Текст книги "Единорог Эвдорика"

– Если бы он в меня попал, вам пришлось бы сожалеть намного больше, – прорычал Доулинг.

Он дошел вместе с полисменом до перекрестка. Верно, трое бозо были очень больны. От них так разило спиртным, что не оставалось никаких сомнений о причинах этой болезни.

– Вот это и есть супермены, никогда не позволяющие себе повеселиться, – пробормотал один из полисменов. – Ну и дела.

* * *

Даже гранит разрушается, но на это требуется время. Доулинг, помогая Артуру Си сплетать паутину, заметил, что молодость незаметно кончилась. Его еще упоминали как «растущего молодого человека», но уже не выделяли слово «молодой». Дочь училась уже в старшем классе, и теперь ему не так нравилось наблюдать, как она превращается в красавицу. Ему приходилось стараться, чтобы она не попалась на глаза тем бозо, с которым он держал постоянный контакт.

– Если мы подключим еще парочку бозо в операцию с космопортом, – пожаловался Си, – то «Китайско-американская» может спокойно продать свою долю в Америке и вернуться в Китай.

Доулинг усмехнулся.

– Мы ведь ведем их туда, куда нам надо, разве не так?

– Еще бы! Они выполняют наши… намеки… послушно, как овечки. Но…

Телефон на запястье Доулинга запищал. Голос Джаггинса резко произнес:

– Доулинг! Случилось ужасное! Мак-Уиртл застрелил Соловьева!

– Что, убил?

– Да!

Доулинг присвистнул. Соловьев был администратором всей Северной Америки.

– Это была ссора из-за… ты помнишь ту девушку, Элен Кистлер, которую ты познакомил с Мак-Уиртлом в прошлом году? – продолжил Джаггинс. – Они поссорились из-за нее!

– И что же будет?

– Не знаю, но Австралия скоро начнет копать. Они пришлют следователей. Одному богу известно, на что они способны.

– Хорошо, – успокоил его Доулинг. – Сейчас мы все должны держаться вместе. Передай это остальным.

* * *

Австралия крепко взяла их за горло. Через неделю штаты среднеатлантического побережья кишели бозо-следователями, жестокими, мрачными и подозрительными. Простые граждане, чья ненависть к своим хозяевам к этому времени слегка разбавилась фамильярностью, обнаруживали в утренних газетах все новые и новые драконовские запреты, целью которых было «поднять невероятно низко павшие моральные устои, преобладающие в Северной Америке». «Абсолютное запрещение опьяняющих напитков». «Запрет для замужних женщин работать за плату». «Запрет на курение в общественных местах, включая улицы, отели, рестораны…»

Болдуин Доулинг вошел в кабинет Джаггинса. Администратор Филадельфии теперь обитал в огромном помещении, где пол был покрыт ворсистыми коврами, в которых нога тонула по щиколотку. Джаггинс и пять других местных бозо ели глазами одного из следователей, маленького злого центаврианина.

– Давай, топай к остальным, – прошипел человечек, явно спутав Доулинга с другим центаврианином, и продолжил прерванную тираду:

– И я обнаружил, что вы погрязли в коррупции и разврате! Чай! Кофе! Табак! Спиртное! Женщины! Взятки! И они еще называют себя центаврианцами! Насквозь прогнившие грязные ничтожества! Сейчас вы отправитесь со мной. Мы вылетаем в Австралию специальным рейсом. Там вы предстанете перед судом за такое количество коррупции и аморальности, которого хватит, чтобы отправить на виселицу целый континент. И не беспокойтесь о багаже. Там вам потребуется только гроб. Пошли.

Он подошел к двери и распахнул ее пинком. Шестеро бозо с потрясенными лицами направились к выходу. Вколоченная в них с детства дисциплина сработала и сейчас.

Доулинг поднял глаза на Джаггинса. Тот ответил ему мрачным взглядом.

– Хочешь позволить ему увезти вас, как мальчишек? – негромко произнес Доулинг.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вы же сильнее его.

В кабинете медленно погас свет. Джаггинс молча посмотрел на своего мучителя. Остальные бозо тоже остановились и уставились на него.

– Ну?! – рявкнул коротышка. Ему даже на секунду не могло прийти в голову, что его приказ не будет выполнен.

Шестеро двинулись на него со всех сторон. Сначала он удивился, потом изумился, потом разгневался, потом встревожился. Его рука потянулась к карману. Бозо навалились на него одновременно. Хлопнул одинокий выстрел. бозо отступили. Следователь остался лежать. Выстрелом у него снесло половину лица.

– И что теперь? – застонал Джаггинс. – Что с нами сделают, когда узнают? Куда нам теперь? А это что?

«Это» было шумом разъяренной толпы, что неслась по улице и громила все подряд только потому, что ее переполняла злость.

Бозо побежали вниз, Доулинг за ними. Возле входа в здание слонялось несколько спецполицейских. Толпа обходила их стороной, хотя никто из них не достал оружие.

– Почему вы не стреляете? – заорал один из бозо на их командира. Тот безразлично зевнул.

– Потому, Джек, что нам тоже не нравится, что нельзя курить в общественных местах. Как и им.

И он повернулся к центаврианцу спиной.

Как оказалось, толпе не хватало только этого проявления безмолвного одобрения. Но к тому моменту, когда она достигла портала, шестерых бозо там уже не было. С непостижимой скоростью они умчались через черный ход.

Болдуин Доулинг, с достоинством отступив в сторону, чтобы не мешать толпе, набрал номер на наручном телефоне.

– Эй, Артур! Джаггинс со своими приятелями прикончили следователя и смылись! Похоже, что они уже немного не в себе. Я попробую дозвониться в Нью-Йорк, вдруг удастся начать заварушку и там. Теперь они против нас слабаки! Попробуй узнать, что творится в Китае! А в Филадельфии мне надо организовать какое-то промежуточное правительство. Ну и дела!

После звонка в Нью-Йорк Доулинг узнал, что и там разбушевалась толпа – и не одна, – и что центаврианцев, не успевших сбежать, просто линчевали. Их начальник, новый администратор Нью-Йорка, был в стельку пьян и не в состоянии отдавать приказы в критический момент…

Толпами в Нью-Йорке, как и в Филадельфии, двигали вовсе не возвышенные идеи или страсть к свободе. Они взбунтовались, потому что им запретили курить в общественных местах.

* * *

Те же четверо, что много лет назад собирались в комнате профессора Лечона в Пенсильванском университете, встретились снова. Фред Мерриан сильно загорел и высох, но стал не так резок в суждениях. Режим Ланкастерского лагеря едва не свел его в могилу, но он закалился внутренне.

– В последних новостях по радио передавали, – сказал он, – что второй гарнизонный корпус отступает через территорию России.

– Верно, – сказал Доулинг. – Когда их перебросили из Европы, чтобы использовать против нас, Европа взбунтовалась.

– Разве не здорово? – сказал Мерриан. – Когда мы избавимся от них, мир станет чище и лучше. – Он посмотрел на часы. – Мне пора бежать. Все, кого я знал, хотят потыкать в меня пальцем и убедиться, что я жив.

Когда Фред ушел, Тадеуш Лечон (он был теперь очень стар) сказал:

– Мне не хотелось вновь лишать его иллюзий. Вы ведь его знаете. Мир вовсе не станет чище и лучше. Останется все тот же старый мир, которым будут править прохиндеи вроде вас двоих.

– Если мы от них избавимся, – возразил Доулинг. – Они все еще удерживают Австралию и большую часть южной Азии. На мой взгляд, это означает несколько лет войны. И если мы избавимся от бозо, многими странами станут управлять бывшие «ищейки», что станет не очень-то большим улучшением.

– Интересно, почему они так легко потеряли власть? – спросил Артур Си. – Еще месяц назад один человек с автоматом мог бы разогнать большую толпу.

– У самих бозо на это не хватило духу, а «ищейки» не захотели вмешиваться, – ответил Доулинг. – Так что некому оказалось стрелять из автомата. Но все равно странно. Скажите, профессор, почему они смогли победить нас двадцать лет назад, а мы победили их сейчас, когда они, по меньшей мере, столь же сильны, а мы гораздо слабее, чем тогда?

Лечон улыбнулся.

– Читайте историю, джентльмены. То же самое случилось со спартанцами. Помните, когда их разгромил Эпаминонд? А почему? Они тоже были суровыми воинами. А раз так, они не были приспособлены жить среди цивилизованных людей. Цивилизованные люди всегда более или менее коррумпированы. А народ воинов отличается жесткой дисциплиной и слишком высокими стандартами поведения. До тех пор, пока они замкнуты на себя, они непобедимы. Смешавшись же с цивилизованными людьми, они при контакте с ними коррумпируются.

Когда люди заболевают неизвестной болезнью, они очень сильно от нее страдают, потому что не имеют к ней иммунитета. Мы, начав с небольшой коррупции, приобрели к ней иммунитет, словно это обычная заразная болезнь. Центавриане же не обладали такой защитой. Подвергшись искушению, они, хотя и были морально много выше нас, пали гораздо ниже.

С ними произошло то же, что и со спартанцами. Когда их правительство призвало их на войну для сохранения власти на планете, большинство из них оказалось чрезмерно подкупленными цивилизованными людьми, чтобы подчиниться. Поэтому центаврианское правительство, обладая наиболее мощной военной машиной на планете, не имело в достатке людей, чтобы пустить ее в ход. К тому же многие из тех, кто вернулся, были или развращены беспутной жизнью, или оказались совершенно ненадежными «ищейками», чья лояльность к хозяевам обернулась презрением к ним.

Аристотель, в своей «Политике», очень давно писал на эту тему. Если я правильно помню цитату, она звучала так: «Милитаристские государства способны существовать только до тех пор, пока они ведут войну, и разваливаются, едва завоевательные походы заканчиваются. В мирное время их металл ржавеет; виновна же в этом общественная система, которая не учит солдат тому, чем им заняться, когда они не на посту».

Все это, конечно, не вернет людей, которых центаврианцы убили, и не даст глаза тем, кого они ослепили. Мысль Аристотеля, если они верна, не повод для благодушия. Впереди нас ждут тяжелые годы.

Но для историка вроде меня они будут интересными, если рассматривать их в отдаленной перспективе. И в какой-то мере приятно сознавать, что ошибки, сделанные моими соплеменниками, хотя и прискорбные, на деле создают им некоторую защиту.

Читайте свою историю, джентльмены. Звуки всегда отличаются, но ноты, как я однажды отметил, всегда одни и те же.

Экзальтированный[2]2
  L. Sprague De Camp. The Exalted.
  © 1940 by L.Sprague De Camp – The Best SF Stories Of the Year: 3. Ed. by I.Asimov
  © перевод с английского Андрея Новикова, 1990–2020.


[Закрыть]

Похожий на аиста человек с седой козлиной бородкой перемешал на столе двенадцать черных деталек.

– Попробуй еще раз, – сказал он.

Студент вздохнул.

– Хорошо, профессор Метьюэн.

Он бросил угрюмый взгляд на Джонни Блэка, что сидел напротив него, держа коготь на кнопке секундомера. Джонни бесстрастно посмотрел на него сквозь очки, нацепленные на морду, поросшую желтоватой шерстью.

– Начали, – произнес Айра Метьюэн.

Джонни нажал на кнопку. Студент начал вторую попытку. Двенадцать деталек были трехмерной составной головоломкой; сложенные вместе, они должны были образовать куб. Сейчас куб был распилен по неправильным изломанным линиям, так что сложить двенадцать кусочков воедино было не так-то просто.

Студент перебирал детальки, по очереди подгоняя их к той, что держал в руке. Тикал секундомер. За четыре минуты ему удалось сложить их все, кроме одной. Этот угловой кусочек просто не мог войти в оставшееся место. Студент покрутил его в пальцах и попытался затолкнуть внутрь. Потом внимательно осмотрел и попробовал опять, но несоответствие осталось.

Студент сдался.

– В чем здесь фокус? – спросил он.

Метьюэн перевернул детальку вверх ногами. Она вошла.

– Вот черт! – пробормотал студент. – Я бы и сам догадался, не будь тут Джонни.

Вместо возмущения на морде Джонни появился медвежий эквивалент улыбки. Метьюэн поинтересовался у студента, почему он так считает.

– Он меня каким-то образом отвлекает. Я-то знаю, что он дружелюбен и все такое, но… дело вот в чем. Поступил я в Йельский университет, чтобы стать психологом. Слышал о подопытных животных, ну, обезьяны там, медведи и прочие. А тут прихожу я сюда, а медведь ставит опыты на мне. Просто из себя выводит.

– Вот и хорошо, – сказал Метьюэн. – Как раз то, что мы хотели. Мы изучаем не сам тест с головоломкой, а эффект присутствия Джонни на тех, кто его выполняет. Хотим установить степень раздражительности Джонни – его способность раздражать людей. А заодно и влияние многих других раздражающих факторов, таких как различные звуки и запахи. Я тебе об этом не говорил, иначе это повлияло бы на достоверность результата.

– Понял. Но я заработал свои пять долларов?

– Конечно. До свидания, Китчелл. Пойдем, Джонни, у нас осталось времени в обрез, только-только успеем дойти до аудитории. Приберем здесь потом.

Когда они вышли из кабинета Метьюэна, Джонни спросил:

– Пошлушайте, босс, шувствуете уже какой-нибудь эффект?

– Ни малейшего, – ответил Метьюэн. – Думаю, что моя исходная теория была верна, и что электрическое сопротивление промежутков между человеческими нейронами понизить уже нельзя, так что сделанная человеку инъекция «препарата Метьюэна» не даст заметного эффекта. Очень жаль, Джонни, но боюсь, что твой босс не станет гением, испробовав на себе собственный препарат.

Средство Метьюэна повысило разумность Джонни от уровня нормального бурого медведя до уровня человека – или, если точнее, до его медвежьего эквивалента. Оно позволило ему добиться впечатляющих успехов на Виргинских островах и в зоопарке Централ-Парка. Оно подействовало и на некоторых других животных в упомянутом зоопарке, но результаты оказались достойными сожаления.

– Шэрр, – прорычал Джонни с медведоамериканским акцентом, – по-моему, не штоит шитать лекшию шейчаш, пррепаррат ешше дейшштвует. А вдррух…

Но они уже пришли. В аудитории сидело лишь с полдюжины закаленных старшекурсников, на которых отвлекающий фактор в лице Джонни вряд ли мог сильно подействовать.

* * *

Айра Метьюэн был скверным лектором. Он вставлял в речь слишком много «э-э» и «хм-м», и частенько начинал бормотать себе под нос. Кроме того, лекция по психобиологии была обзорная, рассматривались на ней в основном элементарные вещи, а Джонни разбирался в предмете гораздо лучше, чем студенты. Поэтому он настроился на созерцание видневшегося в окне кладбища и на меланхолические размышления о скоротечности отведенного его виду жизненного срока по сравнению с людским.

– Ой!

Спина Р.Г.Уимпуса, бакалавра наук выпуска 68-го года, рывком превратилась из обычной для него безразличной дуги в трепещущую кривую условного рефлекса, а глаза широко раскрылись в немом изумлении.

Метьюэн говорил:

– …после чего было обнаружено, что… э-э… паралич, наступающий после иссечения соответствующей моторной зоны коры, продолжается намного дольше среди Simiidae, чем среди других катарриновых приматов, и что он длится среди них дольше, чем среди других носатых обезьян… Мистер Уимпус?

– Ничего, – выдавил Уимпус. – Извините.

– …и что носатые обезьяны, в свою очередь, страдают дольше, чем лемуроиды и тарсиоиды. Когда же…

– Ай!

Еще один студент резко выпрямился. Пока Метьюэн стоял с открытым на полуслове ртом, третий студент поднял с пола маленький предмет и протянул его профессору.

– Да, джентльмены, – произнес Метьюэн, – я думал, что вы уже переросли такие развлечения, как стрельба резинками друг в друга. Итак, как я уже говорил, когда…

Уимпус снова вскрикнул и подскочил. Он огляделся. Метьюэн опять попытался продолжить лекцию, но по мере того, как вылетающие неизвестно откуда резинки продолжали поражать уши и шеи слушателей, дисциплина в аудитории стала быстро таять прямо на глазах, подобно кусочку сахара в чашке слабого чая.

Джонни нацепил очки и стал вглядываться в дальний угол аудитории, но в обнаружении источника резинок он оказался не удачливее других.

Он сполз со стула и доковылял до выключателя. Проникавший в окна дневной свет оставлял в тени задние ряды аудитории. Как только вспыхнули лампы, все сразу увидели источник вылетавших резинок. Два студента поставили небольшой деревянный ящик на полку возле проектора.

Ящик негромко жужжал и каждые несколько секунд выплевывал по резинке. Его перенесли на стол Метьюэна и вскрыли. Глазам зрителей открылся сложный механизм, составленный из деталей двух будильников и набора выструганных вручную рычажков и кулачков.

– Ну и ну, – проговорил Метьюэн. – Поистине гениальная конструкция, верно?

Машина щелкнула и остановилась. Пока они ее разглядывали, прозвенел звонок.

Метьюэн выглянул в окно. Собирался пойти сентябрьский дождь. Айра Метьюэн надел плащ, галоши и взял из угла зонтик. Шляпы он не носил. Он вышел на улицу и зашагал по Проспект-стрит, сзади косолапил Джонни.

– Эй! – поприветствовал их полный молодой человек, которому явно пошла бы на пользу стрижка. – Для нас никаких новостей, профессор Метьюэн?

– Боюсь, что нет, Брюс, – отозвался Метьюэн, – если только не считать гигантской мыши у Форда.

– Что? Какая еще гигантская мышь?

– Доктор Форд методом ортогональной мутации вывел трехсотфунтовую мышь. Правда, ему пришлось изменить ее морфологические характеристики…

– Ее что?

– Проще говоря, внешность. Пришлось переделать ее так, чтобы мышь смогла жить…

– Где? Где она?

– В лабораториях Осборна. Если…

Но Брюс Инглхарт уже мчался к холму, где стояли здания научного городка.

– Раз войны нет, – продолжил Метьюэн, – а Нью-Хэвен продолжает оставаться таким же скучным городом, каким он был всегда, то газетчикам, как мне кажется, приходится являться за новостями к нам. Пойдем, Джонни. С возрастом я стал болтлив.

Пробегавшая мимо собака, завидев Джонни, едва не сошла с ума от лая и воя. Джонни не обратил на нее внимания. Они вошли в Вудбридж-Холл.

Доктор Уэнделл Кук, президент Йельского университета, принял Метьюэна сразу. Не допущенный в святую святых Джонни подошел к секретарше президента. Он встал и положил лапы ей на стол. Потом состроил ей глазки – вы должны сами увидеть строящего глазки медведя, чтобы понять, как он это делает – и спросил:

– Как нашчет того шамого, милошка?

Мисс Прескот, в которой с первого взгляда можно было распознать старую деву из Бостона, улыбнулась ему в ответ.

– Конечно, Джонни. Подожди немного.

Она закончила печатать письмо, выдвинула ящик стола и достала томик Хехта «Фантазиус Малларе», который протянула Джонни. Тот улегся на полу, поправил очки и начал читать.

Через некоторое время он посмотрел на нее и сказал:

– Мишш Прешкот, я прошитал уше половину, но до ших порр не пойму, пошему эту вешь шшитают непррилишной. Не могли бы вы дать мне наштояшую книгу?

– Да, в самом деле, Джонни, ты же знаешь, что у меня здесь не порнографическая лавочка. Многие люди находят и это достаточно сильным.

Джонни вздохнул.

– Людей вошбушдают такие шмешные вешши…

* * *

Тем временем Метьюэн уединился вместе с Куком и Далримплом на одной из бесконечных и ничего не решающих конференций. Р.Хэнсом Далримпл, собиравшийся сделать университету пожертвование, был похож на статую, которую скульптор так и не удосужился окончательно отделать. Единственной эмоцией, которую допускал на свое лицо стальной председатель, была ехидная и таинственная улыбка. У Кука и Метьюэна было такое чувство, что он водит их как рыб, пойманных на поводок из банкнот Федерального Резерва США. Дело было вовсе не в нежелании расставаться с презренными деньгами, а в том, что он наслаждался ощущением власти над университетскими умниками. Современные же реалисты не должны выходить из себя и советовать Крезу, как поступать с его богатством. Надо говорить: «Да, мистер Далримпл. Конечно, это действительно великолепное предложение, мистер Далримпл! И как это мы сами до него не додумались?»

Кук и Метьюэн уже давно и умело играли в подобные игры. Метьюэн, хотя и считал Уэнделла Кука надутым ослом, восхищался его способностями по части вытягивания пожертвований. В конце концов, разве не был Йельский университет назван именем удалившегося от дел купца, что пожертвовал на его основание 562 фунта и 12 шиллингов?

– Послушайте, доктор Кук, – предложил Далримпл, – а почему бы вам для перемены обстановки не сходить со мной на ленч в «Тафт»? И вам тоже, профессор Метьюэн.

Академики пробормотали о своей признательности за приглашение и натянули галоши. Выходя из приемной, Далримпл остановился и почесал Джонни за ушами. Джонни отложил книгу так, чтобы не было видно названия на обложке, и еле удержался, чтобы не цапнуть стального человека за руку. Далримпл просто находился в хорошем настроении, но Джонни не любил людей, позволявших по отношению к нему подобные вольности.

Чуть позже три человека и медведь шли вниз по Колледж-стрит. Время от времени Кук останавливался, и, не обращая внимания на моросящий дождик, заученными жестами указывал на один из элементов невообразимого суфле из георгианской и псевдоготической архитектуры и что-то рассказывал и пояснял. Далримпл лишь слегка улыбался ничего не выражающей улыбкой.

Семенивший сзади Джонни первым заметил, что проходящие мимо студенты замирают на месте и смотрят на ноги президента. Слово «ноги» теперь следовало понимать буквально, потому что галоши Кука быстро превращались в пару огромных голых розовых ступней.

Сам Кук не подозревал об этом, пока не собралась довольно большая толпа, от которой доносились те звуки, что издает человек, тщетно пытающийся не рассмеяться. К тому времени, когда Кук проследовал за их взглядами и посмотрел вниз, метаморфоза завершилась. То, что он оказался потрясен, было естественно – ноги действительно выглядели потрясающе. Постепенно его лицо стало соперничать в окраске с галошами, внося живописный мазок в унылый серый ландшафт.

Р.Хэнсом Далримпл на мгновение потерял невозмутимость, а последовавшие за этим вопли отнюдь не уменьшили опасность приближающегося апоплексического удара. Кук наконец-то очнулся и стянул с ног галоши. Осмотр показал, что ступни на них были нарисованы и замазаны сверху сажей, которую постепенно смыл дождь.

Уэнделл Кук продолжил путь к отелю «Тафт» в угрюмом молчании. Предательские галоши он держал кончиками пальцев, как нечто грязное и отвратительное, и гадал о том, кто мог подложить ему такую свинью. Уже несколько дней ни один студент не заходил в его офис, но их пронырливость никогда не следует недооценивать. Он заметил, что Айра Метьюэн носит галоши того же размера и фасона, но отбросил возникшее подозрение раньше, чем оно сформировалось. Несомненно, Метьюэн не стал бы откалывать такие шуточки в присутствии Далримпла, раз ему предстоит возглавить факультет биофизики, когда – и если – Далримпл разродится пожертвованием.

Следующим человеком, начавшим подозревать, что в кампусе стали возникать необъяснимые странности, оказался Джон Дьюган, один из двух полицейских университетского городка – тот из них, что высокий и тощий. Он проходил мимо церкви, направляясь в свою комнатушку в Фелпс Тауэре, и тут в его ухе раздался уверенный тонкий голосок, который пропищал:

– Берегись, Джон Дьюган! Скоро тебя постигнет кара за твои грехи!

Дьюган подскочил и огляделся. Голосок повторил ту же фразу. В пределах пятидесяти футов от Дьюгана никого не было. Более того, он не мог припомнить, что совершал в последнее время какие-то серьезные грехи. По улице шли лишь несколько студентов и профессор Метьюэн со своим ученым медведем, который, как обычно, ковылял за профессором, поэтому Джону Дьюгану осталось подозревать лишь собственный рассудок.

* * *

Р.Хэнсом Далримпл был немного удивлен той мрачной откровенностью, с какой профессора отодвинули тарелки с порциями роскошного обеда. Он знал, что они вечно испытывают то легкое чувство голода, что знакомо всем, кто вынужден питаться в столовой колледжа. Многие подозревали существование тайной организации поваров, целью которой было не допустить, чтобы ясность мыслей студентов и преподавателей оказалась нарушена перееданием, но знали также, что и в большинстве других колледжей условия были почти такими же.

Далримпл отхлебнул кофе и проглядел записи в блокнотике. Сейчас поднимется Кук и произнесет пару приятных пустяков. Затем он объявит о пожертвовании Далримпла, на которое будет построено здание «Далримпловской биофизической лаборатории», и об основании нового факультета. Все зааплодируют и признают, что биофизика слишком долго висела в пустоте между вотчинами факультетов зоологии, психологии и физиологии. Затем Далримпл встанет и скажет – конечно, в более торжественных выражениях: «Да бросьте вы, ребята, все это такие пустяки».

Доктор Уэнделл Кук торжественно поднялся, просиял улыбкой перед рядом белых манишек и произнес свои приятные пустяки. Профессора нервно переглянулись, когда появились признаки того, что президент начал сползать в свою любимую лекцию на тему «нет никакого конфликта между наукой и религией». Они знали ее наизусть.

Кук уже добрался до версии 3А своего любимого детища, когда его лицо начало синеть. Нет, это был вовсе не тот серовато-пурпурный оттенок, что появляется на лицах задушенных и ошибочно называется «синим», а яркий и веселый цвет кобальтовой краски. Он прекрасно подошел бы для картины, изображающей парусник, плывущий под ясными небесами, или для униформы швейцара в театре. Но на лице президента колледжа он явно не смотрелся. По крайней мере, так показалось профессорам. Они зашевелились, оттопыривая манишки, вытаращили глаза и начали перешептываться.

Кук нахмурился, но продолжал говорить. Затем все увидели, как он принюхался, словно почуял что-то в воздухе. Сидевшие за столом оратора почувствовали слабый запах ацетона, но вряд ли он мог стать подходящим объяснением той имитации яйца малиновки, какой теперь стало лицо их шефа. Краска покрывала теперь все его лицо и забралась даже до того места, где у Кука должны были расти волосы. Немного окрасился даже воротник.

Сам Кук понятия не имел, отчего его слушатели начали перешептываться и раскачиваться, словно гребцы на палубе галеры. Он подумал, что с их стороны это очень невежливо. Поскольку нахмуренные брови не оказали должного эффекта, он резко скомкал окончание версии 3А, деловым тоном объявил о сделанном пожертвовании и сделал паузу, ожидая гром аплодисментов.

Но он его не дождался. Правда, послышалось некое жиденькое похлопывание в ладоши, но никто, пребывающий в здравом уме, не назвал бы его громом чего угодно.

Кук скосил глаза на Далримпла в надежде, что стальной человек не почувствует себя оскорбленным. На лице Далримпла не отразилось ничего, и Кук приписал это его необыкновенной выдержке. На самом же деле Далримпл оказался настолько заинтригован синим лицом Кука, что даже не заметил отсутствия аплодисментов. Когда Кук представил его слушателям, ему пришлось несколько секунд собираться с мыслями.

Начал он довольно неуверенно:

– Джентльмены и уважаемые преподаватели… гм… конечно, я имел в виду, что вы все джентльмены… Я припоминаю историю о фермере-птицеводе, который женился… то есть, собственно, не эту историю, а про студента-богослова, который помер и попал в…

Тут Далримпл поймал взгляд декана богословского факультета и перескочил снова:

– Может, я лучше… э-э… расскажу историю о шотландце, что заблудился по дороге домой и…

История, честно говоря, оказалась неплохой, но смеха практически не вызвала. Вместо этого профессора начали раскачиваться, словно облаченная в манишки компания восточных аскетов за молитвами, и зашептались снова.

Далримпл оказался сообразительнее Кука. Он наклонился к нему и зашипел в его ухо:

– У меня что-нибудь не в порядке?

– Да, ваше лицо стало зеленым.

– Зеленым?

– Ярко-зеленым. Примерно, знаете, как молодая травка.

– Гм, в таком случае может быть вам будет интересно узнать, что ваше – синее.

Оба ощупали свои лица. Сомнений не осталось: на них был нанесен свежий, еще влажный слой краски.

– Что это еще за шуточки? – прошептал Далримпл.

– Не знаю. Лучше продолжайте речь.

Далримпл попытался, но мысли его безнадежно спутались. Он выдавил пару фраз о том, как счастлив он сейчас находиться среди вязов, плюща и традиций старого Эли, и плюхнулся на стул. Его лицо стало его угрюмей. Если над ним так подшутили – что ж, он еще не подписывал никаких чеков.

Следующим в списке стоял лейтенант-губернатор штата Коннектикут. Кук вопросительно посмотрел в его сторону.

– А если и я окрашусь в какой-нибудь цвет, когда встану? – пробормотал тот.

Вопрос о том, следует ли его чести выступать, так и остался нерешенным, потому что именно в это мгновение на одном из концов стола появилось нечто. Это была зверюга размером с сенбернара. Она была похожа на обычную летучую мышь с той разницей, что вместо крыльев у нее были лапы с круглыми подушечками на концах пальцев. Глаза у нее были величиной с тарелку.

Всех обуяла паника. Джентльмен, сидевший к ней ближе всех, резко откинулся назад и едва не упал вместе со стулом. Лейтенант-губернатор перекрестился. Профессор-зоолог из Англии надел очки.

– Клянусь Юпитером! – воскликнул он, – это же радужный тарсир! Только немного великоват, вы не находите?

Тарсир натуральных размеров с удобством разместится у вас на ладони, он довольно симпатичен, хотя и немного смахивает на привидение. Но тарсир подобных размеров – это не то зрелище, на которое можно бросить мимолетный взгляд и продолжать заниматься своими делами. Оно ошарашивает вас, лишает дара речи и может превратить в вопящего психа.

Тарсир тяжелыми шагами измерил все три с половиной метра стола. Все были слишком заняты тем, чтобы оказаться от него подальше, и никто не заметил, что он не бьет бокалы и не переворачивает пепельницы, а самое главное – того, что он слегка прозрачен. Добравшись до противоположного края стола, он исчез.

Любопытство боролось в Джонни Блэке с лучшими побуждениями его медвежьей натуры. Любопытство подсказывало, что все эти странные события происходили в присутствии Айры Метьюэна. Следовательно, Метьюэн являлся, по меньшей мере, многообещающим подозреваемым. «Ну и что? – отвечали его лучшие побуждения. – Он единственный человек, к которому ты по-настоящему привязан. Даже если ты узнаешь, что он главный виновник, то не станешь его выдавать, верно? Не суй-ка лучше свою морду не в свое дело и не вмешивайся».

Но, в конце концов, любопытство, как и обычно, победило. Удивительным было лишь то, что лучшие побуждения продолжали его отговаривать.

Он отыскал Брюса Инглхарта. Юноша имел репутацию благоразумного человека.

– Он ввел себе пррепаррат Метьюэна, – объяснил Джонни, – шделал шебе инъекшию в шпинной можг – хотел пошмотреть, как он дейштвует на шеловека. Это было неделю нажад. Должжно ужже шработать. Но он шкажал, што эффекта нет. Можжет и так. Но как рраз шерреж день нашшалишь те штрранные вешши. Ошшень шложжные шутки. Дело ррук гениального пшиха. Ешли это он, я должжен его оштановить, пока он не наломал дрроф. Помошешь мне?

– Конечно, Джонни. Держи пять.