Текст книги "Моя темная сторона"

Глава 10

В неврологическом отделении Болдуинского реабилитационного центра сорок мест. Я это знаю, потому что только две из сорока кроватей стоят в отдельных палатах и страховкой не покрываются. За уединение приходится платить из своего кармана.

Боб постарался, чтобы я получила «одиночку», где окно справа от кровати. Мы оба полагали, что вид жизни вне палаты должен положительно повлиять на мое душевное состояние. Однако мы не догадывались, что это простое требование нуждается в уточнениях.

Так что в этот солнечный день я смотрю в окно на тюрьму. Мне не видно ничего, кроме кирпичей и железных решеток. Абсурд ситуации вполне до меня доходит. Очевидно, на другой стороне неврологического отделения пациенты смотрят на мост Леонарда Закима – поразительное архитектурное сооружение днем и умопомрачительный подсвеченный шедевр ночью. Конечно же, все эти палаты – двушки. Везде есть свои плюсы и минусы. Будьте осторожней в просьбах. Я прямо-таки кладезь банальностей с поврежденным мозгом.

Чем бы мне ни пришлось здесь заниматься, я готова. Усердно трудиться, делать домашние задания, получать пятерки, вернуться к Бобу и детям и на работу. Вернуться к нормальной жизни. Я настроена выздороветь на сто процентов. Сто процентов всегда были моей целью во всем, а если можно получить дополнительные баллы, тогда я мечу еще выше. Слава богу, я соревновательная перфекционистка первого типа. Я совершенно уверена, что буду лучшей пациенткой с поврежденным мозгом, какую только видел Болдуинский центр. Но не так уж долго меня здесь будут видеть, потому что я планирую выздороветь быстрее, чем они могут предсказать. Интересно, каков рекорд?

Но всякий раз, как я пытаюсь получить четкое представление о том, сколько времени может занять полное восстановление у пациента с синдромом игнорирования левой стороны, получаю неопределенный и неудовлетворительный ответ.

– Очень по-разному бывает, – сказал доктор Квон.

– А какое среднее время? – спросила я.

– Мы, вообще-то, не знаем.

– Хм. Ну ладно, каков разброс?

– Одни поправляются спонтанно, за пару недель, на других лечение и переобучение начинают действовать месяцев через шесть, а бывает, и дольше.

– А что определяет, кто поправится за две недели, а кто дольше?

– Неизвестно.

Не перестаю поражаться, как мало медицинская наука знает о моем состоянии. Полагаю, именно поэтому ее и называют медицинской практикой.

Сейчас девять пятнадцать утра, и я смотрю шоу Риджиса и кого-то еще. Раньше были Риджис и какая-то другая женщина, не могу припомнить ее имя. Столько времени прошло с тех пор, как я смотрела утренние программы! Марта, мой физиотерапевт, только что вошла ко мне в палату и представилась. У нее мелированные светлые волосы, стянутые в тугой хвост, и четыре серьги с бриллиантами вокруг мочки уха. Сложена она как регбистка. Марта кажется деловой и жесткой. Хорошо. Вот пусть и ответит.

– Так когда, вы думаете, я смогу вернуться к работе? – спрашиваю я, пока она читает мою медкарту.

– А чем вы занимаетесь?

– Я заместитель директора по кадрам в фирме стратегического консультирования.

Марта смеется, не открывая рта, и качает головой:

– Давайте сосредоточимся на том, чтобы снова научить вас ходить и пользоваться туалетом.

– Полагаете, недели две? – уточняю я.

Она снова смеется и качает головой. Потом долго и пристально разглядывает мою бритую макушку.

– Полагаю, вы не вполне понимаете, что с вами произошло, – отвечает она.

Я долго и пристально разглядываю ее ухо:

– Вообще-то, понимаю. Я отлично понимаю, что уже произошло. Но я не понимаю, что будет происходить.

– Сегодня мы будем пробовать садиться и ходить.

Боже мой, неужели нельзя описать общую картину? У меня более масштабные цели, чем просмотр шоу Риджиса и прогулка до туалета.

– Ладно, но когда, вы полагаете, я вернусь к нормальной жизни?

Марта берет пульт, выключает телевизор и, прежде чем ответить, награждает меня суровым взглядом – такой я адресую Чарли, когда мне действительно нужно, чтобы он меня услышал.

– Возможно, никогда.

Мне не нравится эта женщина.

Мать разоблачила мою маленькую хитрость «отойди левее» и устроилась в кресле для посетителей справа от меня, словно нервная суетливая курица на гнезде с драгоценными яйцами. Пусть теперь у меня и нет медицинской отговорки, я по-прежнему пытаюсь делать вид, будто ее тут нет. Но мать сидит ровно посередине моего поля зрения, так что не видеть ее невозможно. И каждый раз, как я на нее смотрю, на ее лице появляется то озабоченное выражение, от которого мне вопить хочется. Полагаю, такое выражение естественным образом появляется у любого человека, вынужденного сидеть рядом со мной, или с изуродованным аварией безногим мотоциклистом из соседней палаты, или с молодой женщиной дальше по коридору, которую после родов хватил инсульт, так что теперь она не может даже произнести имя своего новорожденного ребенка. Этакое участие, смешанное с толикой ужаса и солидной порцией благоговейного страха, которое появляется у каждого, кто вынужден сидеть рядом с любым пациентом отделения неврологии. Не может быть, чтобы эта женщина действительно обо мне беспокоилась. Ей тридцать лет не было до меня дела. Так что, хотя это меня и раздражает, я понимаю, почему у нее такое выражение лица. Мне только не понятно, кто заставляет ее здесь сидеть.

Входит Марта и ставит на столик тазик из нержавейки.

– Хелен, можете сесть с другой стороны от Сары? – спрашивает она.

Мать подскакивает и исчезает. Может быть, я слишком поспешно вынесла Марте оценку.

– Ладно, Сара, ложитесь на спину и приступим. Готова? – спрашивает она.

И прежде чем я успеваю дать свое согласие на то, чем мы собираемся заниматься, Марта прикладывает сильную руку к моей щеке и поворачивает мне голову. А там опять сидит моя мать. Черт бы побрал эту женщину!

– Вот салфетка. Проведите ею вверх и вниз по ее руке, потом протрите ладонь и пальцы.

– Вторую руку тоже помыть?

– Нет, мы здесь не мытьем занимаемся. Мы пытаемся напомнить ее мозгу, что у нее есть левая рука, – посредством текстуры ткани, температуры воды и фиксации ее взгляда на руке в процессе. Ее голова будет стремиться вернуться в прежнее положение, и вы просто поворачивайте ее влево, как я сделала. Хорошо?

Моя мать кивает.

– Хорошо, – говорит Марта и поспешно уходит.

Мать вытаскивает салфетку из тазика и начинает протирать мне руку. Я это чувствую. Салфетка жесткая, а вода чуть теплая. Я вижу свое предплечье, запястье, ладонь, когда салфетка их касается. И все же, хотя я чувствую, что это происходит со мной, я будто смотрю, как мать моет чью-то чужую руку. Будто ткань на коже говорит мозгу: «Чувствуешь это? Это твое левое плечо. Чувствуешь это? Это твой левый локоть». Но другая часть мозга, надменная и намеренная оставить последнее слово за собой, все время возражает: «Не обращай внимания на этот бред! У тебя нет ничего левого! Лево вообще не существует!»

– Как ощущения? – спрашивает мать через несколько минут.

– Холодновато.

– Извини. Ой, погоди, не двигайся.

Она вскакивает и спешит в туалет. Я смотрю в окно на тюрьму и предаюсь фантазиям. Я гадаю, стала бы она бегать за теплой водой для меня, если бы я оказалась там, за решеткой. Без всякого предупреждения рука моей матери оказывается у меня на лице и поворачивает мне голову. Потом мать снова начинает тереть мою руку. Вода слишком горячая.

– Знаешь, – говорю я, – на самом деле, Бобу очень нужно приезжать на работу вовремя. Ему не стоит возить тебя сюда по утрам.

– Я приехала сама.

«Болдуин» расположен в центре колоссального транспортного торнадо – сюда трудно добраться даже самым отважным и бывалым бостонским водителям. Да еще и в час пик. И вдруг – моя мать.

– Правда?

– Я записала адрес в навигатор и делала ровно то, что мне рекомендовал женский голос.

– Ты приехала на машине Боба?

– В ней есть все сиденья.

Я чувствую себя так, словно пропустила важное совещание:

– Ты отвозила детей в школу?

– Ну да, чтобы Боб смог попасть на работу вовремя. Мы поменялись машинами.

– А…

– Я здесь, чтобы помогать тебе.

Я все еще пытаюсь осознать, что она отвезла моих детей в школу и ясли, а потом сама добралась из Велмонта в Бостон в час пик, и теперь мне надо уместить в голове и это сногсшибательное известие. Я пытаюсь припомнить, когда мать мне последний раз в чем-то помогала. Кажется, в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом – налила стакан молока.

Мать держит мою левую ладонь в своей, наши пальцы переплетены, и ощущение кажется знакомым и привычным, даже после стольких лет. Вот мне три года, и моя ладошка в ее руке: мама, когда помогает мне подниматься по ступенькам, когда мы поем «Кружим вокруг розы», когда я сажаю занозу. Ее руки всегда рядом – игривые, умелые. После того как умер Нейт, поначалу мать сжимала мою руку немного крепче. Мне семь, и моя ладонь в ее руке: когда мы переходим улицу, когда она ведет меня по заполненной автостоянке, когда красит мне ногти. Ее руки уверенные и надежные. Но вот мне восемь лет, и моя рука, должно быть, слишком неуклюжа, чтобы ее удержать, при этаком-то горе, так что мать просто выпускает ее. Теперь мне тридцать семь – и моя рука в ее руке.

– Мне нужно в туалет, – говорю я.

– Давай я позову Марту.

– Со мной все в порядке. Я сама могу сходить.

Впервые после аварии мне нужно встать и самостоятельно воспользоваться туалетом, и не знаю, почему я вдруг решаю, будто прекрасно с этим справлюсь. Может быть, потому, что чувствую я себя нормально и мне нужно пописать. Мне не кажется, что я воспринимаю только половину себя, половину своей матери или половину туалета. У меня нет ощущения, будто чего-то не хватает, – пока я не делаю первый шаг левой ногой.

Я не чувствую, как расположена моя левая стопа относительно пола, и не понимаю, согнуто мое колено или выпрямлено, а потом мне кажется, что она может быть вытянута слишком далеко, и после тошнотворной секундной паузы я внезапно ступаю вперед правой ногой. Но мой центр тяжести куда-то сместился, и в следующий момент я с грохотом валюсь на пол.

– Сара!

– Все в порядке.

Во рту – вкус крови. Наверное, я разбила губу.

– О господи, не двигайся, я сбегаю за Мартой!

– Просто помоги мне подняться.

Но мама уже за дверью.

Я лежу на холодном полу, пытаясь сообразить, как мне встать, облизываю разбитую губу и думаю, что, пожалуй, возвращение на работу может занять больше двух недель. Интересно, кто занимается набором в Гарварде вместо меня? Надеюсь, не Карсон. И любопытно, кто руководит ежегодными аттестациями. Это колоссальный проект. Я должна бы заниматься им прямо сейчас. В плече у меня что-то дергает. Интересно, где так задерживается мать.

После рождения Линуса мне стало достаточно сложно удерживать позывы. К большому раздражению Боба, я больше не могу «подождать, пока доедем», и мне приходится просить его остановиться по меньшей мере один раз, если мы едем больше часа. На работе я сразу выпиваю большую чашку кофе и потому нередко провожу последние десять минут часового совещания, постукивая под столом ногой, словно ирландский степист, и лелея отчаянный план пулей броситься в ближайший туалет, как только совещание закончится.

Я оставила иллюзии, что смогу самостоятельно встать, и сейчас все мои силы уходят на то, чтобы не описаться прямо здесь, на полу. К счастью, мой мочевой пузырь – или на каком там органе я сосредоточиваюсь – находится посередине меня, а не где-нибудь слева. Я молюсь, чтобы не чихнуть.

Наконец вбегает моя мать, за ней Марта. Мать жутко бледна и словно не в себе. Марта, уперев руки в бедра, разглядывает меня и сообщает:

– Это было безрассудно.

Пожалуй, я могу сейчас сказать или сделать что-нибудь действительно безрассудное, однако эта женщина отвечает за мое лечение и уход, а мне надо попасть в туалет, пока я не описалась, и вернуться на работу, пока я ее не потеряла, так что я закусываю окровавленную губу.

– Я должна была ей помочь, – говорит моя мать.

– Нет, это не ваша работа, а моя. В следующий раз нажимайте кнопку вызова. Давайте я буду врачом, а вы будьте матерью.

– Хорошо, – отвечает мать так, будто дает торжественную клятву.

«Будьте матерью». Как будто она представляет, что это значит. «Будьте матерью». Эти два слова одновременно и раздражают меня, и смешат, но также задевают во мне какую-то чувствительную и болезненную струнку. Но более всего они меня отвлекают, и я делаю на пол огромную лужу.

Глава 11

Сейчас раннее утро: еще не приносили завтрак, никто из терапевтов не пришел со мной работать, – возможно, даже дети дома еще не оделись. А Боб уже здесь.

– Видишь меня сейчас? – спрашивает Боб.

Я вижу тюрьму, окно, кресло для посетителей, телевизор.

– Нет, – отвечаю я.

– Поверни голову.

Я поворачиваю голову. Теперь видно только тюрьму.

– Нет, в другую сторону.

– Другой стороны нет.

– Есть, есть. Поверни голову налево. Я стою там.

Я закрываю глаза и представляю Боба. В моем воображении он одет в черную футболку с длинными рукавами и круглым вырезом под горло и джинсы, пусть даже Боб никогда не ходит на работу в джинсах. Он небрит, руки сложены на груди. Открываю глаза и поворачиваю голову – вижу тюрьму.

– Не могу.

– Да можешь. Это легко.

– Не легко.

– Не понимаю, почему ты просто не можешь повернуть голову.

– Я повернула.

– Налево.

– «Лева» нет.

Я слышу его разочарованный вздох.

– Милый, перечисли мне все, что ты здесь видишь, – говорю я.

– Ты, кровать, окно, кресло, стол, цветы, открытки, фотографии мои и детей, туалет, дверь, телевизор.

– Это все?

– Практически да.

– Ладно, а теперь представь: я говорю тебе, что все перечисленное – это только половина того, что здесь есть на самом деле. И прошу повернуть голову и посмотреть на другую половину. Куда ты посмотришь?

Он ничего не отвечает. Я жду, представляя, как Боб в футболке и джинсах стоит и думает.

– Не знаю, – наконец говорит он.

– Вот именно.

Эллен танцует под «Блэк Айд Пиз». Она ужасно смешная. Гораздо лучше, чем Риджис и эта, как ее там. Хочется встать и подрыгаться вместе с ней, но после вчерашнего печального приключения с туалетом я усвоила урок.

Боб уехал на работу больше часа назад, и теперь здесь, в «своем» кресле, сидит мать. На ней лиловый флисовый спортивный костюм и белые кеды «Нью бэлэнс». Она как будто собралась на пробежку или занятие по аэробике. Сомневаюсь, чтобы мама когда-нибудь занималась тем или другим. Я замечаю, что она смотрит на меня, а не на Эллен, и ловлю себя на ощущении, будто встретилась взглядом с загнанным в угол воробьем. Мать опускает глаза, изучает кеды, ерзает в кресле, поворачивается посмотреть в окно, ерзает в кресле, украдкой бросает на меня пугливый взгляд, вперяется в телевизор и возится с волосами. Ей нужен какой-нибудь план.

– Мама, можешь привезти мне шляпу?

– Которую?

У меня имеется только один головной убор не для лыж – огромная соломенная шляпа, но я совершенно точно не в отпуске в тропиках и не сижу у бассейна. У меня есть куча бандан и шарфов, и можно было бы прикрыть голову, но я не хочу походить на раковую больную. Я хочу выглядеть нормально, как человек, который теоретически может вернуться к работе через две недели. И не хочу пугать детей.

– Можешь купить?

– Где?

– В торговом центре «Пруденшиэл».

Мать хлопает глазами. Ясное дело, она хочет избежать предлагаемой мной командировки. «Я не знаю, где это, не знаю, какую шляпу ты хочешь, не хочу вылезать из кресла».

– Мне нужен адрес, – говорит она.

– Бойлстон-стрит, восемьсот.

– Ты уверена, что он правильный?

– Да, я там работаю.

– А я думала, ты работаешь в финансовой компании.

Она произносит это так, будто поймала меня на вранье и я на самом деле работаю в «Гэпе», как она все время и подозревала.

– «Беркли» находится в том же здании.

– А-а.

Жаль, что я не могу поехать сама. Я бы выбрала что-нибудь стильное и изящное в «Нейман Маркус» или «Сакс Фифс авеню». А потом заскочила бы на работу – посмотреть на Джессику и Ричарда, выяснить, как проходит аттестация сотрудников, исправить ошибки, которые Карсон мог допустить в подборе нашего нового поколения консультантов, и, наверное, посидеть на одном-двух совещаниях, – и вернулась бы.

– Но у тебя через несколько минут терапия.

– Ты можешь ее пропустить.

– Мне надо посмотреть, что они делают, чтобы тебе помогать.

– Шляпа нужна мне до того, как сюда приедут дети. Я не хочу, чтобы они видели меня такой, а позже могут быть пробки. Ты можешь посидеть на терапии завтра.

Или послезавтра. Или послепослезавтра.

– Ты уверена? – спрашивает мать.

– Абсолютно.

– Бойлстон-стрит, восемьсот? – переспрашивает она.

– Верно.

– А ты расскажешь мне, что было на терапии, когда я вернусь?

– Все расскажу.

Ну, по крайней мере, половину.

Мать записывает адрес на рецепте, найденном в бумажнике, я еще дважды заверяю ее, что адрес правильный, и наконец она уходит. Я расслабляюсь и возвращаюсь к шоу Эллен[2]2
  Имеется в виду популярное американское ток-шоу «Шоу Эллен Дедженерес», иногда сокращается до «Эллен».


[Закрыть]. Она улыбается и болтает с кем-то по имени Джим, по голосу похож на Джима Керри. Через пару минут до меня доходит, что я должна бы видеть Джима Керри, но не вижу. Я стараюсь, но все равно не могу его увидеть, вижу только Эллен. Что, если я никогда не смогу увидеть того, с кем говорит Эллен? Что, если реабилитация не подействует? Что, если это у меня никогда не пройдет? Что, если я никогда не смогу вернуться на работу? Я не могу так жить.

Я больше не хочу смотреть «Эллен» и гляжу в окно. На улице ясный солнечный денек, и в светящемся отражении я вижу свою безобразную лысую голову. На себя я тоже больше не хочу смотреть, но тут уж или «Эллен», или моя жуткая лысина, или тюрьма. Гость Эллен, кем бы он ни был, произносит что-то смешное, и Эллен хохочет, а я закрываю глаза и плачу.

– Доброе утро, Сара.

Стул пуст. Телевизор выключен. Голос кажется знакомым, но я не могу узнать его и понять, откуда он идет.

– Ау? – говорю я.

– Я тут.

Я поворачиваю голову и вижу тюрьму.

– Ладно, мы над этим поработаем, – произносит женский голос.

Затем женщина материализуется в мамином кресле и оказывается Хайди, мамой Бена. Довольно странно. Ни за что бы не подумала, что она сможет найти время среди дня, чтобы меня навестить. Может быть, она хочет мне что-нибудь рассказать о Чарли и школе? Боже, надеюсь, у него нет никаких неприятностей.

– Значит, на «До уроков» тебе меня было мало? – с улыбкой спрашивает Хайди.

Я улыбаюсь в ответ, но не понимаю, чему мы так радуемся.

– Хайди, огромное спасибо, что пришла меня навестить.

– Не за что благодарить. Я просто делаю то, что указано в моем расписании. Ты у меня записана на одиннадцать.

– Что?

– Я твой ТТ.

– Что-что?

– Твой трудотерапевт. Такая у меня работа.

– А!

Медицинская форма, фиолетовые кроксы, пропуск с фотографией, висящий на шее на шнурке. Я всегда полагала, что Хайди какая-то медсестра, но никогда не спрашивала, кем она работает и где.

– Как у тебя дела? – интересуется Хайди.

– Хорошо.

Она пристально и выжидающе смотрит на меня, как на проблемного подростка, отрицающего, что наркотики его. У меня была черепно-мозговая травма, моя голова обрита, я не могу ходить, потому что не представляю, где находится моя левая нога, и сама Хайди здесь потому, что она мой трудотерапевт и я у нее записана на одиннадцать. Ответ «хорошо» даже отдаленно не похож на правду.

– На самом деле не особенно хорошо. Я не хочу здесь оставаться. Я не хочу быть в таком состоянии. А хочу домой.

– Ну, я тоже не хочу, чтобы ты здесь оставалась. Хотя меня и радует возможность наконец познакомиться с тобой поближе, я бы предпочла этим заниматься в собственной гостиной за бутылочкой вина.

Я улыбаюсь, оценив доброту Хайди, но только на мгновение, потому что теперь увлечена подробностями своего «не особенно хорошо».

– Я так много пропустила на работе, сорвала столько сроков и важных проектов. Мне нужно вернуться. А мои дети… У Чарли трудности в школе, я ужасно скучаю по укладыванию Люси по вечерам и по Линусу. Мне очень, очень нужно домой.

Мой голос начинает срываться, когда я произношу имя Люси, и совсем хрипнет на Линусе. Слезы катятся по лицу, и я даже не пытаюсь их остановить. Хайди дает мне платок.

– Я хочу обратно в свою жизнь.

– Мы вернем тебя обратно. Тебе нужно пытаться сохранять позитивный настрой. Я видела Чарли и Люси вчера перед школой, и у них все хорошо. Ты с ними еще не виделась?

– Сегодня они приедут в первый раз.

Прошло уже две с половиной недели после аварии, и Боб сказал, что Чарли и Люси начали спрашивать, когда же мамочка вернется с работы домой. Хотела бы я это знать. И я бы хотела, чтобы им не пришлось видеть меня лысой и такой беспомощной здесь, в реабилитационном центре, но я уже больше не могу с ними не видеться.

– Хорошо. А я только что встретила твою маму. Она такая милая. Она хотела узнать, где можно купить тебе шляпу.

Ну конечно.

– И что ты ей сказала?

– Послала ее в «Пруденшиэл».

– Она взяла адрес?

– Ну да, у нее все есть.

Эта женщина – нечто особенное.

– Итак, мы собираемся снова научить тебя замечать левую сторону всего. Готова потрудиться?

– Да.

Я вдыхаю поглубже и делаю такой же глубокий выдох.

– Можешь сказать, сколько сейчас времени? – спрашивает Хайди.

– Одиннадцать часов.

– И как ты это узнала?

– Ты же сама сказала, что я у тебя записана на одиннадцать.

Она смеется.

– Да с тобой надо держать ухо востро! На самом деле я сегодня немного отстаю от графика. Можешь сказать, насколько?

– Я не вижу здесь часов.

– У тебя на руке очень красивые часы.

– Ах да.

Мои часы от «Картье»: платиновые, головка подзавода украшена круглым бриллиантом, римские цифры на циферблате.

– Можешь сказать, сколько они показывают?

– Я не могу их найти.

– Ты не чувствуешь их на запястье?

– Нет.

– А как ты их надела?

– Мне их надела мама.

– Ладно, давай тогда поищем твои часы.

Хайди встает и как будто уходит из палаты, но не слышно, чтобы дверь открылась и закрылась. Я жду, пока она что-нибудь скажет, но она молчит.

– От тебя пахнет кофе, – говорю я.

– Отлично, ты поняла, что я все еще здесь.

– Я бы сейчас убила за чашку кофе.

– В вестибюле есть «Данкин донатс». Давай ты мне скажешь, сколько времени, а я принесу тебе чашечку кофе.

Я снова вдыхаю кофейный аромат, и мое сердце начинает биться чуть быстрее в предвкушении тяжести пенопластового стаканчика в моей руке – теплого, до краев наполненного божественным ванильным латте. Черт, где же мои часы?

– Я сижу слева от тебя. Ты меня видишь?

– Нет.

– Поворачивайся на голос. Продолжай, за телевизор.

– Я не могу.

Дальше телевизора ничего нет.

– Мм, кофе был тако-о-ой вкусный, – мурлычет Хайди, дразня меня кофейным дыханием.

Я пытаюсь представить кофейный аромат, исходящий от Хайди, как видимый шлейф пара. Я мышонок из мультика, вынюхивающий огромный кусок швейцарского сыра.

– Не могу.

– Можешь-можешь. Следуй за голосом. Давай, посмотри влево.

– По моему ощущению, я вижу все, что есть в палате. Я понимаю, раз ты здесь, значит я вижу не все, но ощущение у меня такое.

То, что я воспринимаю, и то, что считаю верным, устроили в моем сознании бой не на жизнь, а на смерть, вызывая ужасную головную боль. А может, мне просто нужен огромный стакан кофе.

– Ладно, давай попробуем стимуляцию. Ты вот это чувствуешь?

– Да.

– На что похоже ощущение?

– На постукивание.

– Хорошо. По чему я стучу?

– По тыльной стороне моей ладони.

– Какой ладони?

Я смотрю на свою правую руку.

– По левой?

– Хорошо. Теперь попробуй посмотреть туда, где я стучу.

Я смотрю вниз. Обидно, мой живот выпирает так далеко. Я-то надеялась, что поскольку съедаю, по-видимому, только половину еды со своей тарелки, то, пока тут лежу, сброшу хоть пару фунтов. Даже на самой причудливой диете в моей жизни я, похоже, не уменьшаюсь в объемах.

– Сара, ты тут? Посмотри туда, где я стучу.

– Я больше этого не чувствую.

– Ладно, сменим способ. А сейчас?

Я вижу, как что-то движется по краю палаты, но это что-то слишком размыто и неустойчиво, чтобы его идентифицировать. Потом вдруг оно попадает в фокус.

– Я вижу твою руку!

– Посмотри еще раз.

– Я вижу, как твоя рука двигается вверх-вниз.

– Замечаешь в руке какие-нибудь особенности?

Особенности в руке. Посмотрим-ка. Было достаточно трудно даже увидеть и опознать ее, а теперь Хайди хочет подробностей. Я напрягаюсь как могу, чтобы удержать ее движущуюся руку в поле зрения, посылая свое внимание так неприятно далеко на периферию, что появляется ощущение, будто я пытаюсь описать что-то на собственном затылке. Я уже готова сдаться, когда замечаю, что на руке надето кольцо с бриллиантом «изумрудной» огранки и часы от «Картье».

– Господи, это же моя рука!

– Отличная работа, Сара.

– Я вижу свою левую руку!

Я напоминаю себе Люси, объявляющую всем, что сама завязала шнурки.

– Хорошо. А теперь скажи, какое время показывают твои часы?

А, да. Цель. Я уже так близка к кофе, что почти ощущаю его вкус во рту. Узнать время. Но пока я поздравляла себя с тем, что вижу свою левую руку, и предвкушала близкую награду, случилось ужасное: моя левая рука пропала. Я пытаюсь проделать то же, что и в прошлый раз, чтобы снова ее увидеть, но я искала, не следуя определенной методике, и, похоже, не могу повторить эксперимент. Рука просто волшебным образом появилась. А теперь исчезла.

– Я потеряла свою руку.

– Ничего-ничего, все нормально. Такое бывает. Твоему мозгу будет трудновато удерживать внимание на левой стороне, но мы поможем тебе научиться.

– Полагаю, мне лучше теперь носить часы на правой руке.

– Отлично, и как ты будешь их надевать?

Я смотрю на правое запястье и осознаю всю невозможность этого подвига.

– Моя мать?

– Думаю, лучше продолжать носить их на левой. Это будет для нас хорошим упражнением. И да, я знаю, твоя мама приехала, чтобы помогать, и сейчас это очень кстати, но просить ее делать все за тебя – не лучшее долгосрочное решение.

Не могу не согласиться.

– Но было бы приятно знать время, – говорю я.

– А если посмотреть на телефоне? – предлагает Хайди.

Я бы с удовольствием посмотрела время на телефоне, но я его не видела с самой аварии, потому что Боб мне его не отдает. Я постоянно прошу его принести мне телефон: у меня там календарь и электронная почта. И все контакты. Та же информация хранилась и в моем ноутбуке, но он погиб в аварии вместе с «акурой». Так что сотовый нужен мне позарез.

Но когда я поднимаю этот вопрос, Боб увиливает. «Ой, я не могу его найти. Ой, забыл. Ой, привезу его завтра». Ой, да все понятно. Боб не хочет, чтобы я тратила время на работу, пока здесь лежу. Считает, что мне нужно выбросить работу из головы и бросить все свои умственные силы на выздоровление. К тому же он полагает, что, если я начну делать что-то по работе, это меня только утомит и расстроит, а лишние стрессы мне сейчас ни к чему.

Хотя до некоторой степени я с ним согласна и работаю изо всех сил над каждым заданием, которое медсестры и терапевты просят меня выполнить, здесь, в «Болдуине», у меня куча свободного времени. Три часа в день у меня занимает какая-нибудь терапия. И еду тоже можно считать возможностью потренироваться. К примеру, Марта всегда прячет мой десерт на левой стороне подноса (и когда я не могу его найти, моя мать, добренькая потакательница, извлекает его из небытия и отдает мне). Так что если считать еду, то это будет еще плюс два часа. Но это все. Пять часов в день. Я бы легко могла впихнуть в график несколько писем и телефонных звонков, не особенно перенапрягаясь. Несколько звонков в день могли бы даже уменьшить уровень стресса.

– Боб не отдает мой телефон, – жалуюсь я.

Хайди поворачивается к креслу:

– Это он?

– Да! Где ты его взяла?

– Он лежал на столике слева от тебя.

Боже мой! Интересно, как долго он прятался в черной дыре рядом со мной? Подозреваю, Боб оставил его там с мыслью: пусть пользуется, если найдет.

– Вот, – говорит Хайди, вручая мне давно потерянного друга. – Ты не узнала время, но нашла свою руку и на несколько секунд увидела часы. Я сейчас схожу вниз и принесу тебе кофе.

– Правда?

– Ну да. Какой?

– Ванильный латте. Самый большой.

– Считай, он твой. Да и я с удовольствием выпью еще стаканчик. Начнем с кофе в реабилитации и постепенно доберемся до вина в моей гостиной. Идет?

– Идет.

– Отлично, вернусь через минутку.

Я слышу, как открывается и закрывается дверь, и остаюсь в палате одна. Мама в торговом центре, Хайди добывает кофе, я вернула себе телефон и на несколько кратких мгновений увидела свою левую руку. Я улыбаюсь. Может быть, я еще и не здорова, но вполне можно сказать, что мне уже немного лучше, чем «не особенно хорошо».

Итак, с чего начнем? Пожалуй, позвоню-ка я Джессике и узнаю, что у них происходило после моей аварии. Потом Ричард. Нам нужно придумать, как мне эффективнее всего работать отсюда. Затем Карсон. Не терпится услышать их голоса. Я нажимаю кнопку питания, но ничего не происходит. Я нажимаю снова и снова – ничего. Батарея разрядилась.

И я понятия не имею, где зарядка.