Текст книги "Берлинские похороны"

Глава 4

Берлинская защита – классический пример защиты с помощью контратаки.

Берлин, воскресенье, 6 октября

Громадная территория между Эльбой и Уралом с бесконечными зарослями кустарника и редкими деревнями всегда была учебным плацем Европы. Посередине, между Эльбой и Одером, охраняя Бранденбург, находится главный город Пруссии – Берлин.

Первое, что вы замечаете с высоты шестьсот метров, – это военный мемориал Советской Армии в Трептов-парке. Это русский сектор Берлина. Советский солдат, возвышающийся над пространством, равным десяти футбольным полям, выглядит так мощно, что статуя Свободы на его фоне совсем бы затерялась. Над площадью Маркса – Энгельса самолет начал резко снижаться в южном направлении к Темплхофу, в лучах яркого солнца заблестели нити водных артерий. Шпрее течет по Берлину, словно вода из перевернутого ведра по стройплощадке. Река и ее каналы, тощие и голодные, крадутся под улицами, которые их, похоже, даже не замечают. Город разделяется не большим мостом или широким потоком, а кварталами кирпичных и бетонных домов, которые кончились совершенно неожиданно.

Джонни Валкан приехал встретить меня в Темплхоф со своим приятелем на черном «кадиллаке».

– Майор Бейлис, американец, – сказал Джонни.

Я поздоровался за руку с высоким костлявым человеком, наглухо застегнутым в белую полушинель из лондонского магазина «Акуаскьютум». Пока ждали багаж, он предложил мне сигару.

– Хорошо, что вы приехали, – сказал майор. Джонни сказал то же самое.

– Спасибо, – сказал я. – В этом городе без друзей нельзя.

– Мы сняли вам номер во «Фрюлинге», – сказал майор. – Отель небольшой, удобный, тихий и очень-очень берлинский.

– Замечательно, – сказал я; описание мне действительно понравилось.

Джонни ловко маневрировал в потоке машин на роскошном «кадиллаке». С запада на восток город пересекал широченный проспект, который разные поколения называли то «Унтер-ден-Линден», то «улицей 17 июня», и который когда-то служил гигантской подъездной аллеей и шел через Бранденбургские ворота к королевскому дворцу.

– Мы называем ее просто Большой улицей, – сказал американец, пока Джонни перестраивался в правый ряд. Статуя на воротах впереди отливала на солнце золотом, за ней в советском секторе лежало плоское бетонное пространство площади Маркса – Энгельса, на месте которой находился снесенный коммунистами дворец Гогенцоллернов.

Мы свернули к «Хилтону».

* * *

Чуть дальше по улице, за коробкой Гедехтнискирхе с ее гладкой современной башней, похожей на колонку проигрывателя и построенной на месте разрушенной старой, располагалось кафе «Канцлер», занимавшее значительную часть тротуара Курфюрстендам. Мы заказали кофе, и американский армейский майор отсел на дальний конец стола, где минут десять завязывал шнурки своих ботинок. Напротив, в кафе «Квик», две девицы с серебряными волосами ели сардельки.

Я бросил взгляд на Джонни Валкана. Годы лишь красили его. Он выглядел старше сорока со своей роскошной прической и загорелым лицом. На нем был хорошо сшитый берлинский костюм из английского полотна. Откинувшись на стуле, он лениво наставил на меня палец. Рука его так загорела, что ногти казались бледно-розовыми.

– Прежде чем мы начнем, давай проясним одну вещь, – сказал он. – Твоя помощь здесь никому не нужна, ты тут лишний в том, что касается меня. Не забывай об этом, не мешайся под ногами, и все будет о'кей. А если начнешь совать нос... – Он пожал плечами. – Это очень опасный город, – Не опуская руки, он едва заметно улыбнулся.

Я какое-то время молча смотрел на него. На его улыбку и на его руку.

– В следующий раз, Джонни, когда тебе приспичит показать пальцем на человека, – сказал я, – помни, что три других твоих пальца смотрят в таю сторону.

Он опустил руку с таким видом, будто устал держать ее в одном положении.

– Мы поддерживаем связь со Стоком, – сказал он тихо.

Я удивился. Сток был советским полковником КГБ[2]2
  См. Приложение 4 (примеч. авт.).


[Закрыть].

– Значит, все это официально? – спросил я. – Обмен носит официальный характер?

Валкан хмыкнул и бросил взгляд на майора.

– Скорее его можно назвать внеслужебным. Официальный, но внеслужебный, – повторил он достаточно громко, чтобы услышал американец. Американец рассмеялся и вернулся к своему шнурку.

– Насколько мы можем судить в Лондоне, здесь, в Берлине, много внеслужебной деятельности.

– Доулиш жаловался? – спросил Валкан придирчиво.

– Намекал.

– Ты скажи ему, что если он хочет, чтобы я работал исключительно на него, то за это придется платить мне побольше теперешних вшивых двух тысяч в месяц.

– Сам скажи, – ответил я. – Телефон прекрасно работает.

– Послушай, – сказал Валкан, из-под чистой манжеты выглядывали солидные золотые часы. – Доулиш не представляет здешней ситуации. Моя связь со Стоком... – Валкан сделал жест рукой, который означал превосходную степень. – Сток в сто раз умнее Доулиша, и он ведет свои дела сам, непосредственно, а не из кабинета в сотнях милей отсюда. Если мне удастся переправить Семицу через забор, то только потому, что я лично знаю несколько важных людей в этом городе. Людей, которым могу доверять, и которые могут доверять мне. А Доулишу останется получить почести и забыть обо мне.

– По-моему, надо сообщить Доулишу, – сказал я, – что потребует полковник Сток за переправку Семицы, как ты выразился, «через забор».

– Почти наверняка деньги.

– Об этом я и сам догадывался.

– Постой, постой, – сказал Валкан громко, чтобы вывести американца из полусонного состояния. – Майор Бейлис является официальным американским наблюдателем за этой сделкой. Я больше не хочу выслушивать твои грубости.

Американец снял свои солнцезащитные очки и сказал:

– Да, сэр, именно так. – И снова надел очки.

Я сказал:

– Просто чтобы убедиться, что вы не наобещаете чего-нибудь лишнего, устрой, чтобы я поприсутствовал на вашей следующей встрече с товарищем полковником Стоком, идет?

– Это трудно, – сказал Джонни.

– А ты постарайся, – сказал я. – В конце концов, именно за это мы тебе и платим деньги.

– Да, конечно, – сказал Валкан.

Глава 5

Когда игрок предлагает обмен или жертвует, он, естественно, имеет в виду последующие маневры, которые должны закончиться к его выгоде.

Берлин, понедельник, 7 октября

Бюстгальтеры и пиво, виски и шерсть, великие слова, выписанные цветным электричеством на стенах вдоль Курфюрстендам, – таким был театр западного благоденствия: громадная жрущая, орущая, смеющаяся сцена, переполненная толстыми дамами и карликами, марионетками, пожирателями огня, сильными мужчинами и множеством эскапистов. «Сегодня я присоединяюсь к труппе, – подумал я. – Теперь у них будет и иллюзионист». Подо мной раскинулся город – большие куски света чередовались с обширными озерами темноты, где булыжник и трава молча сражались за власть над миром.

В моей комнате зазвонил телефон. Голос Валкана был размерен и спокоен.

– Ресторан «Варшаву» знаешь?

– На Сталин-аллее, – сказал я; это было хорошо известное заведение, куда часто заглядывали торговцы информацией.

– Теперь она называется Карл-Маркс-аллее, – сардонически заметил Валкан. – Поставь машину на стоянку напротив так, чтобы она смотрела на запад. Я буду там в девять двадцать. Идет?

– Идет, – сказал я.

От отеля «Хилтон» я проехал вдоль канала до станции метро «Халлешестор», а затем повернул на север к Фридрихштрассе. До контрольно-пропускного пункта отсюда всего несколько кварталов. Американскому солдату я предъявил паспорт, а западногерманскому полицейскому – страховое свидетельство, потом на малой скорости переехал через трамвайные пути Циммерштрассе, за которыми начинался мир, где слово «коммунист» не является ругательством.

Вечер был теплый. В освещенной неоновым светом комнате контрольно-пропускного пункта сидело не менее двадцати человек, на столах были аккуратно разложены стопки брошюр и буклетов с названиями типа «Наука ГДР на службе мира», «Искусство для народа» и «Историческая роль ГДР и будущее Германии».

– Герр Дорф. – Очень молодой полицейский листал мой паспорт. – Сколько денег у вас с собой?

Я выложил на стол несколько западногерманских марок и английских фунтов. Он пересчитал их и поставил штамп на мои бумаги.

– Есть у вас фотоаппарат или транзистор?

Юноша в кожаной куртке с надписью «Родезия», стоявший в другом конце коридора, крикнул:

– Сколько мне еще ждать?

Я слышал, как полицейский ответил ему:

– Придется подождать своей очереди, сэр. Мы вас сюда не приглашали.

– Только радио в машине, – сказал я.

Кивнув, полицейский пояснил:

– Мы не позволяем провозить только восточногерманскую валюту. – Он вернул мне паспорт, улыбнулся и отдал честь. Я пересек длинную комнату. Родезиец, приговаривая: «Я знаю свои права», стучал по барьеру, остальные молча смотрели прямо перед собой.

Я сел в машину. Обогнул несколько бетонных глыб, восточно-немецкий полицейский бросил взгляд на мой паспорт, и солдат поднял красно-белый шлагбаум. Я въехал в Восточный Берлин. У станции метро «Фридрихштрассе» толпилось много народа. Люди возвращались с работы, ехали на работу, просто болтались без дела. Я свернул на Унтер-ден-Линден – липы стали одними из первых жертв нацистов: от старого здания канцелярии Бисмарка остались только живописные руины, напротив которых стояло мемориальное здание, где двое караульных в зеленой форме и белых перчатках маршировали гусиным шагом, словно ожидая возвращения Бисмарка. Я объехал вокруг белой пустыни Маркс-Энгельсплац и около большого, облицованного бетонными плитами универмага на Александерплац свернул на улицу, которая вела к Карл-Маркс-аллее. Узнав по описанию стоянку машин, я припарковался. Карл-Маркс-аллее ничуть не изменилась с того времени, когда она называлась Сталин-аллее. Мили жилых домов и государственных предприятий, размещенных в семиэтажных домах русского типа, тротуары десятиметровой ширины, зеленые лужайки и велосипедные дорожки.

В летнем кафе через дорогу мигали под деревьями огоньки, несколько пар танцевали вокруг полосатых зонтиков, небольшая компания везла домой ребенка в коляске, обвешанной погремушками. Неоновые буквы складывались в «Warschau»; под вывеской я заметил Валкана, который поднялся на ноги. Он терпеливо ждал, пока зажжется зеленый для пешеходов. Осторожный человек этот Джонни, не время платить штраф полицейскому. Он сел в «вартбург» и поехал по Карл-Маркс-аллее в восточном направлении. Я последовал за ним, оставляя между нами одну-две машины. Джонни остановился у массивного гранитного здания в районе Кепеник. Я проехал мимо его машины и нашел себе место под уличным фонарем за углом. Дом был некрасивый, но от него веяло комфортом и довольством, которые средний класс привносит в быт вместе с обеденным гонгом и сигарным дымом. Во дворе был большой сад, здесь, недалеко от леса и вод Мюггельзее, дышалось легко.

На двери висела всего одна табличка. Готическая надпись на аккуратном черном пластмассовом четырехугольнике гласила: «Профессор Эберхард Лебовиц». Джонни позвонил, служанка впустила нас в прихожую.

– Можем мы видеть герра Стока? – спросил Джонни.

Он дал ей свою визитную карточку, и она уплыла внутрь.

В слабо освещенной прихожей стояла большая инкрустированная слоновой костью вешалка с двумя платяными щетками и островерхой советской офицерской шапкой. Потолок был украшен сложным орнаментом из резных листьев, обои на стенах тоже имели цветочный рисунок.

Служанка сказала: «Следуйте, пожалуйста, за мной» – и пропела нас в гостиную Стока. Обои здесь имели преимущественно золотой и серебряный оттенки, хотя их было почти не видно из-за многочисленных вещей. Тут были аспидистры, аляповатые кружевные занавески, полки со старинным мейсенским фарфором и бар в виде небольшого деревянного Кремля. Сток оторвал взгляд от экрана большого, причудливо украшенного телевизора. Это был ширококостный человек с бритой головой и сероватым цветом лица. Большие его руки торчали из рукавов ярко-красной шелковой домашней куртки, отороченной золотой тесьмой.

Валкан сказал:

– Герр Сток, герр Дорф. – И после паузы: – Герр Дорф, герр Сток.

Мы все поклонились друг другу, Валкан положил на кофейный столик папку для бумаг, Сток вынул из нее жестяную коробку «Нескафе», кивнул и возвратил коробку на место.

– Что будете пить? – спросил Сток. У него оказался низкий музыкальный голос.

– Прежде чем мы перейдем к разговору, могу я взглянуть на ваше удостоверение личности? – спросил я.

Сток вытащил из заднего кармана брюк свой бумажник, широко улыбнулся мне и извлек оттуда жесткую белую карточку с фотографией и двумя печатями, которыми советские граждане пользуются за рубежом.

– Но здесь написано капитан Майлев, – запротестовал я, тщательно выговаривая кириллические буквы.

Служанка принесла поднос с маленькими стаканчиками и заиндевевшей бутылкой водки. Она поставила поднос на стол. Сток подождал, пока она уйдет.

– А в вашем паспорте написано, что вы Эдмонд Дорф, – сказал Сток, – но мы оба жертвы обстоятельств.

За его спиной диктор восточногерманского телевидения говорил привычным медленным голосом: «...приговорен к трем годам заключения за пособничество в попытке бегства его семьи на Запад». Сток подошел к приемнику и переключил его на западноберлинский канал, где полсотни тевтонских менестрелей пели старинную балладу. Со словами: «В четверг никогда ничего путного не бывает» – он выключил телевизор. Откупорив бутылку водки, он принялся обсуждать с Валканом возможность обмена двадцати четырех бутылок виски на два фотоаппарата. Я сидел и пил водку, пока они не договорились. Потом Сток спросил у Валкана так, будто меня вообще не было в комнате:

– А у Дорфа есть полномочия на ведение переговоров?

– Он большая шишка в Лондоне, – объяснил Валкан. – Все, что он пообещает, будет выполнено. Ручаюсь.

– Я хочу иметь зарплату полковника, – сказал он, поворачиваясь ко мне, – пожизненно.

– От этого никто бы из нас не отказался, – сказал я.

Валкан просматривал вечернюю газету, оторвавшись от чтения, он сказал:

– Нет, он имеет в виду, что в случае его перехода на Запад правительство Великобритании должно установить ему такой должностной оклад. Вы можете обещать ему это?

– А почему бы и нет? – сказал я. – Примем за исходное условие, что ваш стаж измеряется несколькими годами, это дает пять фунтов четыре шиллинга в день. Затем есть надбавка на питание, шесть фунтов восемь шиллингов в день, надбавка женатым, еще один фунт и три с чем-то шиллинга в день, надбавка за квалификацию составляет пять шиллингов в день, если вы, конечно, осилите экзамены в нашем колледже, надбавка за работу за границей равна четырнадцати фунтам и трем... вы бы хотели получать заграничную надбавку?

– Вы не хотите принимать меня всерьез, – сказал Сток, широко улыбаясь. Валкан ерзал на своем стуле, поправляя галстук и хрустя пальцами.

– Возможностей много, – сказал я.

– У полковника Стока очень убедительные доводы, – сказал Валкан.

– У разгневанной толпы на Чаринг-Кросс-роуд тоже, – сказал я, – только с фактами похуже.

Сток выпил два стаканчика водки почти подряд и уставился на меня.

– Послушайте, – сказал он, – я совсем не поклонник капиталистической системы. И не собираюсь делать вид, будто я ее люблю. На самом деле я ненавижу вашу систему.

– Превосходно, – сказал я. – На своей нынешней работе вы вполне можете потешить это чувство.

Сток и Валкан обменялись взглядами.

– Надеюсь, вы поймете, – сказал Сток. – Я искренне выражаю вам свою лояльность.

– Продолжайте, – сказал я. – Держу пари, что вы готовы заявить это всем великим державам.

– Я потратил много времени и денег, чтобы организовать это, – сказал Валкан. – Если вы так чертовски умны, зачем было вообще приезжать в Берлин?

– Ладно, – сказал я. – Разгадайте шараду, а я пока подумаю.

Сток и Валкан переглянулись, мы выпили, Сток протянул мне сигарету с золотым ободком и зажег зажигалку, сделанную в виде маленького спутника.

– Я уже давно подумываю о том, чтобы перебраться на Запад, – начал Сток. – Дело не в политике. Я сейчас такой же убежденный коммунист, как и раньше, но все мы стареем. Ищем спокойной жизни, хотим быть уверенными в завтрашнем дне. – Сток взглянул на свою громадную, похожую на боксерскую перчатку руку, которую он сложил лодочкой. – Человек хочет собрать пригоршню грязи и знать, что это ею земля, он будет жить на ней, умрет на ней, передаст ее своим сыновьям. Мы, крестьяне, самый незащищенный класс при социализме, мистер Дорф. – Он улыбнулся, обнажая свои коричневые зубы, среди которых поблескивали золотые коронки. – Те удобства, которые вы уже просто не замечаете, на Востоке не станут привычными при моей жизни.

– Да, – сказал я. – Мы переживаем упадок, который по молодости нашей еще не способны оценить.

– Семица, – произнес Сток. Он ожидал, какой эффект произведет на нас это имя. Эффекта не было.

– Он здесь, в Берлине? – спросил я.

– Не спешите, мистер Дорф, – сказал Сток. – Дела делаются не спеша.

– Откуда вам известно, что он хочет перебраться на Запад? – спросил я.

– Известно, – сказал Сток.

Вмешался Валкан.

– Я сказал полковнику, что Семица обойдется нам приблизительно в сорок тысяч фунтов.

– Вот как? – сказал я как можно спокойнее.

Сток разлил водку по стаканчикам, выпил свою порцию и тут же вновь наполнил свой сосуд.

– Говорить с вами одно удовольствие, господа, – сказал я. – Но мне бы хотелось и с вашим товаром познакомиться.

– Понимаю вас, мистер Дорф, – сказал Сток. – В моей стране есть пословица: «На торгу за слова ничего не продают». – Он подошел к бюро восемнадцатого века, сделанному из красного дерева.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы хоть в чем-то нарушали лояльность советскому правительству, верным другом и союзником которого я остаюсь до сих пор, – произнес я.

Сток с улыбкой повернулся в мою сторону.

– Вы подозреваете, что я тут микрофонов понапрятал и потом начну вас шантажировать?

– А почему бы и нет? – сказал я. – Вы профессионал.

– Я попытаюсь убедить вас по-другому, – сказал Сток. – А что касается моего профессионализма, то знаете ли вы, когда повар получает пищевое отравление?

– Когда он ест не у себя дома, – ответил я.

От смеха Стока задребезжал старинный фарфор. Он пошарил рукой в большом ящике, извлек оттуда плоскую металлическую коробку, вынул из кармана толстую связку ключей, достал из коробки толстую черную папку и протянул ее мне. В ней оказались фотокопии писем и перехваченных телефонных разговоров на кириллице.

Сток взял еще одну сигарету и стал постукивать ею по листу машинописи.

– Паспорт мистера Семицы для поездки на Запад, – сказал он, саркастически подчеркивая слово «мистер».

– Ну да? – воскликнул я недоверчиво.

Валкан наклонился ко мне.

– Полковник Сток отвечает за исследования Минской биохимической лаборатории.

– Где работал Семица, – сказал я. До меня постепенно доходило. – Это, значит, досье на Семицу?

– Да, – сказал Сток, – и здесь достаточно, чтобы посадить Семицу в тюрьму на десять лет.

– Или же заставить его делать все, что вы прикажете, – сказал я. Не исключено, что намерения Стока и Валкана серьезны.

Глава 6

Плохим слоном называется слон, заблокированный своими пешками.

Берлин, понедельник, 7 октября

Путь до контрольно-пропускного пункта по Унтер-ден-Линден был не самым коротким, но, чтобы не заблудиться, я должен был держаться главных магистралей. Миновав Шнелштрассе, я увеличил скорость до разрешенных шестидесяти километров. Когда я поравнялся со старой канцелярией Бисмарка, особенно черной и вымершей в ярком бархатном свете луны, впереди на дороге появился красный диск – сигнал полицейского. Я остановился. У тротуара стоял полицейский грузовик. Молодой человек в униформе заткнул сигнальный жезл за голенище сапога, медленно подошел ко мне и отдал честь.

– Ваши документы.

Я дал ему паспорт Дорфа, надеясь, что мой отдел не поленился обратиться в министерство иностранных дел и не ограничился грубыми подделками, которые изготовляло для нас министерство обороны, мимо нас на большой скорости пронеслась «шкода», которую никто не остановил. У меня появилось ощущение, что все это неспроста. Второй полицейский освещал фонариком американские номера моей машины, заднее сиденье и пол. Молодой полицейский с шумом захлопнул мой паспорт, протянул его в окошечко и еще раз отдал мне честь.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он.

– Я могу ехать? – спросил я.

– Только включите передний свет, сэр.

– У меня включен.

– В Восточном Берлине надо включать дальний свет. Таков закон.

– Ясно. – Я включил фары. Луч света упал на полицейский грузовик. Видимо, дорожная полиция делала свою рутинную работу.

– Всего хорошего, сэр. – Я заметил какое-то шевеление среди дюжины полицейских, сидящих на открытом грузовике. Меня обогнал Джонни Валкан. Я свернул на Фридрихштрассе и попытался достать его.

По Фридрихштрассе «вартбург» Джонни Валкана ехал в пятидесяти метрах передо мной. Когда я остановился у краснополосатого шлагбаума, часовой отдавал Джонни паспорт и поднимал полосатую жердь. Американский сектор был от меня всего в нескольких метрах. Пропустив «вартбург», он опустил шлагбаум и направился ко мне, автомат на плечо он закинул так, что тот клацнул о его металлическую каску. Паспорт я держал наготове. За шлагбаумом находилось низкое деревянное здание с множеством цветков красной герани, которое, собственно, и было контрольно-пропускным пунктом. Перед ним двое часовых говорили с Валканом, потом они все засмеялись. Смех гулко разносился окрест в ночной тишине. Пограничник в голубой униформе прогромыхал по ступеням и побежал к моей машине.

– Зайди внутрь, – сказал он часовому со своим пронзительным саксонским акцентом. – К телефону. – Он повернулся ко мне. – Придется немного подождать, сэр, – объяснил он по-английски. – Сожалею о задержке. – И он взял у часового автомат.

Я закурил «Галуаз», угостил пограничника, мы курили и смотрели туда, где в сотне метров начинался окруженный стеною Западный Берлин, и каждый думал о своем, а может, и об одном и том же.

Не прошло и двух минут, как полицейский вернулся. Он попросил меня выйти из машины, оставив ключи в замке. С ним было трое солдат. У каждого был автомат, и держали они их на изготовку. Я вышел из машины. Они отвели меня за дом, где никто из западного сектора не смог бы нас увидеть, если бы даже и захотел. Там стоял маленький зеленый грузовичок. На двери был маленький значок и слова «Дорожная полиция». Мотор работал. Я сел между немецкими солдатами, один из них предложил мне странного вкуса сигарету, которую я прикурил от окурка моей «Галуаз». Никто меня не обыскивал, не надевал наручников, не предъявлял официальных обвинений. Они просто попросили меня следовать за ними, насилия никто не применял. Я смирился.

Сквозь заднее окно я смотрел наружу. Когда мы подъехали к Александерплац, я уже догадался, куда меня везут. В нескольких кварталах находилась Кайбельштрассе: Главное управление полиции.

На мощеном дворе Главного управления раздавались шаги полудюжины марширующих людей. В зависимости от громких команд ритм шагов менялся. Меня ввели в комнату на втором этаже. Для этого от главного входа, где часовой в стеклянной будке нажал на кнопку и открыл ворота, нам пришлось подняться на тридцать три ступеньки. У кремовой стены стояла старая деревянная скамья, на которую я и сел; рядом лежали два захватанных номера «Нойес Дойчланд». Справа было большое зарешеченное окно. За столом сидела женщина средних лет, седые волосы которой были туго стянуты в пучок. Каждое ее движение за столом сопровождалось громким звяканьем большой связки ключей. Я знал, что какой-то выход наверняка должен быть. Любой из героев детективных телесериалов в таком положении действовал бы, не задумываясь.

Седая женщина подняла на меня глаза.

– У вас есть с собой нож или другое оружие? – Ее глаза смотрели на меня не мигая сквозь толстые линзы очков.

– Нет, – сказал я.

Она кивнула и записала что-то на листке бумаги.

– Мне надо вернуться не очень поздно, – сказал я. В той ситуации это прозвучало, наверное, очень забавно.

Седая женщина заперла все ящики своего стола и вышла из комнаты, демонстративно оставив дверь широко открытой, дабы пресечь мои поползновения залезть в картотеку. Я просидел минут пять, может, десять. Все было на удивление просто и обыденно, похоже на ожидание водительских прав в мэрии. Седая женщина вернулась с моим паспортом в руках. И отдала его мне. Улыбки я у нее не заметил, но вела она себя вполне дружелюбно.

– Пойдемте, – сказала она.

Я прошел за ней по длинному кремовому коридору до самого конца западного крыла здания. Внутреннее убранство тоже напоминало мэрию. Она тихо постучала в массивную дверь и, не ожидая ответа, впустила меня внутрь. В комнате было темно, в тусклом свете, пробивающемся с улицы, я сумел разглядеть, где стоит стол. Из-под стола неожиданно заполыхал красный свет, похожий на тот, что испускают проблесковые инфракрасные лампы. Когда мои глаза привыкли к непривычному полумраку, я заметил, что дальний конец комнаты залит серебряным свечением.

– Дорф, – произнес голос Стока, прогремевший, словно из мощного репродуктора. Около стола раздался щелчок, и комната осветилась обычным желтым светом вольфрамовой лампы. Сток сидел за столом, почти не видимый за плотным облаком сигарного дыма. Комната была обставлена восточно-немецкой мебелью, сделанной в скандинавском стиле. На столе за моей спиной лежал кнопочный аккордеон, стопки газет и шахматная доска, из которой выпало несколько фигур. У стены стояла раскладушка с двумя армейскими одеялами на ней, рядом с изголовьем валялись кожаные сапоги. Около двери была маленькая раковина и шкаф, возможно, с одеждой.

– Мой дорогой Дорф, – сказал Сток. – Я вам, наверное, причинил массу неудобств?

Сток возник из сигарного облака в кожаном пальто до пят.

– Если вы решили напугать меня до полусмерти, то у вас ничего не получилось, – сказал я.

– Ха-ха-ха, – захохотал Сток и выпустил очередной громадный клуб дыма, такие клубы дыма можно увидеть только у паровозов, отправляющихся с лондонского вокзала Кингз-Кросс. – Я хотел пообщаться с вами, – сказал он, не выпуская сигары изо рта, – без Валкана.

– В следующий раз, – сказал я, – пишите письма.

Раздался стук в дверь. Сток передвигался по комнате, как раненая ворона. Седая женщина принесла два стакана чая с лимоном.

– Боюсь, что молока сегодня нет, – сказал Сток и запахнулся в пальто.

– Так, видимо, и изобрели русский чай, – сказал я.

Сток снова засмеялся своим деланным смехом. Я глотнул обжигающего чая и почувствовал себя лучше. Такое же ощущение испытываешь, когда впиваешься ногтями в собственную ладонь.

– Что стряслось? – спросил я.

Сток подождал, пока женщина выйдет из комнаты и закроет за собой дверь. Потом сказал:

– Давайте прекратим ссориться, ладно?

– Вы имеете в виду себя лично? – поинтересовался я. – Или Советский Союз?

– Себя лично, – сказал Сток. – Мы оба много выиграем, если будем не палки в колеса друг другу ставить, а сотрудничать. – Сток помолчал с деланной улыбкой. – Как ученый, Семица не очень важен для Советского Союза. У нас есть люди помоложе, с более свежими и интересными идеями. А ваши люди, напротив, будут считать вас гением, если вы сможете доставить его в Лондон. – Сток пожал плечами, словно поражаясь идиотизму мира политиков.

– Caveat emptor?[3]3
  Да будет осторожен покупатель (лат.).


[Закрыть] – сказал я.

– Вот именно, – подтвердил Сток с удовольствием. – Да будет осторожен покупатель. – Он перекатил сигару в другой угол рта и повторил несколько раз: «Да будет осторожен покупатель». Я пил чай и молчал. Сток проковылял к боковому столу с шахматами, его кожаное пальто скрипело, как старое парусное судно.

– Вы в шахматы играете, англичанин? – спросил он.

– Я предпочитаю игры, где легче мошенничать, – сказал я.

– Согласен с вами, – сказал Сток. – Соблюдение правил мешает творчеству.

– Это касается и коммунизма? – вставил я.

Сток взял со стола коня.

– Но шахматы больше похожи на ваш капиталистический мир. Мир рыцарских фигур, мир королей и королев.

– Не смотрите на меня, – сказал я. – Я всего лишь пешка. Нахожусь здесь на линии фронта. – Сток ухмыльнулся и посмотрел на доску.

– А я хорошо играю, – сказал он. – Ваш друг Валкан – один из немногих в Берлине, кто может меня постоянно обыгрывать.

– Это потому, что он принадлежит нашему капиталистическому миру.

– Ваги мир меняется. Легкие фигуры становятся самыми значительными на доске. Королевы становятся... импотентками. Можно сказать «импотентки» о королевах?

– С этой стороны Стены вы можете говорить все, что угодно.

Сток кивнул.

– Легкие фигуры – генералы – правят вашим западным миром. Генерал Уокер, командир 24-й пехотной дивизии, говорил своим подчиненным, что президент США – коммунист.

– А вы разве не согласны? – спросил я.

– До чего ж вы глупый, – забасил Сток. – Я пытаюсь показать вам, что эти люди... – он помахал конем перед моим носом, – ...сами о себе заботятся.

– И вы завидуете? – серьезно спросил я.

– Может, и завидую, – сказал Сток. – Может, и так. – Он положил коня на место и запахнул полы своего пальто.

– Значит, вы собираетесь продать мне Семицу в качестве своего рода частной собственности? – сказал я. – Если вы, конечно, простите мне такие выверты моего буржуазного ума.

– Человек живет всего один раз, – сказал Сток.

– Я могу удовлетвориться и одним разом, – сказал я.

Сток положил в свой чай четыре ложки сахара с верхом и стал энергично его размешивать.

– Единственное, что я хочу, это прожить остаток моей жизни в тишине и покое, мне не надо много денег, лишь бы хватало на табак и скромную деревенскую пищу, на которой я был воспитан. Я полковник, и мои материальные условия превосходные, но я реалист, долго это продолжаться не может. Более молодые люди в моем ведомстве смотрят на мое место с завистью. – Он бросил на меня взгляд, я вяло кивнул. – С завистью, – повторил он.

– Вы занимаете ключевое место, – сказал я.

– Но проблема с такими постами в том, что на них многие зарятся. Некоторые из моих сотрудников имеют прекрасные университетские дипломы и так же сообразительны, как и я в их возрасте; их энергии хватает на то, чтобы работать дни и ночи напролет, и я когда-то так работал. – Он пожал плечами. – Вот почему я решил прожить оставшуюся часть жизни в вашем мире.

Он встал и открыл один из деревянных ставней. Со двора неслось тарахтенье дизельного мотора и топот ног, забирающихся через борт на грузовик. Он засунул руки глубоко в карманы пальто и запахнул полы.

Я спросил:

– А вы уверены, что сумеете убедить жену, семью?

Сток продолжал смотреть во двор.

– Моя жена погибла во время налета немецких самолетов в 1941 году, мой сын не пишет мне уже три с половиной года. Что бы вы сделали в моем положении, Дорф? Что бы вы сделали?