дрожала в своей колючей одежонке от холода, которого никогда не знала в гораздо более северной Франции, словно лето, проведенное под жарким средиземноморским солнцем, разжижело ей кровь.

Отказавшиеся от всяких удобств, бенедиктинки почти не разжигали огонь, но уж обязательно гасили его, когда ложились спать. В это время года замаливающих грехи монахинь прибавлялось.

В свободные часы все обычно собирались в трапезной, где горел огонь, но места поближе к нему занимали самые старые монахини, и Алуетт издалека слышала безумолчный стрекот, которым они вознаграждали себя за долгие часы молчания.

– Как на птичьем базаре, правда? – шепнула Инноценция, усаживаясь рядом с Алуетт. От исходившего от нее запаха чеснока а молодого немытого тела Алуетт стало дурно. Монахини мылись редко, считая это телесной радостью, а Инноценция и того реже, но чистюля Алуетт уже догадалась, что это не от святости, а от воспитания.

У родителей Инноценции, бедного виноградаря и его неряхи жены была дюжина детей, и они сочли своим долгом хотя бы одну из своих дочерей отдать Богу (и одного сына тоже). Брат Инноценции служил приходским священником в Таормине. У девушки не было никакого особенного призвания к монастырской жизни, но из-за своей непривлекательности ей вряд ли удалось бы найти себе подходящего мужа, а в монастыре по крайней мере ей обеспечена сытая жизнь. Иначе ей пришлось бы стать шлюхой в портовом борделе в Палермо. Все это Инноценция сама простодушно выложила Алуетт, ничего не требуя от нее взамен. Наоборот, она была благодарна ей за молчание, потому что радовалась возможности поговорить самой, а не выслушивать признания.

Однако стоило Алуетт настроить свою лютню, как Инноценция начинала жадно просить любовных песен.

– Ну, пожалуйста, только одну, миледи, – шептала она. – Я как раз вспоминала сынка нашего хозяина Джованни, как он любил меня в оливковой роще после праздника урожая.

– Инноценция! Ты же скоро станешь монахиней! – шептала в ответ раздосадованная и удивленная непривычной откровенностью Алуетт.

– Не раньше Сретенья.

Поразительно, как настроение сицилийской простушки совпадало с настроением самой Алуетт. У нее тоже не шла из головы песня, в которой словно говорилось о ее чувствах к Рейнеру де Уинслейду. И делая вид, что уступает просьбе товарки, она запела:

Когда с любимым я, любовь моя Горит в очах, пылает на ланитах, Не думая о стражниках-наймитах, Листок, погубленный грозою, – я, Не женщина, а малое дитя, Я отдалась ему душой и телом, Но все ж прощаю сердцем омертвелым Ему любовь, поруганную зря…

Алуетт пела очень тихо только для одной Инноценции, пока остальные болтали, кто по-французски – монахини из норманнско-сицилийских семейств побогаче, кто по-итальянски или по-гречески, не ведая, что их гостья-француженка нарушила свое слово и поет о любви и любовной муке. Вскоре Алуетт забыла о своей слушательнице.

– Леди Алуетт, вы плачете, – ласково сказала Инноценция и пальцем смахнула слезу со щеки Алуетт.

– Да? Вот как! Ужасно глупо! Кто-нибудь еще видел?

Алуетт сделала вид, что настраивает лютню, и низко опустила голову. Она сама удивилась, как могла так забыться, однако чем больше проходило времени, тем чаще Рейнер являлся к ней в мечтах и не только ночью.

– Нет, нет, не бойтесь. Они все слушают, как матушка рассказывает о своих славных норманнских предках и как она могла стать Герцогиней Апулийской. Словно она уже не рассказывала об этом две недели назад. Не пора ли и вам рассказать мне, почему вы тут, если вы влюблены и даже плачете от любви, когда о ней поете?

Алуетт хотела было возразить, но слова застыли у нее на губах. Она вдруг почувствовала, что должна кому-нибудь рассказать о Рейнере де Уинслейде и о своей любви к нему, которая не отпускала ее даже вдали от Рейнера и с каждым днем становилась все сильнее, несмотря на монастырские стены. Сначала смущаясь и останавливаясь чуть не на каждом слове, а потом все смелее и откровеннее она поведала благодарной слушательнице историю своей любви.

– Вы хотели меня видеть, Алуетт? – сухо спросила мать-настоятельница.

У Алуетт быстро-быстро забилось сердце. До сих пор аббатиса угодничала перед ней, явно радуясь, что сумела заполучить в свой монастырь родственницу короля Франции. Можно было подумать, что она прочитала ее мысли.

– Да, матушка. – Аббатиса не предложила ей сесть, и она осталась стоять, чувствуя, как неприятно заныло в животе. – Я хочу присоединиться к моему брату и королю. Пожалуйста, напишите ему письмо и попросите прислать за мной кого-нибудь.

В комнате воцарилась тишина. Алуетт чувствовала на себе сверлящий взгляд аббатисы. – Но, моя дорогая, мне кажется, вы были тут счастливы? Разве вы не собирались пробыть с нами, пока его величество не отбудет в Палестину?

– Да, матушка.

– Сейчас зима, и очевидно, что король Филипп никуда не поедет до весны. Почему же, дитя мое, вы решили покинуть монастырь? – Аббатиса говорила холодно и совсем уж не по-матерински.

Алуетт не могла назвать ей истинную причину.

– Мне захотелось вернуться ко двору, матушка. Я соскучилась по брату… По придворной жизни…

Святая Дева, неужели лгать аббатисе еще больший грех, чем лгать кому-нибудь еще?

– Алуетт, вы приехали к нам, когда вам было очень плохо. Вы нуждались в покое, и вы его получили у нас, – проговорила с обидой мать-настоятельница.

– Да, матушка, и я вам очень благодарна. Но теперь мне хочется вернуться обратно. Я больше не нуждаюсь в покое, как тогда.

– В самом деле? – Аббатиса очень хотела вызвать ее на откровенность.

«Ах, матушка, как мне сказать вам, что я люблю мужчину и хочу принадлежать ему на любых условиях, возьмет он меня в жены или сделает своей любовницей?» Алуетт молчала, не зная, надо ли ей еще раз поблагодарить аббатису за оказанное гостеприимство.

Первой не выдержала аббатиса.

– Я думала, вы хотите стать монахиней. И у меня была надежда, что… Что его величество позволит вам принять постриг в нашем монастыре, – сказала она и забарабанила пальцами по столу.

Несомненно, аббатиса была раздосадована, ибо ожидала получить вместе с Алуетт немало денег, поэтому Алуетт захотелось как-то успокоить ее, не прибегая больше ко лжи.

– Матушка, когда-то я больше всего на свете желала уйти в монастырь, все равно какой, лишь бы побыстрее, и, если бы мои желания не изменились, я уверена, что была бы счастлива у вас. Но теперь мне кажется, что я не гожусь для монастырской жизни. Матушка, вы напишете моему брату? Мне хотелось бы присоединиться к… нему до Рождества.

Она не представляла, как осветилось радостью ее лицо, едва она подумала, что сможет провести праздник с любимым.

– Алуетт.

Алуетт поняла, что улыбается, когда произнесенное ледяным тоном ее собственное имя стерло улыбку с ее лица.

– Три дня вы проведете в посте и молитвах. Не думаю, что нам стоит беспокоить его величество по всяким пустякам.

Алуетт не раз слышала, как мать-настоятельница говорила таким тоном с другими и в ответ и самые старые, и самые юные робко шептали: «Да, матушка. Спасибо, матушка». Но робость неожиданно покинула ее. Значит, эта выскочка, эта ломбардка, претендующая на аристократических предков, хочет запугать ее! Так нет! Леди Алуетт де Шеневи, сестру Филиппа Французского!

– Мать Мария, я не стала бы тратить ваше драгоценное время, если бы не получила ответа в молитвах. Моя совесть чиста. Я не давала обетов, и, хотя я благодарна вам за заботу, мне пора ехать. Его величеству, несомненно, будет небезразлично мое желание. Будьте добры, пошлите ему письмо.

Алуетт от души рассмеялась бы, если б увидела, как отвисла челюсть у аббатисы, когда она услыхала властный голос своей подопечной. Как бы то ни было, но она подчинилась:

– Хорошо, леди Алуетт Я напишу королю Филиппу Невыносимо медленно тянулась первая неделя, потом вторая, а Алуетт все ждала, когда же ее позовут к аббатисе, и продолжала исполнять обязанности, которые теперь раздражали ее нестерпимо.

На следующей неделе уже Рождество! Не в силах справиться с нетерпением, она постучала в дверь к аббатисе.

– А… Алуетт! Я как раз собиралась послать за вами сестру К ней вернулась властность, не обещавшая ничего хорошего.

Вы получили ответ короля?

– Да. Как раз сегодня.

Но Алуетт больше не доверяла ей. Скорее всего, письмо пришло уже давно, а она хотела посмотреть, насколько у девушки хватит терпения.

– Когда же за мной приедут? – Алуетт постаралась, чтобы ее голос прозвучал как можно увереннее.

– Никто не приедет… По крайней мере в ближайшее время, дитя мое. Его величество пишет, что очень занят делами, и просит меня приглядеть за вами, пока он не освободится.

Старуха не сумела скрыть своего злорадства. Алуетт охватила ярость, и словно пламя заполыхало у нее в животе.

– А вы уверены, что писали ему?

Алуетт сама не понимала, как у нее хватило смелости.

– Уверяю вас. Вот его ответ. – Девушка услышала шелест бумаги. – Пощупайте печать.

В самом деле, это была печать Филиппа, хотя, кто скажет, что написано на бумаге?

– Алуетт, вы должны три дня попоститься. Может, к вам вернется смирение, которые вы утратили в последние две недели? – торжествующе заявила аббатиса.

Я все равно уеду. Я не давала обета, и вы не имеете права держать меня тут против воли. – Алуетт показалось, что сердце сейчас выпрыгнет у нее из груди. Она была словно зверь в клетке. Неужели французы бросят ее в Сицилии, а сами отправятся дальше?

– Вы же слепая! Как вы найдете дорогу в Мессину? – Старуха злобно рассмеялась, окончательно сбросив с себя маску заботливой матери. – Это далеко. В любом случае, я запрещаю вам. Его величество приказал вам оставаться здесь. Если понадобится, мы будем вас сторожить, моя милая.

Аббатиса сдержала свое слово. Алуетт ни на минуту не оставляли одну. Даже ночью. Это выяснилось, когда все улеглись спать, а она попыталась выбраться хотя бы в сад.

Когда Алуетт только приехала в монастырь, она сразу же отказалась от особых апартаментов, которые ей предложили как знатной гостье. Ей не хотелось особого к себе отношения. Теперь она пожалела о том, что была такой дурочкой, когда отдернула тонкую занавеску, отделявшую ее постель от других постелей. Храп доносился со всех сторон, но, как знать, не следит ли кто-нибудь за ней. Да и во всех ли кельях живут монахини?

Никто не остановил ее, когда она бесшумно выбралась в коридор и взялась за следующее препятствие – дверь, охраняемую обычно сестрой – привратницей. Если эта почтенная монахиня в самом деле крепко спит, о чем ей говорила Инноценция («Клянусь, гром небесный грянет, она и то не проснется!»), то, может, ей удастся отыскать и открыть замок. А там солнышко, по нему она найдет дорогу на восток и будет идти, пока не встретит кого-нибудь…

– Куда это вы собрались, леди Алуетт? – остановил ее строгий голос послушницы Пенетенции. – Ах, как вы меня испугали! Куда я? В гардеробную. У меня рези в животе…

– Леди Алуетт, разве вы забыли, что у вас под кроватью стоит горшок? К тому же вы одеты! Да у вас не такие уж рези, если вы сумели одеться.

Алуетт была поймана с поличным.

– Я… Я замерзла… – пробормотала она еле слышно.

– А если бы вам удалось выйти, вы бы еще больше замерзли, – безжалостно ответила послушница. – Если не свалились бы со скалы. Сейчас идите в постель, а потом придется вам покаяться в своем грехе матери-наставнице.

Три раза прошлась мать-наставница завязанной узелками плетью по голой спине Алуетт, клявшей себя за глупость. Как она, слепая, решилась бежать, не приготовившись заранее? «Нет, – подумала она, до крови прокусывая губу, чтобы удержаться от слез и не доставить аббатисе удовольствия своей слабостью. – Иногда сюда приходят гости. Может, мне удастся убедить кого-нибудь, что меня тут держат против моей воли?»

Когда ее принесли в лазарет и уложили на чистые простыни, сестра была с ней ласкова и самым осторожным образом смазала раны лечебной мазью. Однако когда Алуетт попросила прислать к ней Инноценцию, та смутилась.

– Она… Она не может прийти. Кажется, ее заперли.

Алуетт громко застонала, и сестра подумала, что причинила ей боль неосторожным движением, а на самом деле Алуетт куда сильнее страдала от душевной муки. Милая сицилийка тоже наказана, и все из-за ее необдуманного поступка.

«Если бы они только знали, как она отговаривала меня», – думала Алуетт, живо представляя себе Инноценцию в маленькой келье без окон, где она побывала, когда только приехала в монастырь. Обычно сестры жили там, если им требовалось уединение или, что бывало гораздо чаще, если они подвергались наказанию за какой-нибудь серьезный проступок. – «Там только немножко соломы на полу и нельзя развести огонь», – напомнила себе с горечью Алуетт, согреваясь от раскаленной жаровни.

Инноценция умоляла ее подождать удобного случая, говорила ей я про скалы, и про жестоких грифонов, живущих на склонах вулканов.

Однако Алуетт было мучительно каждое мгновение, проведенное в монастыре. Ей хотелось убежать, разыскать Рейнера, сказать ему, как она любит его. Она не сомневалась, что ее королевский брат что-то солгал всем об ее отсутствии. А вдруг Рейнер поверил ему, поверил, что она уехала навсегда, и забыл ее?

Алуетт пробовала защитить юную послушницу, но все напрасно. Только рождественским утром присмиревшая Инноценция присоединилась к остальным сестрам, чтобы стоять общую с монахами Рождественскую службу.

Король Англии устроил по случаю праздника большой прием в новой деревянной башне и пригласил на него короля Франции и короля Сицилии.

Огромный зал был роскошно убран пестрыми коврами. Вокруг столбов вились зеленые растения, украшая гирляндами свежепобеленный потолок. Столы ломились от яств в золотой и серебряной посуде. Ричард был в добром расположении духа и тут же одаривал знать и рыцарей золотыми и серебряными чашами.

Туалеты поражали великолепием, словно все с превеликой радостью забыли о разногласиях, не позволявших до сих пор расставаться с кольчугами и мечами. Воцарился мир, по крайней мере на один день. Рейнер был одет не хуже других, но что-то мешало ему принять участие в общем веселье. Он поднял измученный взгляд на Гийома де Барра, когда тот потянулся налить себе вина из бочки, внесенной солдатами-саксонцами, и случайно пролил несколько капель на плечо Рейнеру. Все рассмеялись, когда внесли бочку, потому что вместо привычной лубовой их глазам предстала шишковатая оливковая.

– Лучшего мы не достали, сир… Но мы же на Сицилии! – гаркнул краснолицый вояка, намекая на то, что от острова до ада рукой подать.

Рассмеялся даже Танкред, разгоряченный вином.

– Эй, приятель, если следующую зиму ты проведешь в пустыне, то нашу оливу вспомнишь как райское дерево! – ответил он добродушно.

Ричард тоже от души рассмеялся и, обняв коротышку, приподнял его от полноты чувств.

– Э, нет, Танкред, к тому времени мы уже вернемся домой. А до того побьем Саладина и отдадим Гроб Господень в христианские руки.

– Черт бы тебя побрал, Рейнер, ты мрачнее своей рубашки! – воскликнул Гийом, намекая на резкий контраст между темной одеждой Рейнера и выражением его лица. – Ты даже мрачнее тамплиера сегодня… Впрочем, ты все время такой после отъезда леди Алуетт. Не надо, друг, сегодня же Рождество!

– Поглядите-ка на него! – без улыбки отозвался Рейнер, показывая на Ричарда, сидевшего во главе стола и мирно беседовавшего с Филиппом Капе – том. – Покаяние пошло ему на пользу.

Рейнер говорил о недавней церемонии в часовне, на которую были призваны епископы короля. Ричард вышел к ним в одной набедренной повязке и принял несколько ударов плетью.

Одному только Рейнеру, не считая священников, позволено было сопровождать короля в часовню, ибо Ричард знал о его бескорыстной преданности и он единственный слышал, как король каялся в грехе мужеложества, тяжким бременем ложившемся на его душу в преддверии священного похода. Всей армии было известно о покаянии монарха, хотя никто не знал, в чем именно он каялся.

– А может, вам тоже надо согрешить и покаяться! – радостно заявил Гийом, одним глотком опорожняя чашу. – Смотрите, вон там около двери красотка принцесса Чиара в алом с золотом платье. Никак ей не удается привлечь ваше внимание. Думается мне, она бы не прочь, чтоб вы проводили ее! Ну же, приятель… Пока Танкред не видит! Идите и убедитесь, что не все женщины вам еще опротивели!

В самом деле внимание коротышки было поглощено прыгающими грудями танцовщицы, которая закружилась перед самым королевским столом, когда пир стал понемногу переходить границы приличий.

У Рейнера потемнели глаза, когда он уставился на принцессу, стоявшую возле двери и звавшую его за собой.

Да она проделывает это не в первый раз, решил Рейнер, понаблюдав, как ловко та прячется от отца. Поймав взгляд Рейнера, она приоткрыла губки и кончиком языка облизнула их, а ручкой с ярко – красными ногтями «случайно» провела по груди, лишь частично прикрытой легкой материей. Выпитое вино бросилось Рейнеру в голову, и он не без злости подумал: «А почему бы нет?» Только тяжелая поступь выдавала, как много он выпил вина, стараясь забыть Алуетт.

Желания сицилийской красавицы были просты как день. Едва он вышел за дверь, как она бросилась ему на шею и стала целовать с голодной жадностью. Крепкий аромат ее духов словно окружил его густым облаком, когда она со знанием дела прижалась к его губам. У него закружилась голова и сильнее забилось сердце, но нежный запах лилий…