Текст книги "Моя темная сторона"

Нескольких детей невозможно отвлечь. Одна девочка делает «колесо», другая просто сидит на земле и выдергивает траву. Чарли кружится на месте, пока не упадет. Потом, шатаясь, поднимается, падает, снова поднимается и кружится опять.

– Чарли, беги за мячом! – кричит ему Боб с трибуны.

Он кружится.

Другие родители тоже подбадривают своих детей.

– Давай, Джулия, давай!

– Вперед, Кэмерон!

– Бей!

Я пропустила важное совещание ради этого идиотизма. Я пробираюсь обратно к Бобу.

– Повезло?

– Нет.

Пошел снег, и теперь большинство детей и думать забыли о мяче и о том, зачем они здесь – теперь они ловят языком снежинки. Я не могу заставить себя смотреть на часы реже раза в минуту. Эта игра – или как ее лучше назвать? – длится целую вечность.

– Когда это кончится? – спрашиваю я Боба.

– Думаю, они будут бегать минут сорок пять. Ты потом домой?

– Мне нужно узнать, что я пропустила.

– А из дома ты этого не сможешь?

– Меня вообще не должно было здесь быть.

– Увидимся перед сном?

– Если повезет.

Мы с Бобом нечасто успеваем добраться домой вовремя, чтобы поужинать вместе с детьми. Их маленькие желудки начинают урчать часов в пять, и тогда Эбби кормит их макаронами с сыром или наггетсами. Но мы оба стараемся вернуться к половине седьмого – к совместному десерту. Дети едят мороженое или печенье, а мы с Бобом обычно балуем себя сыром, крекерами и вином – наш десерт скорее призван пробуждать аппетит перед ужином, который наступает у нас после того, как дети ложатся спать в половине восьмого.

Рефери, мальчик-старшеклассник, наконец свистит, и игра заканчивается. Чарли уходит с поля – он все еще не заметил, что мы здесь. Он такой красавчик, что я едва не пищу от восторга. Его густые и волнистые каштановые волосы всегда кажутся немного длинноватыми – как бы часто их ни подстригали. У Чарли голубые глаза, как у Боба, и самые длинные и черные ресницы, какие я только видела у мальчика. Когда-нибудь девчонки будут с ума сходить по этим глазам. Внезапно он стал одновременно и маленьким, и совсем взрослым. Достаточно взрослым, чтобы делать домашние задания, отрастить два постоянных зуба и попасть в футбольную команду. Но и совсем маленьким, потому что у него еще остались молочные зубы и дырки от выпавших, потому что он хочет играть на улице каждый день и больше интересуется кружением на месте и ловлей снежинок, чем победой в игре.

Теперь Чарли нас видит, и его глаза загораются. Его лицо становится поперек себя шире от глуповатой ухмылки Джека – Короля тыкв, и он с разгону врезается прямо нам в ноги. Я успеваю сунуть телефон в карман, так что теперь могу обнять сына обеими руками. Вот за этим я сюда и приехала.

– Отличная игра, дружище! – говорит Боб.

– Мы победили? – спрашивает Чарли.

Они проиграли: десять – три.

– Кажется, нет. Тебе понравилось? – спрашиваю я.

– Ага!

– Как насчет пиццы на ужин? – предлагает Боб.

– Да!

Мы направляемся к парковке.

– Мам, а ты едешь есть пиццу?

– Нет, милый, мне нужно вернуться на работу.

– Ладно, парень, бежим до машины. Готов? На старт! Внимание! Марш! – вопит Боб.

Они несутся через внутреннее поле бейсбольной площадки, взметывая облака пыли и грязи. Боб дает Чарли выиграть, и я слышу, как он театрально возмущается:

– Не может быть! Я тебя почти обогнал! Ты прямо Демон скорости!

Я улыбаюсь. Уже в машине проверяю телефон: три палочки и семь новых голосовых сообщений. Вздыхаю, беру себя в руки и нажимаю кнопку «Плей». Попетляв по парковке, я в результате оказываюсь прямо за Бобом и Чарли. Я бибикаю и машу им, глядя, как они поворачивают налево – к пицце и дому. А я поворачиваю направо и еду в противоположную сторону.

Глава 4

Я иду по Паблик-гарден, мимо конной статуи Вашингтона, мимо лодок-лебедей в пруду, под огромными ивами, мимо Лэка, Мэка и остальных бронзовых утят.

На мне любимые туфли от Кристиана Лубутена, черные лакированные, на десятисантиметровой шпильке, с открытым носом. Обожаю, как они стучат при ходьбе: «Цок… цок… цок… цок… цок… цок».

Я перехожу через улицу к парку Бостон-Коммон. Высокий мужчина в темном костюме движется следом. Я иду по парку мимо бейсбольных площадок и Лягушачьего пруда. Мужчина идет за мной. Я ускоряю шаг: «Цок. Цок. Цок. Цок. Цок. Цок».

Он тоже.

Быстро прохожу мимо бездомного, спящего на парковой скамейке, мимо станции метро «Парк-стрит-Ти», мимо бизнес-воротилы, говорящего по сотовому, мимо наркодилера на углу. Мужчина по-прежнему идет за мной.

Кто он такой? Чего он хочет? Не оглядывайся.

«Цок, цок, цок, цок, цок».

Вперед, мимо ювелирных магазинов и старого здания «Файленз бейсмент». Я петляю и просачиваюсь сквозь толпу покупателей и сворачиваю налево, в переулок. Улица пуста, только мужчина, преследующий меня, теперь еще ближе. Я бегу.

«ЦОК! ЦОК! ЦОК! ЦОК! ЦОК! ЦОК!»

Он тоже. Он гонится за мной.

У меня никак не получается оторваться. На стене впереди я вижу пожарную лестницу. Это выход! Я бегу к лестнице и начинаю карабкаться вверх. Преследователь лезет за мной, его шаги по металлическим ступеням эхом повторяют мои, подгоняя меня.

«ЗВЯК! ТОП! ЗВЯК! ТОП! ЗВЯК! ТОП!»

Я переставляю ноги – вверх, вверх и вверх. Легкие разрываются, ноги горят.

Не оглядывайся. Не смотри вниз. Лезь. Он прямо за тобой.

Я добираюсь до самого верха – плоская крыша пуста. Бегу к дальнему краю, больше некуда. Сердце колотится в груди. У меня нет выбора. Я поворачиваюсь к преследователю.

Никого нет. Я жду. Никто не появляется. Я осторожно возвращаюсь к пожарной лестнице.

«Цок. Цок. Цок. Цок. Цок. Цок».

Лестницы нет. Обхожу крышу по периметру – пожарная лестница исчезла. Я попалась в ловушку, я заперта на крыше этого здания.

Нужно перевести дух и подумать. Я сажусь, смотрю, как из аэропорта Логан взлетает самолет, и пытаюсь вообразить какой-нибудь другой путь вниз, кроме прыжка.

Среда

Я бостонский водитель. Ограничения скорости и «кирпичи» считаются в этом городе скорее рекомендацией, чем законом. Я петляю по городским улицам с односторонним неупорядоченным движением, огибая выбоины и наглых пешеходов-нарушителей, нутром чуя очередной объезд из-за ремонтных работ и всякий раз пролетая на желтый с удалью опытного лихача. И все это на протяжении четырех кварталов. Следующий светофор переключается на зеленый, и я тут же давлю на клаксон, однако «хонда» впереди меня с нью-гэмпширскими номерами не двигается. Как и любой уважающий себя бостонский водитель.

Поездка домой в конце дня требует гораздо больше терпения, чем утром, а терпение никогда не входило в число моих добродетелей. И утром, и вечером – пробки, но вечерняя, из города, значительно хуже. Не знаю, почему так получается. Свисток, ворота открываются – и мы все жмем на газ, как миллион муравьев, заполняющих три дорожки из сладких крошек: те, кто живет на Северном или Южном побережье, – Девяносто третье шоссе, а те, кто обитает к западу от Бостона, – Масс-Пайк. Проектировщики трассы, должно быть, не рассчитывали на такое количество жителей пригородов. А если рассчитывали, то наверняка сами они живут и работают в Вустере.

Я виляю по Масс-Пайку, стирая тормозные колодки. Клянусь, когда-нибудь наконец начну пользоваться подземкой! Я ежедневно подвергаю износу тормоза и собственное душевное здоровье по одной-единственной причине: так мне удается увидеть собственных детей до того, как они лягут спать. Большинство людей в «Беркли» не уходят раньше семи, а многие заказывают ужин и остаются после восьми. Я стараюсь уезжать в шесть, в самой гуще парада под лозунгами «Домой, домой!» Мой ранний отъезд не проходит незамеченным, особенно молодыми одинокими консультантами, и каждый вечер, выходя из кабинета, я с трудом подавляю порыв напомнить всем этим осуждающим лицам, по сколько часов я работаю вечером из дома. У меня есть свои недостатки, но я не филонщица и никогда ею не буду.

Я ухожу «рано», потому что надеюсь продраться сквозь пробки и успеть домой к половине восьмого: к десерту, ванне, чтению перед сном и укладыванию детей в постель. Но каждая минута, которую я провожу неподвижно в своей «акуре», означает, что я проведу с ними сегодня на минуту меньше. В шесть двадцать уже больше часа как стемнело, и кажется, что время совсем позднее. Начался дождь, и движение еще больше замедляется. Наверное, в этот раз я пропущу десерт, но машины все-таки ползут вперед, и я должна успеть к ванне, книжке и укладыванию.

И вдруг все останавливается. Половина седьмого. Красные тормозные фары светятся по всей непрерывной цепочке до самого горизонта. Наверное, кто-то попал в аварию. Поблизости нет съездов с трассы, так что я даже не могу выскочить из ряда и поехать обходными путями. Я выключаю радио Эн-пи-ар, на котором кто-то на что-то сетует, и прислушиваюсь, ожидая сирены скорой помощи или полиции. Ничего не слышно. Шесть тридцать семь. Никто не двигается. Я опаздываю, я в ловушке, и мое едва сдерживаемое беспокойство внезапно прорывается: «ЧЕРТ! Что там происходит?»

Я смотрю на парня в «БМВ» рядом со мной, будто он может знать ответ. Он видит меня, пожимает плечами и мотает головой, досадливо и обреченно. Он говорит по телефону. Может быть, и мне стоит – хоть проведу время с пользой. Я вытаскиваю ноутбук и начинаю читать отчеты проектной команды. Но я слишком раздражена, чтобы сделать что-нибудь толковое. Если бы я хотела поработать, то осталась бы в офисе.

Уже шесть пятьдесят три. Масс-Пайк по-прежнему парализован. Пишу Бобу эсэмэску, чтобы он знал, где я. Семь часов – время ванны. Я тру лицо и дышу на ладони. Хочется заорать, чтобы выплеснуть напряжение из тела, но я опасаюсь, что парень в «БМВ» подумает, будто я сошла с ума, и будет болтать обо мне по телефону. Так что я сдерживаюсь. Я просто хочу домой – щелкнуть каблуками своих туфель от «Коул Хаан» и оказаться дома.

Когда я подъезжаю к дому номер двадцать два по Пилгрим-лейн, уже семь восемнадцать. Четырнадцать миль за семьдесят восемь минут – победитель Бостонского марафона наголову разбил бы меня даже пешком. Именно так я себя и чувствую: разбитой. Я тянусь к козырьку над ветровым стеклом и нажимаю кнопку открывателя гаражной двери. Уже в считаных сантиметрах от въезда я вдруг осознаю, что дверь не открылась, и бью по тормозам. Я преодолела корявые улочки Бостона и забитый машинами Масс-Пайк без единой царапины, а на собственной подъездной дорожке чуть не разбила машину в хлам. Я несколько раз нажимаю дурацкую кнопку, кляня ее на чем свет стоит, и выбираюсь из машины. Пока бегу к парадной двери – по лужам, под холодным дождем, мне на ум приходит поговорка о соломинке, переломившей спину верблюда.

Я молюсь, чтобы успеть домой хотя бы к вечернему чтению и поцелуям перед сном.

Я лежу в кровати с Люси, ожидая, пока она заснет. Если я встану слишком быстро, она станет просить еще одну книжку. Я уже прочитала ей «Тэки-пингвина» и «Самый лучший дождливый день Блу». Я скажу «нет», Люси скажет «ну пожалуйста», растянув «а» на несколько секунд, чтобы показать мне, что она очень-очень вежлива, и ее просьба очень-очень важна, а я опять отвечу «нет», и после этих препирательств ей уже расхочется спать. Проще остаться, пока она не уснет.

Я обнимаю ее маленькое тело, утыкаясь носом в волосы. Она пахнет божественно – смесь шампуня «Джонсонз бэби», клубничной зубной пасты «Том из Мэна» и вафель «Нилла». Наверное, я буду горько оплакивать тот день, когда мои дети перестанут пользоваться шампунем «Джонсонз бэби». Как они тогда будут пахнуть?

Люси такая теплая, ее замедлившееся дыхание завораживает и усыпляет. Я бы с удовольствием уплыла вместе с ней, но мне до сна еще километры и километры. В этом и заключается главная хитрость: уйти после того, как она проиграла борьбу со сном, но до того, как я сама уступлю желанию закрыть глаза. Когда я уверяюсь, что Люси уже совсем спит, то выскальзываю из-под одеяла, на цыпочках обхожу разбросанные по полу игрушки и поделки (настоящее минное поле) и тихонько покидаю темную спальню, словно Джеймс Бонд.

Боб сидит на диване и ест хлопья из миски.

– Извини, детка, я не смог дождаться.

Извинений не требуется – я только рада. Люблю, когда не приходится придумывать, что мы будем есть на ужин, и еще больше люблю, когда мне не нужно ничего готовить. Ну ладно, должна признаться, я не особенно-то и готовлю. Я разогреваю в микроволновке уже готовую еду. А телефон доставки еды на дом забит у нас в быстрый набор. Но хлопья, пожалуй, можно считать моей любимой домашней едой. Нельзя сказать, что я не получаю удовольствия от деликатесных и элегантно сервированных блюд в «Рыбах» или «Мистрале», но ужин с Бобом дома на диване не предполагает какой-то особой атмосферы и изысканной кухни. Он предполагает максимально быстрое избавление от мук голода и переход к другим делам.

Следующие три часа мы проводим в гостиной на разных диванах, с ноутбуками на коленях. Телевизор включен и настроен на канал Си-эн-эн, создавая шумовой фон с отдельными эффектными репликами. Я в основном рассылаю письма в наши китайские и индийские офисы. Бостон живет на двенадцать часов позже Китая и на десять с половиной – Индии, так что у них там сейчас утро завтрашнего дня. Это до сих пор поражает мое воображение: я путешественник во времени, заключающий сделки в реальном времени четверга, а там, где я сижу на диване, еще среда. Невероятно.

Боб перерывает Интернет в поисках вакансий. Он работает в перспективной молодой компании, занимающейся информационными технологиями, и если они сумеют выгодно себя продать или выйти с акциями на открытый рынок, выигрыш может оказаться очень велик, но дела у них, как и у большинства только становящихся на ноги фирм в этой нише, пока идут не слишком хорошо. Кризис по ним больно ударил, и траектории стремительного взлета, который Боб предсказывал, когда пришел в компанию три года назад, теперь кажутся детскими фантазиями. Сейчас они просто стараются не истечь кровью. Боб только что пережил вторую волну сокращений и временной остановки производства, но не планирует сидеть и, затаив дыхание, ждать третьего раунда. Проблема в том, что Боб привередлив, а сейчас не так уж много компаний набирают сотрудников. По его сжатым губам и вертикальной морщинке между нахмуренными бровями я понимаю, что он ничего не нашел.

Неуверенность относительно работы – и нынешней, и будущей – сильно тяготит Боба. Когда он начинает катиться по скользкому склону «что, если» к Думсвиллю – «Что, если я потеряю работу? Что, если не смогу найти новую? Что, если мы не сможем выплачивать ипотеку?» – я стараюсь отмести их все и облегчить его ношу: «Не волнуйся, милый, все у тебя будет в порядке. И с детьми все будет в порядке. И у всех нас все будет в порядке».

Но эти «что, если» переселяются в мою голову, и я превращаюсь в капитана санной команды-чемпиона, несущейся к Думсвиллю на рекордной скорости. Что, если Боба уволят, а он не сможет найти другую работу? Что, если нам придется продать дом в Вермонте? И кстати, что, если не получится его продать в такую депрессию? Что, если мы не сможем отдать студенческие кредиты, завершить выплаты за машину, оплатить счет за отопление? Что, если мы не сможем себе позволить и дальше жить в Велмонте?

Я закрываю глаза и вижу крупные буквы «ДОЛГИ», написанные красными чернилами. В груди у меня все сжимается, как будто в комнате кончился воздух, ноутбук на коленях внезапно становится невыносимо горячим, и я покрываюсь потом. Перестань думать об этом. Воспользуйся собственным методом: «Все у него будет в порядке. И с детьми все будет в порядке. И у всех нас все будет в порядке». Мантра для самообмана.

Я решаю минутку посмотреть телевизор, чтобы отвлечься от Думсвилля. Андерсон Купер рассказывает о матери из Сан-Диего, которая случайно оставила двухлетнего ребенка на заднем сиденье запертой машины на восемь часов и ушла работать. В конце дня, когда мать вернулась, ее малыш уже умер от теплового удара. Чиновники еще не решили, возбуждать ли против нее дело.

Каким местом я думала? Си-эн-эн – столица Думсвилля. Мои глаза наполняются слезами при мысли об этой женщине и ее мертвом ребенке. Я воображаю двухлетнего малютку, не имеющего возможности сбежать из ремней, фиксирующих по пяти точкам, воображаю ужас и лихорадочное отчаяние, а потом постепенный отказ организма. Как этой матери простить себя? Я вспоминаю свою мать.

– Боб, можешь переключить?

Он переключает на местный канал. Один из ведущих читает заголовки сегодняшних новостей, от плохих к худшим: банки просят об антикризисных мерах, головокружительный рост безработицы, фондовая биржа летит в тартарары. Думсвилль, США.

Я встаю и иду на кухню: за шоколадкой и большим бокалом вина.

Мы оба заканчиваем день в одиннадцать. В Бостоне еще не встанет солнце, а консультанты в европейских офисах уже будут пить первый утренний эспрессо, добавляя письма в мой ящик – письма с вопросами, проблемами и отчетами. И примерно в то же время проснется Линус. День сурка, снова и снова.

Раньше я подолгу не могла заснуть, от двадцати минут до часа. Обычно мне приходилось читать что-нибудь вроде романа, не имеющего никакого отношения к моему дню, чтобы отвлечься и успокоить скачущие мысли. А храп Боба сводил меня с ума. Поистине чудо, что он может спать посреди такого рева и свиста. Он утверждает, что защищает нашу пещеру от хищников. Хоть я и оценила его гипотезу о происхождении мужского храпа, но думаю, что мы как вид уже достаточно развились, чтобы необходимость в этом отпала. Как и в накрепко запертой парадной двери, например. Но храп Фреда Флинстоуна не собирается пасовать перед современными технологиями. Много ночей я мечтала придушить Боба подушкой и попытать счастья со львами, тиграми и медведями.

Но больше этого нет. С тех пор как родилась Люси, я засыпаю через пять минут, после того как моя голова касается подушки. Если я пытаюсь почитать, то даже не дочитываю страницу, с которой начала. Не могу припомнить, когда в последний раз дочитала роман. И если мне случается среди ночи вынырнуть в чуткую дрему и заметить храп Боба, я переворачиваюсь на другой бок и преспокойно возвращаюсь в глубокий сон.

У этого есть и отрицательная сторона – влияние на нашу сексуальную жизнь. Неловко сказать, но я не помню, когда мы последний раз занимались сексом. Я люблю секс с Бобом и по-прежнему хочу мужа, но, похоже, недостаточно люблю и хочу, для того чтобы что-то делать самой, а не засыпать сразу. Я знаю, мы оба заняты и устаем к концу дня, однако я не слишком занята и устала, чтобы почитать Люси, написать письмо в Китай и разобрать кучу счетов. Однако каждый вечер я перед сексом ставлю точку. И то же делает Боб.

Помнится, когда-то мы занимались сексом рано вечером, пока еще оба не устали, иногда даже перед тем, как куда-нибудь поехать (тогда мы еще куда-то ездили). Теперь, если нам и удается втиснуть секс в график, он всегда происходит прямо перед сном, всегда в кровати – стандартное действие перед сном, что-то вроде чистки зубов, хотя не столь регулярное.

Когда я еще не вышла замуж, то, помню, прочитала в «Вог», или «Космополитен», или каком-то другом журнале – из тех, что я читаю только у парикмахера, – что, по статистике, супружеские пары с высшим образованием занимаются сексом меньше всех прочих супружеских пар. Всего лишь десять-двенадцать раз в год, то есть раз в месяц. «У меня так никогда не будет», – подумала я. Конечно, тогда, в двадцать с чем-то, я была одинока, бездетна, гораздо менее образованна, чем сейчас, и занималась сексом два-три раза в неделю. Обычно, читая про такие опросы, я думала, что они занимательны, но полностью выдуманы. Теперь я верю каждому их глянцевому слову.

Надеюсь, у Боба нет сомнений, привлекает ли он меня до сих пор. Как ни парадоксально, даже наоборот: теперь меня влечет к нему еще больше, чем когда мы встречались и постоянно занимались сексом. Когда я смотрю, как он кормит Линуса из бутылочки, целует Люсино «бо-бо», снова и снова учит Чарли завязывать шнурки – в те моменты, когда вижу его таким простым, теплым и полным любви, меня переполняют восхищение и нежность.

Мне жаль вечеров, когда я так уставала, что засыпала прежде, чем успевала сказать, что люблю его. И я беспричинно злюсь на него, когда он засыпает, не сказав этого мне. Если нам не хватает мотивации, чтобы ужинать по-взрослому, если мы слишком заняты почтой и поиском работы, чтобы, обнявшись на диване, посмотреть кино, и у нас нет сил для трехминутного секса, мы можем хотя бы говорить друг другу о любви, прежде чем заснуть.

Я лежу в кровати одна и жду Боба. Я хочу сказать, что люблю его, что, даже если он завтра потеряет работу, я все равно буду его любить. Объяснить, что, куда бы нас ни завели «что, если», все будет в порядке, ведь мы любим друг друга. Но Боб слишком долго возится в ванной, и я засыпаю, так и не успев ничего ему сказать и почему-то беспокоясь, что сам он этого не поймет.