Текст книги "Сумрачная дама"

22

Леонардо

Милан, Италия

Ноябрь 1490

Дни Чечилии Галлерани в герцогском дворце Милана сочтены. Не может же она этого не понимать?

Эта девочка наивна. Да, умна. Да, красива. Но наивна. Она, похоже, удивилась, услышав о помолвке Людовико с Беатриче д’Эсте. Никто не подумал сказать об этом бедной девочке? Разве она не видит, что собственная ее горничная, Лукреция Кривелли, расставляет сети, чтобы занять ее место?

Я сделал много набросков головы с разных ракурсов. И постарался уловить сочетание ума и наивности, которое я вижу на лице Чечилии. Надо как-то передать живость, непосредственность, так заметную любому, кто ее встретит. Должно быть, это качество сыграло не последнюю роль в том, что она оказалась в постели иль Моро.

Но нет. Что-то не так. Рисую и комкаю листы. Уже несколько дней работаю над композицией, но все еще не придумал ее.

Откладываю рисунки и подхожу к окну спальни.

Корте Веккья – старая резиденция, но она обладает обаянием стареющей красавицы. С укрепленной крыши и из окон моих комнат я могу любоваться ничем не испорченным, великолепным видом на строящийся миланский собор, герцогский замок на окраине города, а в ясный день – даже на предгорья Альп.

Но сегодня видимость плохая. Крупные, мокрые хлопья снега летят с серого неба. Если бы мне удалось поймать снежинку на черный рукав плаща, я мог бы увидеть – на мгновенье – идеальную симметрию, уникальное строение, созданное нашим Творцом, запечатленное во льду. А потом, как только я начал бы постигать самый сложный и совершенный Божий замысел, он исчез бы, оставив только темное мокрое пятно на моем рукаве.

«Дни Чечилии сочтены», – думаю я, барабаня пальцами по холодному каменному подоконнику и пытаясь придумать новый способ запечатлеть красками на холсте ее живость. А придумать этот способ надо быстро, пока иль Моро не передумал. Такая женщина, как Чечилия Галлерани, должна понимать, что в герцогском дворце она мимолетная гостья. Единственный вопрос – когда ей придется уйти? И, что даже важнее, как? Что будет с этой девочкой?

Я смотрю, как тяжелые снежные хлопья падают на огороженную территорию строительной площадки собора под моим окном. Площадка завалена плитами из белого мрамора с розовыми прожилками, которые доставляют с альпийских озер на баржах по каналам, вырытым специально для этого. Мне кажется, это здание к моменту моего прибытия строилось уже лет сто. За те годы, что я провел в Милане, эти мраморные плиты даже с места не сдвинулись. Судя по всему, строительство будет завершено еще лет через сто.

Я вижу, что первые шпили, завершенные по бокам здания, остроконечные – это странный стиль, который, как мне сказали, распространен во Франции. Если они продолжат строительство по этому проекту, думаю, когда-нибудь здание примет очертание огромного ледяного замка. Я, как и многие, предложил иль Моро свой проект для восьмиугольного центрального купола. Но иль Моро это, кажется, не заинтересовало. Все, о чем он сейчас может думать, – это прекрасная Чечилия.

Чечилия.

Я отворачиваюсь от окна, от безукоризненных архитектурных пропорций и снежинок, и возвращаюсь к своим наброскам.

Мастер Верроккьо учил нас, что живопись – это подражание природе. Моя картина должна изображать девушку такой же, как в жизни. Это несомненно. Людовико иль Моро, возможно, не очень разбирается в живописи, но он точно ждет внешнего сходства. И несомненно, что Чечилия Галлерани – совершенство сама по себе.

Но совершенство и красота – не только в том, чтобы повторить природу. Они в пропорциях, в идеально выстроенной композиции, идеальном расположении тела и головы. Время разрушит гармонию женской красоты, это тоже несомненно. Но с помощью портрета Чечилии Галлерани я смогу поймать ее сегодняшнюю красоту и сохраню ее навеки. И зритель – сейчас или в будущем – получит от красоты изображенной не меньше радости, чем от красоты живой.

Его светлость влюблен как никогда раньше, вот что сказал мне поэт Бернардо. Нетрудно заметить одержимость иль Моро. В Чечилии есть что-то, что трудно выразить словами. Природная живость, ум, которым она может состязаться с любым придворным мужчиной. Еще несколько линий на листе – и губы Чечилии обретают форму. На мгновение мне кажется, что она сейчас заговорит или запоет.

23

Эдит

Пелькине, Польша

Сентябрь 1939

Портрет мимолетной красоты, застывший идеал, переживший столетия. Эдит прижимала деревянную доску «Дамы с горностаем» к своей форменной юбке и смотрела, как вдали уменьшается дворец Чарторыйских. Она не могла допустить, чтобы с портретом что-то случилось. Она уже достаточно наделала.

Водитель легкого грузовика, мальчик, который выглядел слишком юным, чтобы воевать, пригласил Эдит сесть на переднее сиденье, но она отказалась. Когда видавшая виды машина с грохотом выехала с роскошной ухоженной территории дворца на главную дорогу, Эдит предпочла надежно прижимать картину к себе.

В нормальных условиях Эдит настояла бы, чтобы такую картину, как портрет руки Леонардо да Винчи, так же как и остальную дюжину выбранных ею лучших работ коллекции Чарторыйских, упаковали в деревянные ящики, специально сделанные для перевозки таких бесценных произведений искусства. Но тут это было невозможно.

Кроме того, она отказалась выпускать картину из виду. Это меньшее, думала она, что можно сделать для ее законных владельцев – польского князя и его беременной жены, – которые сейчас были в руках Гестапо. Эдит прижимала к себе картину и задыхалась от стыда.

Она научила группу солдат в тайной комнате аккуратно упаковывать каждую картину между слоев брезента. Она лично проверила каждый ящик, когда их грузили в машину. При каждом ящике была полная опись, позволяющая точно опознать содержимое. Но с работой да Винчи Эдит не хотела рисковать. Она разместилась на заднем сиденье и уложила завернутый в брезент портрет рядом с собой, придерживая его, пока машина плелась по изъезженной дороге.

Перед ними развернулись необъятные просторы лесистых холмов и возделанных полей. Над поникшими колосьями перезревшей пшеницы пролетела стайка птиц: они бросались вниз, потом собирались вместе и всей стаей взмывали обратно в небо.

В селах сопротивление. Неужели за ними и сейчас наблюдают? Эдит оглядела окружающий их пейзаж. Вдалеке она заметила несколько домиков с соломенными крышами, но дыма ни над одним из них не было.

– Во всех этих ящиках в кузове – картины? – Водитель на мгновение повернулся в ее сторону.

– Да, – сказала она.

– А куда их повезут?

– Сейчас в Ярослав. Потом, думаю, их будут… хранить… в других местах.

Из-под водительского сиденья виднелся уголок газеты. Эдит наклонилась, ухватила его и разложила газету на коленках. Крупными черными готическими буквами на передовице было написано «Deutsche Lodzer Zeitung». Немецкоязычная газета польского города Лодзь.

Эдит прочитала заголовок: «Сегодня в плену у немцев 120 000 поляков».

Ее мысли невольно вернулись к Генриху. Прибыл ли он уже в Польшу? Участвовал ли он в этой громадной операции по захвату в плен поляков по всей стране?

Она машинально повернулась и выглянула в окно машины, как будто оттуда могла мельком увидеть его. Но людей снаружи не было, лишь бесконечные пологие холмы с чуть подернутыми осенней желтизной деревьями. На одном из огромных полей умирали сотни подсолнухов. Они в последний раз повернули лица к солнцу, и теперь их стебли покосились и попадали, а тяжелые цветочные головки поникли и потемнели, разбрасывая по полю семена.

– Вы встречали… тут… сопротивление? – осторожно спросила Эдит.

– Кого, поляков? – переспросил юный водитель и пожал плечами. – Конечно. Их там полно. Домашняя армия[33]33
  Вероятно, имеется в виду Армия Крайова (польск. «Отечественная армия»), которая на самом деле была сформирована в 1942 году.


[Закрыть]. Народное ополчение. Иногда просто рьяные крестьяне с ружьями. Поэтому мы это все и носим, – сказал он и постучал по своей металлической каске. После чего оглянулся, еще на мгновение выпустив из виду дорогу. – Вы тут типа дама-куратор?

– Да, пожалуй, что-то вроде этого, – сказала Эдит, не в силах сдержать улыбку. Раньше ее так никто не называл. – Я скорее «дама-реставратор», чем куратор. Я реставрирую старые картины, возвращаю их к жизни.

Эдит хотелось бы побольше знать о Каетане Мюльмане – человеке, который приказал ей привезти ему лучшие из найденных в Пелькине работ. Должно быть, он у Партии на хорошем счету, иначе его не назначили бы на должность оберфюрера. Но за годы работы в музее Эдит поняла, что ответственные должности зачастую распределяются несправедливо, и его чин вовсе не обязательно означает, что он достаточно квалифицирован или разделяет ее профессиональные интересы. Она заранее была готова ему не доверять.

К тому времени, как машина подъехала ко входу еще одного огромного дома – не дворца, как в Пелькине, но все же большой частной резиденции, – был уже почти полдень. На усыпанной гравием подъездной аллее толпились нацистские солдаты и офицеры, стояла где-то дюжина бронированных машин и грузовиков. Эдит поднялась следом за военными по широкой лестнице к главному входу; картину она несла подмышкой, не желая ни на секунду с ней расставаться.

Солдаты повели Эдит по длинному коридору с высокими открытыми окнами по всей стене. Коридор вел в роскошный бальный зал, украшенный золоченой лепниной и мраморными статуями.

С противоположной стороны зала к ней вышел огромный мужчина.

– Герр доктор Мюльман, – один из солдат встал по стойке «смирно» и отдал честь огромному мужчине. С такими широкими плечами и квадратной челюстью он куда уместнее смотрелся бы на стадионе, а не в музейном кабинете.

– Фройляйн Бекер. Спасибо, что приехали, – сказал он с отчетливым австрийским акцентом. – Generaldirektor Бюхнер из Пинакотеки очень хорошо о вас отзывался. – Он протянул ей руку.

– Оберфюрер Мюльман, – произнесла она, удивленная слабым рукопожатием его влажной ладони.

– Пожалуйста, – поправил он, – зовите меня Кай. – Его губы вытянулись в тонкую улыбку. Несмотря на огромное телосложение, голос у Кая Мюльмана был мягкий. – Вы этого пока, может быть, и не понимаете, но вы уже внесли весомый вклад в наше общее дело. Вы сильно упростили мою работу с коллекцией Чарторыйских. – Он улыбнулся шире.

При упоминании князя и его жены Эдит почувствовала, как плечи ее расправляются, но сохранять твердость перед Каем Мюльманом было трудно. Он казался вежливым, умным и скромным человеком, а его австрийский акцент добавлял очарования. Она немного расслабилась.

У них за спинами солдаты заносили картины, которые под руководством Эдит были аккуратно завернуты в брезент. Она смотрела, как их ставят у стены.

– Я не знаю, могла ли поступить иначе, – сказала Эдит. – Моя карьера… моя жизнь… посвящена сохранению картин.

Удовлетворенный кивок.

– Слыхал. Я вас немного изучил. Университет с отличием! Единственная женщина, достигшая такого уровня. Я с вами еще не знаком, но уже вами горжусь.

Эдит невольно засмеялась.

– Спасибо.

– Итак, – сказал он, – мне любопытно, что за картину вы решили везти собственноручно. Я заметил, что все остальные привезли грузовиком, а эту вы охраняли лично.

– Я ее не охраняла, – поправила его Эдит. – Мне не выдали оружия, так что я сама не могла бы ее защитить. Я выбрала эту картину, потому что хочу лично убедиться, что с ней ничего не случится.

– Тогда я не в силах больше ждать. Давайте посмотрим, – сказал Кай.

Эдит следила за тем, как он осторожно развязывает бечевку, опоясывающую брезент, в который был завернут портрет Чечилии Галлерани руки да Винчи. Он положил картину на мраморную поверхность стола, а потом развернул. Несколько долгих молчаливых минут Эдит смотрела, как Каетан Мюльман наклонился, облокотившись ладонями о стол и рассматривал в мельчайших подробностях густо покрытую краской поверхность картины, живое выражение лица девушки, поворот ее головы и странное создание у нее на руках.

В конце концов он посмотрел на Эдит с широкой белозубой улыбкой и одобрительно кивнул.

– Я счастлив, что вы привезли этот шедевр напрямую мне. Тот факт, что вы решили охранять ценой жизни именно эту картину, указывает на ваш профессионализм.

Эдит видела в его глазах и слышала в его словах честность. Знание, что она – не единственный на всю Польшу специалист, понимающий важность этих работ, принесло ей некоторое облегчение.

– Я думаю, эта картина – первый современный портрет, – отважилась она сказать. – Да Винчи вышел за пределы традиционных правил изображения моделей в профиль или в виде идеализированных образов. Тут он изобразил фаворитку герцога такой, какой она, скорее всего, действительно была при жизни.

Эдит увидела, как Кай поднял бровь и еще раз, в свете этого наблюдения, рассмотрел картину. Потом он поднял глаза на нее.

– Вижу, вы будете ценным членом моей научной группы.

– Научной группы…

Кай кивнул.

– У меня уже есть группа специалистов в области искусства, она базируется в Варшаве. А сейчас я собираю команду, которая будет располагаться в Кракове и работать с югом. Мы будем… посещать… частные коллекции вроде той, которую вы уже видели. И церкви. Монастыри. Университеты.

У Эдит по спине пробежали мурашки. На этот раз она уже не так глупа.

– Вы забираете произведения искусства.

Кай поднял бровь.

– Мы сохраняем произведения искусства, имеющие высокую ценность для Рейха. Мы создаем каталог лучших произведений искусства Польши. Каталог будет представлен лично Фюреру: он, как вы знаете, интересуется историей искусства.

Эдит замолчала, обдумывая сказанное. Она уже несла ответственность за разграбление коллекции одной семьи, и даже, возможно, за их арест Гестапо. Неужели ее заставят снова это сделать? Есть ли у нее выбор? Если она откажется, что случится с ней? С отцом?

Будто бы прочитав ее мысли, Кай продолжил:

– Вашей задачей, фройляйн Бекер, будет разделение попадающих под наше попечение работ по трем категориям: первой, второй и третьей. «Wahl[34]34
  Сорт (нем.).


[Закрыть] III» представляет собой предметы представительского назначения: серебряные сервизы, керамика, ковры и все в таком роде. В категории «Wahl II» будут работы, которые, хоть и не стоят Рейха, все равно имеют хорошее качество; они будут подробно описаны и помещены на хранение. «Wahl I», лучшее, что мы отберем, будет отфотографировано, описано и сохранено со всей тщательностью. «Wahl I» будет представлять собой самые лучшие произведения из польских коллекций. Вне всякого сомнения, эта работа, – он провел кончиком пальца по резному краю золоченой рамы, и взгляд его упал на лицо Чечилии Галлерани, – возглавит список.

Эдит запротестовала:

– Но эти работы не принадлежат немецкому правительству. Они принадлежат музеям, церквям. Семьям… Князь Чарторыйский с женой…

– Больше нет, – перебил Кай. Эдит увидела, как сокращаются мышцы его квадратной челюсти. – В наших руках эти работы будут изучать, ценить, сохранять для будущих поколений. Если мы оставим их тут, в руках поляков… им грозит верная гибель. Я уверен, вы понимаете, что им у нас безопаснее.

– Но они принадлежат музеям, частным владельцам, – настаивала Эдит. – Можно говорить, что эти работы нельзя оценить деньгами, но все же денег никто не платил. Законного перехода собственности не произошло.

Ей показалось, что улыбка Кая чуть погасла, но он сказал:

– Боюсь, что этот проект выполняется не так, и, между нами говоря, я не советовал бы вам высказывать это мнение в ином обществе. – Он снова обратил все внимание на «Даму» да Винчи.

Эдит в который раз почувствовала тяжесть вины за свою роль в аресте Чарторыйских и замолчала.

– Картины же не будут хранить прямо тут? – спросила она, глядя, как солдаты несут, пошатываясь от тяжести, громоздкую доску с голландским пейзажем.

Кай покачал головой и вновь повернулся к Эдит.

– Нет. Конкретно это имение ненадежно с точки зрения безопасности: оно плохо защищено от внешних угроз, а наш командующий не хочет приставлять по солдату к каждому окну, у них есть дела поважнее. Как вы знаете, в жаркие дни есть риск, что работы повредит солнце. Так что это просто временное хранилище. Мы с вами переупакуем некоторые лучшие работы для отправки в Краков.

– Краков…

– Генерал-губернатором Польши недавно назначили Ганса Франка. Он ожидает нас завтра. Он лично осмотрит составленную нами подборку лучших произведений из польских коллекций. Как я понимаю, губернатор Франк почти так же хорошо, как Фюрер, разбирается в искусстве и тоже им увлечен.

– Что он хочет с ними сделать? – Эдит протянула руку к раме портрета да Винчи, будто пытаясь защитить его.

Кай пожал плечами.

– Подозреваю, что он отвезет все в Берлин.

У Эдит сжалось сердце. Неужели она едет домой? Уже?

– А мы едем с ними? – Спросила она.

– Ну мы же не хотим упускать эти сокровища из виду, правда? Вы играете в нашей миссии по сохранению этих произведений очень важную роль, фройляйн Бекер. Вы – очень смелая и умная женщина.

Эдит показалось, что он слегка покраснел, но этот комментарий, как бы скромно он ни был высказан, она проигнорировала. Вместо этого она разглядывала блестящую мраморную мозаику на полу, и ее пронизывало радостное волнение: она едет домой. Но радость быстро угасла, когда она осознала, что в Германию она вернется как раз к тому времени, как отряд Генриха прибудет на фронт в Польше. Он не сможет с ней повидаться по пути на фронт. Она постаралась не дать разочарованию отразиться на лице.

Кай аккуратно завернул портрет в защитную бумагу.

– Кто-нибудь проводит вас до ваших апартаментов наверху. Примерно в 19:00 вам подадут ужин. Боюсь, тут в Польше и собаку-то на плиту не добудешь. Одни свиные ноги да тухлая капуста. Радуйтесь, что мы скоро вернемся к немецкой еде. Будьте готовы уехать в Краков завтра на рассвете.

Он поднял вновь упакованный шедевр со стола. Эдит смотрела, как он берет картину подмышку, и пыталась сформулировать слова. Она открыла рот, но не смогла ничего сказать. Откуда ни возьмись появилась группа солдат и встала строем у него за спиной.

Мюльман повернулся к Эдит, щелкнул каблуками и вытянул руку ладонью вниз.

– Хайль Гитлер, – отсалютовал он.

Развернулся и, крепко сжимая подмышкой картину, вышел из зала, оставив Эдит одну под громадной хрустальной люстрой. Когда последний солдат строя закрыл дверь, люстра слегка задрожала.

24

Доминик

Ахен, Германия

Октябрь 1944

Они вошли в собор следом за Хэнкоком; абсолютная тишина внутри нарушалась лишь шелестом их сапог по гравию. Пол и Доминик шли сразу за командиром, Джози втиснулась между ними.

Несмотря на все усилия «Людей памятников», Доминик видел, что от Ахенского собора остались практически голые стены. Через дыры и пробоины в сводчатом потолке пробивались столбы света и сквозь дым освещали некогда величественное внутреннее убранство. Часть стены была разрушена, камни ее осыпались и раздавили один ряд скамей. Сквозь эту рваную дыру дул ветер и колыхал необъяснимо сохранившийся единственный гобелен.

А потом Доминик услышал шаркающий звук где-то возле кафедры. Не думая, он поднял винтовку и прицелился. Отряд тут же перешел в боевую готовность, вскинув оружие. На секунду все застыли, и Доминик снова услышал тот же звук. На сей раз одновременно с этим кто-то громко охнул.

– Выходите с поднятыми руками! – закричал Пол.

С пальцем на спусковом крючке, Доминик впился взором в кафедру и приготовился услышать характерный шум, означающий начало очередной перестрелки. Но когда тот, кто прятался за кафедрой, показался, он вышел поднятыми руками вперед. Следом за руками появилась лысеющая макушка, а потом – дрожащий, в изорванной в клочья и перепачканной рясе, викарий Ахена.

Доминик опустил оружие. Выкарабкавшись, старик встал перед ними. Он был таким же хрупким и шатким, как его церковь. Его ряса была покрыта мелким серым пеплом, и когда он шел, пепел оседал на пол. Его темные глаза от пережитого впали и остекленели. Он ничего не сказал, просто встал перед ними в молчаливой капитуляции.

– Не бойтесь, – первым заговорил, опуская оружие, Пол. – Мы не причиним вам зла.

Викария это, похоже, не убедило.

– Пожалуйста, – сказал он сбивчивым, трясущимся от страха голосом с сильным немецким акцентом, – вам тут нечего брать. Просто идите своей дорогой.

– Мы не собираемся брать вас в плен, – сказал Пол. Он подошел на шаг ближе и протянул руку. – Вы ранены?

Они все опустили оружие, а взгляд викария тем временем метался с одного солдата на другого.

– Нет, – пробормотал он.

– Вы тут давно? – спросил Доминик.

– Конечно. Не мог оставить церковь. Мой священный долг. Я остался тут… внизу. – Он показал на кафедру. – Было так громко. Стены рушились. – Оглядел собор вокруг, и его глаза наполнились слезами. – Я сидел вот так. – Он накрыл трясущимися руками голову, зажал ладонями уши и крепко закрыл глаза; на его лице появилась гримаса ужаса.

Пол и Джози отвели и посадили викария на одну из скамеек. Хэнкок вытащил из вещмешка фляжку и что-то из сухпайка и отдал их старику – тот представился викарием Стефани. Он с жадностью принялся за еду: по его словам, он прятался несколько дней – с тех пор, как началась бомбежка – и даже сейчас боялся выходить, потому что слышал, как где-то далеко свистят и падают снаряды.

Не видя сиюминутной опасности, Доминик обернулся и еще раз рассмотрел церковь. Когда-то она была частью наверняка потрясающе красивого квартала средневековых зданий, но теперь остался лишь причудливый скелет из камня и стекла. На полу валялись разноцветные осколки. Он задумался, сколько веков эти крепкие стены и прекрасные витражи пережили невредимыми, и почувствовал укол обиды и разочарования, что попал сюда, только чтобы увидеть их разрушенными.

На церковном алтаре он увидел знакомые «плавники» неразорвавшейся бомбы. Бомба лежала носом кверху, гладкая, изящная – само олицетворение неподвижной угрозы. В проходах между скамьями валялись вещи, оставленные гражданскими и солдатами, которые прятались тут до бомбежки: книги, игрушки, разбитая глиняная чашка, льняной мешок с напечатанным на нем названием пекарни. Похоже, убегая, они побросали все. На спинке одной из скамей лежала, свесив руки и ноги, кукла и смотрела глазами-пуговицами в потолок. Доминик надеялся, что ее хозяйка жива и скучает по ней.

– Вы очень добры, – говорил викарий Стефани, – но зачем вы здесь? Солдаты, они мне говорить, что американцы пришли уничтожить. Чего вы хотите?

– Нам нужна ваша помощь, викарий, – сказал Хэнкок.

Стефани непонимающе наклонил голову:

– Моя помощь?

– Да. Мы ищем произведения искусства, которые были в вашей церкви. Вы сказали, что нам тут нечего взять… значит, ничего не осталось?

Стефани опустил голову.

– Да. Все забрали.

– Забрали? – спросил Хэнкок. – Кто?

– Солдаты. Немецкие солдаты. – Стефани нахмурился. – Они брать все реликвии Карла Великого, все ценности, которые были в сокровищнице больше тысячи лет. И другие вещи… бесценные. Бесценные. – Он поднял трясущуюся руку к губам. – Они все забрать и оставить церковь и меня тут в бомбежки.

– Они сказали, куда все увозят? – Хэнкок говорил ласковым тоном.

– Нет. Они только сказать, что спасают их от американцев. – В его глазах была агония. – Но вы добрее ко мне, чем мой народ.

– Мы тут не для того, чтобы забирать произведения искусства, – сказал Хэнкок. – Мы хотим их собрать и вернуть владельцам. Вам. Они не имели права их красть.

Стефани широко раскрыл глаза, и они заблестели в пыльных лучах света.

– Они принадлежать собору. Всегда. Сотни лет. Я должен был хранить.

– Вы никак не могли остановить этих людей. – Хэнкок положил свою изящную скульпторскую руку на колено Стефани. – Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы вернуть украденное.

Глаза Стефани заблестели, слезы покатились по его лицу, оставляя розовые полоски на перепачканных пеплом щеках.

– Я плохо их защищать. Пожалуйста, – взмолился он. – Пожалуйста. Верните.

Доминик глазел на Стефани и пытался проникнуться его чувствами. Он только что пережил бомбардировку, убившую сотни, тысячи человек, едва не убившую и его тоже. И все же его волновали сокровища, которые когда-то украшали собор.

Возможно, подумал Доминик, в их работе все-таки был смысл – по крайней мере, для этого несчастного застрявшего под кафедрой человечка.

Звук шагов у двери резко вернул Доминика к реальности. Он развернулся, поднял винтовку, но немедленно опустил, узнав в прибывших Стаута со свитой. Лейтенант-полковник обвел взглядом их отряд и остановился на Стефани и Хэнкоке.

– Нашли что-нибудь?

Хэнкок покачал головой.

– Тут ничего не осталось, сэр. Ничего, кроме него. – Он похлопал Стефани по плечу. – Говорит, что немецкие солдаты уже унесли все, что тут хранилось.

– По крайней мере, ничего не уничтожено, – отметил Стаут.

– Да, но скоро будет. – Хэнкок беспомощно пожал плечами. – Если мы не знаем, где находятся ценности, мы ничего не можем сделать для их защиты.

– Напротив. – Стаут достал из внутреннего кармана листок бумаги. – Я только что получил наводку от разведки.

Хэнкок взял листок в руки, быстро прочитал и поднял бровь.

– Немецкие музейные работники, сэр?

– Именно. Их имена, должности и местонахождение, если оно известно. Кто-нибудь из этого списка может рассказать нам, где находятся хранилища краденных произведений. Надеюсь, нам удастся вовремя добраться хоть до чего-то из этих вещей.

Доминик встал на цыпочки и посмотрел на список из-за плеча Пола. «Эдит Бекер, реставратор, Пинакотека в Мюнхене, текущее местонахождение неизвестно», – прочитал он.

– Из этого может выйти толк, сэр, – улыбаясь, сказал Хэнкок.

Прежде чем Стаут мог ответить, резкий свист заставил каждую клеточку тела Доминика прийти в боевую готовность. Визг снаряда вынудил их всех разбежаться в поиске укрытия. Викарий Стефани, вскрикнув, упал под скамью. Пол и Доминик нырнули под остатки арки, и мгновение спустя на площадь прямо рядом с церковью упал снаряд. От взрыва затрясся пол, у Доминика от грохота зазвенело в ушах. Стаут что-то кричал, но Доминик за шумом не слышал его приказов. Следующий снаряд упал так близко, что Доминика повалило на колени, и он бережно прижал к себе винтовку. Неуклюже вскочив на ноги, он побежал к проходу между рядами, одновременно глянув на свой отряд. Пол был рядом с ним, а другие солдаты с мрачным видом вылезали из-под скамей, из арок и проходов церкви.

Доминик подумал о том, как Стефани несколько дней лежал под кафедрой, закрыв руками уши и дожидаясь конца. Он знал, что никогда так не смог бы. Он знал, что должен делать, еще до того, как в проход вбежал Стаут и показал жестом выдвигаться наружу. Он должен был очертя голову броситься в этот хаос. Так что он поднял оружие и, слушая тяжелую поступь Пола за спиной, побежал на площадь.

В пылу боя время замерло. Внимание Доминика было предельно сосредоточено и целиком направлено на то, чтобы атаковать одного за другим появляющихся солдат в нацистской форме и уклоняться от летящих одна за другой пуль. Оглушительный шум битвы будто бы отдалился, и выстрелы собственной винтовки теперь казались ему тихими хлопками. Враг скрывался за горой гравия напротив церкви, и Доминик стрелял туда, откуда, ему казалось, палили. Дым пропитал воздух и забил ему легкие. Он видел, как там, где его пули прилетают в гору камней, поднимаются мелкие облака пыли, и чувствовал одновременно сожаление и облегчение каждый раз, когда серый фонтанчик пепла превращался в красные брызги крови и очередной враг с криком падал на землю. Он уже перестал считать, скольких человек убил. Он просто стрелял и надеялся, что выживет, и с каждым вдохом все больше приближал окончательную победу над злом и возвращение домой к Салли.

Возможно, прошло тридцать секунд, а возможно, тридцать минут. Ближе к концу Доминик спрятался за огромный камень, который целиком выпал из стены собора. Он опер об него винтовку и стрелял, стрелял и стрелял в силуэты немцев за горой камней на той стороне площади.

И вдруг все закончилось.

Тишина.

Доминик осторожно вышел из-за камня. Он оглянулся к собору, чтобы убедиться, что остальные целы. Стаут выполз из-за арки, винтовка его еще дымилась.

Только тут он увидел Пола.

Его друг лежал ничком на полу у ворот церкви, и по его груди расползалось темно-красное пятно. В безжизненной руке у него была винтовка, а под ней кровь смешивалась с пеплом. Глаза его были закрыты.

– Нет! – Доминик бросил оружие и, задыхаясь от слез, бросился к другу. Он упал на колени, не замечая, что от этого его форма насквозь пропиталась теплой кровью, и схватил Пола за плечи. – Блэкли. Блэкли!

Светлые ресницы задрожали, и Пол открыл глаза. Его лицо было серым, перекошенным от боли, а дышал он быстрыми, неглубокими вдохами, которые хрипом отдавались у него в горле. Он бросил винтовку и ухватился огромной рукой за предплечье Доминика.

– Бонелли, – простонал он.

– Не закрывай глаза, Блэкли. – Доминик разорвал форму Пола в поисках той раны, из которой текло столько крови. – Все будет хорошо. Мы тебя залатаем. – Он в панике посмотрел по сторонам. – Медик! Нам нужен медик!

– Бонелли. Нет. – Пол застонал и поднял голову. – Доминик, приятель. Посмотри на меня.

Доминик посмотрел другу в глаза. Несмотря на то, что лицо его исказилось от боли, глаза оставались мирными, как летнее небо, и смотрели на Доминика, словно видели насквозь. Пол сделал еще один вдох, слегка поперхнулся, сжал зубы, чтобы пережить приступ боли, прежде чем заговорить. На его лицо прокралась улыбка.

– Продолжай рисовать, друг мой, – прошептал он. И потом его глаза закрылись, силы его покинули. Голова откинулась назад, и каска загремела о землю.

– Блэкли! – Доминик его потряс. – Блэкли! – Он схватился за горло друга в поисках пульса, хоть и знал, что его там не будет. – Нет! НЕТ!

– Бонелли. – До плеча Доминика дотронулся Хэнкок. – Слишком поздно. Мы ничего не можем для него сделать.

– Нет! – Доминик выдернул плечо из пальцев Хэнкока. – Не оставляйте его тут. Мы должны… Он должен… – он поперхнулся собственными словами, взгляд его затуманили слезы.

Меньше часа назад рядом с Домиником в грузовике сидели два солдата. Сейчас именно они подошли к нему с куском брезента. Лишившись дара речи, Доминик наблюдал, как они заворачивают тело Пола и уносят его вглубь собора.