Текст книги "Голубой человек"

III

Они разыскали дом купца второй гильдии Вишнякова. На калитке висела дощечка: «Во дворе злые собаки» – и действительно, большая рыжая дворняга выскочила из голубой будки и трудолюбиво провожала их неискренним лаем и звоном железной цепи, пока они не вошли в парадную дверь. Оказавшись в полутемном подъезде, пахнувшем подгнившей квашеной капустой и кошками, они дернули звонок в квартиру номер один.

Им открыла лютая баба лет под сорок пять, патлатая, дебелая, в грязноватом синем ситцевом капоте, еле сходившемся на ее мощном бюсте.

– Вы что, с неба свалились? – прикрикнула она на них. – Порядка не знаете? Претесь в парадное. К нам мужики только с черного хода позволены ходить.

С черного хода дверь в квартиру госпожи Рябоватовой – так звали лютую бабу в капоте – вела на кухню.

На кухне было жарко, и дверь из нее в квартиру была широко распахнута, чтобы тепло не пропадало зря.

– Ну, чего вам? – спросила госпожа Рябоватова, окинув обоих нежданных посетителей наметанным взглядом бывалой хозяйки, сдающей внаем комнаты и углы.

– Мы прочитали объявление в газете, – несколько оробев, отвечал Антошин. Тут у вас проживает один молодой человек, который ищет места лакея…

– К Иван Трофимычу, значит, вы? – расплылась в улыбке хозяйка. – Есть тут у нас такой господин. Фамилия Евстигнеев. Скоро войдет… А вы ему родственники или кто? – По ее тону судя, она неплохо относилась к отсутствовавшему кандидату в лакеи. – Он… к соседям вышел… Он сейчас…

Не ожидая ответа, она вдруг стала жаловаться на Евстигнеева:

– Вбил себе, дурачок, в голову: «Пойду в лакеи, пойду в лакеи!» Там, говорит, в лакеях – моя судьба!.. А чего ему, спрашивается, здесь не хватает? Квартира даровая, питание как на заговенье, и тоже даром, обращение вежливое, всякая женская забота. По праздникам какао с франзолями. Ежели что из одежды справить – пожалуйста… А он, бедняжечка, счастья своего ну совсем не понимает, как ребенок какой, рвется от меня в лакей, как орел молодой… Ой, да что же это я? Может, вам чайку с мороза? С вареньицем? – встрепенулась она, уже видя в Антошине и Фадейкине своих предстателей перед мятущимся Евстигнеевым.

С судорожным гостеприимством она кинулась раздувать остывший самовар.

Стало тихо. Стало слышно, как где-то в глубине квартиры устало препирались два женских голоса – старый и молодой. Были они какие-то безнадежные, глухие, пыльные.

– Ну, Лидочка, ну, миленькая, ну успокойся! – говорила старшая женщина.

– Не могу я успокоиться от такой кошмарной жизни! – бубнил на одной, невыносимо скучной ноте Лидочкин голос. – Какая моя жизнь? Разве меня так кормить надо? Я что же, получается, зря прогимназию кончала?.. Полковой адъютант меня на выпускном балу богиней называл, а вы мне постные щи подаете! Какая вы мне после этого мама! Одна поэма, что мама!..

– Откуда же я, Лидочка, денег достану? Мы же с тобой сироты…

– А мне какое дело, что мы сироты?.. Я на это плевать хочу, что мы сироты… Я девушка в расцвете своей красоты. Мне платья требуются красивые, ботинки на пуговках лаковые, шляпки… Мне удовольствия требуются… Разве меня может удовлетворить ваша пища?.. При моем образовании… Я же совсем голодная!. – Послышались всхлипывания матери, но Лидочка продолжала тусклым, тоном, словно с трудом читала по книжке: – Вот пойду на бульвар и буду по нему ходить взад-вперед, взад-вперед, и пускай все говорят, что Федот Кирилловича дочка на бульвар пошла… А вы, мама, хоть плачьте, хоть не плачьте, раз вы так свою единственную дочь содержите… Вы обо мне не заботитесь, и я о вас думать не хочу… На Тверской пойду бульвар или даже на Цветной… Мне что? Пускай все видят, до чего меня жестокая мать довела… Платья у меня скверные…

– Вот погоди, Лидусенька, – всхлипывала в ответ ее мать, – выиграем мы по суду нашу долю, и я тебе нашью разных платьев, и приданое тебе справим царское…

– Ну да, выиграем! – тянула Лидочка. – Держи карман!.. Никогда мы не выиграем… Разве мы можем против дяди Лени совладать! Он уже сколько адвокатов нанял, дядя Леня, а потребуется, в пять раз больше наймет и все самых лучших, а мы что против дяди Лени? Мы против дяди Лени цифра ноль. Пыль, комарики, зайцы из тряпочек… Вот пойду я на бульвар, и у меня будут платья красивые, и шляпочки всякие миленькие, и кушать я буду вкусно, и пить я буду сладко, и пусть моя жизнь будет совсем разбита в расцвете лет.

– Тише, Лкдусенька, тише! Еще услышат! Срам какой! Невинная девица, и такие слова!..

– Вот сегодня же вечером оденусь потеплее и прямо пойду на бульвар, уныло стращала Лидочка, – сладенько покушаю…

Скрипнула дверь черного хода, и госпожа Рябоватова заторопилась:

– Он!.. Иван Трофймыч!.. Вы тут без меня потолкуйте, а уж я вас за это так отблагодарю, так отблагодарю, останетесь довольны!

Перекормленной утицей она выплыла из кухни и осторожно прикрыла за собой дверь.

Вошел Евстигнеев, молодец лет двадцати пяти, крепкий, статный, с мелкими, но правильными чертами лица, украшенного щегольскими светло-русыми бачками.

Он был в зеленой охотничьей куртке с шелковыми витыми бранденбурами, узких синих брюках со штрипками, модных ботинках на пуговицах.

Не обращая внимания на Антошина и Фадейкина, он достал из кармана ключик, присел на корточки перед тумбочкой с эмалированным тазом, стоявшей под железным рукомойником, отпер ее, извлек из нее жестяную мыльницу, а из мыльницы – ярко-розовый кусок туалетного мыла, от которого на всю кухню ударило острым, как уксус, и неправдоподобно сладким земляничным запахом. Позвякивая стерженьком рукомойника, Евстигнеев долго мыл руки с тщательностью врача, только что осматривавшего заразного больного. Покончив с мытьем, он не торопясь, со смаком упрятал мыло в мыльницу, мыльницу в тумбочку, запер тумбочку, опустил ключик в карман и только тогда стал с не меньшей старательностью вытирать руки. Полотенце было хорошего полотна, с вышитыми петушками и витиеватой большой монограммой, составленной из букв "И", "Т" и "Е".

Повесив полотенце на крючок так, чтобы была видна монограмма Евстигнеев наконец заметил гостей:

– Вы к кому?

– К вам, – сказал Антошин. – Если это вы поместили в газете объявление, то к вам.

– Было такое дело, – кивнул напомаженной и расчесанной на прямой пробор головой Евстигнеев. – Тебя прислали за мной или как?

На всякий случай в его голосе послышалась теплая нотка.

– Нет-нет, никто нас не прислал. – Евстигнеев заметно скис. – Мы сами к вам пришли… Посоветоваться…

– Чего, чего? – вытаращил на них глаза Евстигнеев. Антошин вытащил из-за пазухи газету и разыскал на четвертой полосе объявление.

– Вы пишете, – продолжал он, – «Молодой человек, хорошо знающий свое дело, имеющий рекомендации, срочно ищет места лакея».

В такт его чтению Евстигнеев качал головой, зажмурив глаза. Так наслаждается молодой поэт, впервые слышащий в чужом исполнении любимое свое стихотворение.

Раскрыв глаза, он уже более благосклонно глянул на Антошина: «Ишь ты, грамотный! И до чего шибко читает!»

– …А мы с ним кто? – кивнул Антошин на Фадейкина. – Мы с ним мастеровые люди. Лакея в цеху, понятно, не увидишь. (Евстигнеев сочувственно кивнул головой.) Для нас, в нашем рабочем положении, настоящий лакей (Евстигнеев приосанился) – недостижимый человек… И вдруг я читаю объявление. Я тогда Фадейкину говорю: «Пойдем, говорю, Илюша, посмотрим на настоящего лакея. Когда еще нам другой такой случай представится. Может, говорю, уделит нам время, поделится опытом, как человек лакеем делается…».

– Да ну вас! – разочарованно зевнул Евстигнеев. – Очень мне интересно с вами, вахлаками, лясы точить!..

Антошин молча встал со своей табуретки, застегнул полушубок. Встал и Фадейкин.

– Извините за беспокойство! – сказал Антошин. – До свидания!

Они были с Фадейкиньш у самых дверей, когда Евстигнеев воротил их назад.

– Да ладно уж, – сказал он, – раз пришли, потолкуем, пока самовар поспеет…

Антошин с Фадейкиньщ вернулись на свои табуретки, Евстигнеев расстегнул тужурку. На кухне становилось все более душно и жарко, а форточка в ее единственном окне была наглухо заклеена до весны.

– Блеманже ел? – неожиданно спросил Евстигнеев Фадейкина.

– Нет, – сказал Фадейкин. – Это что такое – блеманже?

– А ты? – обратился Евстигнеев к Антошину, оставив без ответа вопрос Фадейкина.

– И я не ел, – сказал Антошин.

– А я ел!.. А что такое блеманже, тебе известно?

– Кажется, такое сладкое блюдо? – ответил Антошин.

– Не можешь ты быть лакеем! – удовлетворенно заметил Евстигнеев.

– Это почему? – удивился Антошин.

– Был бы ты настоящим лакеем, ты бы сказал: «Нет, не знаю. Позвольте мне, дураку неумытому, просветиться, узнать». Тем самым ты бы мне доставил удовольствие, поднял бы меня над собой и своего достиг бы. Поскольку тогда у меня к тебе было бы хорошее чувство, а ведь ты во мне нужду имеешь. Понятно я говорю?

– Понятно, – сказал Антошин.

– Блеманже – это такое сладкое блюдо, которого ни тебе, ни тебе, мастеровщине немытой (Евстигнеев ткнул пальцем в Антошина и Фадейкина), не то что кушать, попробовать даже и то не придется. А я кушал. Теперь, скажем, продолжал Евстигнеев, всё более и более распаляясь, – ели вы куриные котлеты, называются «де валяй»? Обратно, котлеты пожарские, котлеты марешаль, котлеты министерские, котлеты «Палкин», беф а-ля Строганов, салат «Оливье», салат провансаль, паштет страсбургский, осетрину паровую, осетрину жареную, осетрину заливную, севрюгу, балыки всякие, суп черепаховый, суп консоме, суп крем, икру паюсную, икру зернистую, икру китовую, которую кит мечет… Да вы даже названий таких не знаете и знать никогда не будете, и дети ваши знать не будут, и внуки, и правнуки. А я ел! В агромадном количестве ел. Иной раз уже и дышать нету никакой возможности, а ешь, давишься, через силу глотаешь. Хлопнешь для скользкости чарочку шампанского или, скажем, портвейнцу и снова ешь. А почему? Во-первых, ужасно как вкусно. Во-вторых, – даровое, понятно это вам, серое вы мужичье, да-ро-во-е!.. Всё непокупное, все даровое! Сколько на столе остается – все мое! Во!.. А вам до гробовой доски только и жрать что щи да кашу, кашу да щи, редьку с квасом да квас с редькой. Ну, и еще тюрю…

– А по моей одежде и обувке, – продолжал Евстигнеев, с удовольствием окидывая себя взглядом, – если издаля на меня посмотреть, скажет кто, что я служащий человек? Каждый скажет – барин.

– Издаля конечно, – с готовностью согласился Антошин. – А вблизи сразу видно – лакей.

– Вот именно, – не менее охотно согласился Евстигнеев, – лакей, а не токарь-пекарь какой-нибудь… Поскольку одежда и обувка у меня тоже не покупные, а дареные. С господского плеча-с… И еще полный чимайдан всякого добра.

– Так задаром и дают? – спросил Фадейкин.

– Задаром, задаром! – передразнил его Евстигнеев! – Так, задаром, и сучка не ощенится. За-да-ром-с!.. Нет, братец ты мой, тут самолюбие требуется, аг-ро-мад-ней-шее самолюбие. Или ты не лакей! Потому лакей без самолюбия, что дьякон без бороды, что духи без запаху, что компот без сахару… Вот, возьмём к примеру такой случай: барин вернулся домой веселый, ты его ко сну готовишь, разуваешь его, к примеру, а он тебя, как дитя какое, от веселья своего норовит носочком ботинка да в рыло. Ну, что ты в таком случае сделаешь, мастеровой, можно сказать, человек, безо всякого самолюбия? – Посторонюсь, – сказал Фадейкин.

– Ну, скажем, посторонишься, – с великолепным пренебрежением усмехнулся Евстигнеев. – Ну, скажем, убережешь свое рыло. А оно у тебя покупное, что ли? Оно у тебя непокупное. Оно, при тебе и так и этак останется, а самолюбия настоящего у тебя, выходит, никакого и нету. Никак, то есть, ты себя не любишь!..

Евстигнеев сделал паузу, чтобы дать своим гостям возможность спросить, как бы он, Евстигнеев, в таком случае поступил, но не дождался.

– А вот я, – подмигнул; он… – я свое самолюбие очень даже имею. Я себе в таком случае что говорю? Я себе говорю: "Ванюша, дорогой, потерпи, докажи, что ты себя любишь! Не убудет тебя, Ванюша, от пиночка. Ты о брючках, скажем, в это время думай или о лаковых, к примеру, ботиночках, почти новых, раз пять от силы надеванных… Ну ткнет тебя барин с пьяных глаз в рыло, так ведь завтра утречком – барин ведь! – совестно ему перед тобой станет, он тебя брючками на штрипочках или ботиночками за тот пиночек и отблагодарит. И будешь ты, Ванюша, и при своем рыле и при господских брючках и ботиночках. Или, скажем, рассердился на тебя барин, плюнул тебе по-дурашному в тое же рыло. Ты что тогда?..

– Я б ему! – помрачнел Фадейкин.

– Ты б ему, ты б ему! – снова передразнил его Евстигнеев. – Вот и будешь до скончания своей жизни ходить в латаной поддевке и худых сапогах! А я уже сейчас во всем господском. И полный чимайдан гардеропу всякого. И еще у меня вся жизнь впереди. Еще я, братец ты мой. Дай только время, в купцы запишусь, открою магазин, сам себе лакея заведу…

Он приоткрыл дверь в жилые комнаты:

– Алевтина Сократовна, а Алевтина Сократовна!

Теперь госпожа Рябоватова была в темно-фиолетовом плюшевом капоте, при одном взгляде на который становилось жарко. Волосы ее были приведены в порядок. Было видно, что она очень хотела произвести и на Евстигнеева и на нечаянных гостей самое благоприятное впечатление. Она глядела в глаза своему беспокойному сожителю с собачьей преданностью и тоской. Ее лютое лицо подобрело, размякло, стало беспомощным и каким-то детским. А только что такое благожелательное и развеселое лицо Евстигнеева вдруг словно свинцом налилось, стало неприступным, суровым и властным, как у укротителя львов в ярмарочном цирке.

– Чего прикажешь, Иван Трофимович? – робко спросила она и, бросив быстрый взгляд в облезлое зеркальце, висевшее возле рукомойника, поправила свою реденькую прическу.

– Жан! – страдальческим голосом поправил ее Евстигнеев. – Жа-ан-с!.. Сколько раз я вам, Алевтина Сократовна, делал замечание, что я более привычный, когда меня зовут Жан!

– Чего прикажете, Жан? – покорно повторила госпожа Рябоватова, и ее желтоватые жирные щеки залила легкая краска стыда: ей было совестно перед свидетелями ее унижения.

– Канаву! – сказал Евстигнеев. – Канаву и франзолей, сколько положено!

Антошин уже знал, что франзоли – это те самые французские булки, которые полвека спустя были переименованы в городские в целях борьбы с низкопоклонством перед Западом.

– Сию минуточку, Жан! – заторопилась госпожа Рябоватова. – Как раз самоварчик закипел. Сейчас вам будет какао, франзоли, маслице вологодское, и кушайте себе на здоровьице!..

– И им тоже! – кивнул он на Антошина и Фадейкина. – Им тоже приготовить!..

– Сейчас вот заварю чайничек…

– Им тоже какаву! – командовал Евстигнеев, рисуясь перед Антошиным и Фадейкиным своей властью над Алевтиной Сократовной. – И ситного им… Побольше ситного!.. И чтобы с изюмом!..

Выхлебав три большие чашки какао и умяв «сколько положено» поджаристых франзолек с вологодским маслом, Евстигнеев снова расстегнул свою застегнутую было куртку, обнаружив крепкую и гладкую розовую шею сытого молодого самца, на которой висела на розовой шелковой ленточке маленькая, с двадцатикопеечную монету, серебряная иконка.

– Ну вот, – сказал он, звучно отрыгнув и блаженно отдуваясь, – можно сказать, заморили червячка… Какава, франзолечки, маслице вологодское, то-се… И квартира вроде ничего, а душа у меня томится, ох томится!..

Лицо Рябоватовой снова стало обрюзгшим, старообразным. Оно пошло розовыми пятнами, веки набрякли, и, не будь посторонних, она бы расплакалась.

Но у нее хватило самолюбия удержаться от слез. Она придумала, будто ей надо прибавить сахару в сахарницу, и с несвойственной ей торопливостью ушла из кухни. А Евстигнеев продолжал выхваляться.

– Разве она мне пара? – кричал он, не считаясь с тем, что его слышно во всей квартире. – Она думает, она меня какавой купит!.. Нет-с, нет-с и еще раз нет-с. Жана Евстигнеева какавой не купишь! Жану Евстигнееву требуется, чтобы ему был простор-с! Чтобы ему было где свои крылья распахнуть!.. Ты мне барыню подавай! Пущай ей даже пятьдесят лет будет, даже пущай шестьдесят, но чтобы она меня благородно любила за мою красоту, со всем образованием! И чтобы она на мое имя в банке счет завела, какой положено!.. Я, Алевтина Сократовна, кричал он двери, за которой госпожа Рябоватова, придерживая ее руками, чтобы не так было слышно квартирантам, тихо плакала над унылой и гадкой своей вдовьей судьбой, – я, Алевтина Сократовна, человек гордый! Меня на какаву не купишь, даже ежели с куличом-с! Потому что я имею стремление к благородной жизни. А вы ко мне кажную ночь лезете со своими невежественными ласками!.. Да при моей красоте любая генеральша или, скажем, купчиха первой гильдии за счастье почтет со мною приятно провести время и еще озолотит-с по самый гроб моей жизни-с!.. А вы тоже туда же-с!..

Теперь из-за двери явственно доносились визгливые рыдания госпожи Рябоватовой.

– Вот выгонит она тебя, Иван Трофимыч, – сказал Антошин, уже не скрывая томившего его чувства гадливости, – выгонит за такие слова и будет права.

– Не-е-ет! – самодовольно загоготал Евстигнеев. – Вот уж чего никогда не будет-с! Ни за что не выгонит-с! А стану уходить, как место найду, ноженьки мне целовать будет, чтобы не уходил… Потому что я для нее самый что ни на есть первый и наилюбимейший человек на свете. А уйду, никогда ей уже не иметь такого молодого; и красивого, и образованного, и совершенно: непьющего жильца, как Евстигнеев… Уйду, вот нарочно, сегодня же уйду! У меня одна знакомая есть, молоденькая такая, – он подошел к самой двери, чтобы Алевтина Оократовна лучше его слышала, – уйду, а объявление дам, чтобы кому требуется молодой, красивый, здоровый, хорошо знающий, свое дело лакей, имеющий рекомендации, пущай по моей, молодой знакомой адресу обращаются, потому что нет мне спокою на свете без этой моей любимой работы.

– Врешь ты… никуда ты отсюда не уйдешь! – по-прежнему очень спокойно сказал Антошин. – И никакой у тебя такой молодой знакомой, к которой ты можешь уйти, нету. И никому ты со своими рекомендациями не нужен. И твое счастье, что некому тебе; сволочь, морду набить за твою подлость, лакейская твоя душа!..

– Чего-чего?! – опешил Евстигнеев и почему-то стал торопливо застегивать свою тужурку, – Ты это кому «сволочь» сказал?

– А ты угадай, – посоветовал ему до сего времени молчавший Фадейкин.

– Только, – продолжал он, обратившись к Антошину, – почему ты так говоришь, будто некому набить ему морду? Ай-ай-ай! Нехорошо!.. А я что – уже не человек?

– А я сейчас полицию! – забормотал Евстигнеев, пятясь к двери, за которой госпожа Рябоватова, перестав плакать, прислушивалась к тому, что происходило на кухне. – Не имеете вы никакого полного права мне морду бить!.. За это, брат, нонче по головке не погладят-с.

– Ну, покеда ты еще полицию позовешь… – кинулся к нему рассвирепевший Фадейкин, – я твою вонючую вывеску.

Но еще раньше, чем Евстигнеев в поисках спасения успел рвануть дверь, в ней показалась госпожа Рябоватова, воинственная, краснолицая, бесстрашная.

– Вон отсюда, шаромыжники проклятые! – закричала она, прикрыв своим мощным торсом перетрусившего Евстигнеева. – Мастеровщина серая!.. Чтоб духу вашего здесь не было!.. А ты, Иван Трофимыч, – нежно обратилась она к Евстигнееву, ты пойди в кроватку, отдохни, солнышко ты мое ненаглядное!.. Ты этих иродов не бойся!.. Я тебя защитю!.. А ты поди отдохни от волнениев! Приляг на кушеточку…

Она стояла в дверях черного хода и махала им кулаком, пока они под неискренний лай дворовой собаки шли по хрусткому снегу к калитке, и закрыла за собой дверь, только удостоверившись, что они были уже по ту сторону калитки…

– Тьфу! – плюнул в сердцах Фадейкин. – Даже вспомнить противно!

– Зато какао с ситным… Опять-таки тужурка, штаны со штрипками. Пошли в лакеи, а?

– Да ну тебя! – сказал Фадейкин и они оба рассмеялись, с наслаждением вдыхая свежий морозный воздух. Разгоряченные, вспотевшие после кухни госпожи Рябоватовой, они только сейчас вспомнили, что надо застегнуться.

Дул колючий, пронизывающий до костей холодный ветер. Над Москвой грузными и низкими волнами плыл воскресный колокольный звон.

Они договорились, что встретятся в будущее воскресенье. Фадейкин пошел на Прохоровскую мануфактуру, где в одной из рабочих казарм его с водкой и закуской ожидали земляки. Антошин проводил его до Большой Пресни. У изгороди Зоологического парка они простились. Антошин остался посмотреть, как гимназисты в фуражках и длинных шинелях и гимназистки в шубках и длинных платьях катались на коньках на замерзшем пруду. Двое рабочих в валенках, не обращая на них внимания, готовили лед к вечернему катанию. Вечером, как сказано было в розовых афишах, расклеенных поблизости, будет играть военный духовой оркестр и будет к услугам господ катающихся богатый буфет с разными напитками.

Обратно Антошин шел не останавливаясь, ни на что не обращая внимания. Ему было очень холодно. И вдруг захотелось прилечь. Мокрая от пота нижняя рубаха противно прилипла к его спине. Сильно заболела голова. Ломило ноги.

Он еле ввалился в подвал. Было еще минут двадцать до назначенного Ефросиньей времени. Он вошел и, не снимая полушубка, присел прямо на прибранный по-праздничному верстак Степана Кузьмича.

В тот момент Антошин еще был в состоянии отдать себе отчет, что он здорово простыл и что произошло это с ним, видимо, когда он, вспотевший после длительного пребывания, не снимая полушубка, в жарко натопленной кухне госпожи Рябоватовой, сразу вышел на мороз. Он хотел сказать Ефросинье, что, кажется, простудился и что ему очень совестно, что он доставляет им столько хлопот. И что если бы Галка…

Но что он собирался сказать насчет Галки, так и осталось неизвестным, потому что ему стало очень худо. У него бешено закружилась голова. Перепуганная Ефросинья отвела его под руки к постели, и только они его уложили, как его стало рвать… Потом он, закатив глаза под самый свой покрытый холодным потом лоб, вдруг стал что-то лопотать про теорему Лагранжа, и о том, что еще большой вопрос, кто лучший пианист – Ван Клиберн или Эмиль Гилельс, и что если человек не знает, что такое пимезон, то его теперь уже нельзя считать по-настоящему образованным человеком…

Когда он, глядя прямо в лицо Ефросинье, твердо заявил, что Евстигнеевы ужасно живучи и что не надо думать, что лакеи не могут пробраться даже в ряды партии, Ефросинья послала Шурку на Большой Козихинский за Хрисанфом Парамонычем, который служил ротным фельдшером еще в турецкую войну. Знаменитый «фершал» Хрисанф Парамоныч, уже порядком нагрузившийся по случаю воскресного дня; все же прибыл довольно скоро, без труда поставил диагноз – «простуда», прописал горчичники, чай с малиной, хлопнул со Степаном Кузьмичом по чарочке за здравие раба божия Егора и оставил подвал приятно отягощенный казенным вином и серебряным четвертаком.