Текст книги "Берлинские похороны"

Глава 14

«Поправляю» – шахматист произносит это слово, когда дотрагивается до фигуры, но хода не делает.

Лондон, пятница, 11 октября

Саманта жила в районе, который инструкторы вождения машин выбирают для отработки маневрирования. За сикертовскими[17]17
  У. Сикерт (1860 – 1942) – глава Камден-таунской группы художников-постимпрессионистов. Камден-таун – район Лондона (примеч. перев.).


[Закрыть] затонами Камден-тауна находился район тихих домов, где когда-то жили любовницы тех викторианских бизнесменов, которые не могли содержать их в Хэмпстеде.

В глубине парка стоял увитый плющом замок, современная вывеска «Хитвью-хауз – квартиры с гостиничным обслуживанием» выглядела странно на готическом портале. Неподвижные скульптуры в зарослях кустарника были похожи на партизан в джунглях. Я толкнул бирюзовую парадную дверь и вошел в холл. Сквозь витражи свет падал на мраморный пол ярко-чернильными пятнами. Тот, кто разгородил замок на квартиры, заработал достаточно денег, чтобы украсить холл эстампами в рамках и живыми цветами. Высокое резное готическое окно с рисунком больших желтых цветов освещало лестницу. В столбах света стояли пылинки. Поднимаясь по лестнице, я, видимо, напоминал муху в янтаре.

На двери наверху висела машинописная карточка: «С. Стил». Я нажал на звонок, изнутри раздался ксилофонный перезвон.

Открывшая дверь Саманта Стил была в банном халате и тюрбане из полотенца.

– Кто вы такой? – сказала она. – Вы от Фуллера Браша?

– Я из «Америкэн экспресс»[18]18
  Крупнейшая американская туристическая фирма (примеч. перев.).


[Закрыть], – сказал я. – Местную воду пить можно.

– Я была в ванной, – сказала она.

– Может, я могу помочь.

– Да, – сказала она. – Идите и приготовьте два коктейля, один принесите мне.

Я пошел в гостиную. Густой ковер покрывал всю большую комнату с задрапированными шелком стенами. Бар находился в углу. Я открыл дверцу, и мне в лицо ударил розовый неоновый свет. Я порылся среди множества бутылок, приготовил мартини и бросил в него кусочек льда.

Ванная представляла собой сплошные мозаики и лучистое отопление. На низеньком мраморном столике стояли десятка три лосьонов и пудр, над столиком висело громадное розовое зеркало и множество сверкающих душевых приспособлений.

Сама ванная была сделана из какого-то черного камня. В ванной лежала Саманта в полудюжине браслетов и жемчужных ожерелий.

– Не стойте там. Дайте мне выпить, – сказала Сам. Она была не очень высокой, но чтобы рассмотреть ее в горизонтальном положении и в черной ванне, требовалось время. Я спросил:

– Вы всегда принимаете ванну со своими причиндалами?

Она ухмыльнулась.

– С причиндалами всегда, а вот с украшениями – время от времени. – Она отхлебнула из бокала – Какую дрянь вы туда налили?

– Вермут и джин, – сказал я.

– Отвратительно, – сказала она. – Вылейте эту гадость и приготовьте мне другой коктейль.

Я принес ей более крепкий коктейль. Она проглотила его залпом, выбралась из ванны и прошла по ковру, роняя капли воды и сверкая серебром, бриллиантами и мокрой кожей. Потом начала одеваться быстро и безучастно.

– Поставьте какую-нибудь музыку, – крикнула она, завернувшись в большое красное полотенце. Я открыл проигрыватель и включил его. Звукосниматель плавно проплыл над черным диском, и Клэр Остин запела «Я разделалась с любовью», все было предусмотрено. Сам взяла сигареты, я приготовился дать ей прикурить.

– Не смейте. Этого не надо, дружище.

– Я только хотел дать вам прикурить, – сказал я.

– Я справлюсь, – сказала она и щелкнула по пачке «Кэмела», потом взяла сигарету, в рот и прикурила Глубоко затянувшись, она выпустила большое теплое веселое облако дыма. Я сидел на диване, она внимательно рассматривала меня своими большущими глазищами. Комната была обставлена дорого и обезличенно, так обычно домовладельцы обставляют квартиры для состоятельных иностранцев. В ней было много настольных ламп с сатиновыми абажурами и громадных стеклянных пепельниц. Сам подошла к дивану, на котором я сидел.

– Вы – лучшее, что со мной произошло в этом вшивом городе, – сказала она. – Где вы прятались?

– Я ждал вас у здания «Заморской лиги», – сказал я. – А вы так и не появились.

Она села рядом со мной. Кожа ее была теплой и влажной, тело пахло свежим тальком и зубной пастой «Пепсодент».

– Можете поцеловать меня, – сказала она, откинув голову на спинку и закрыв глаза. Я неспешно поцеловал ее.

Она вскочила на ноги.

– Я вам не смятая пятифунтовая банкнота, – сказала она. – Меня не надо разглаживать.

Она подошла к бару, обняв себя за плечи и придерживая локтями полотенце. Налив себе выпивку, она обернулась ко мне с очаровательной широкой улыбкой – с такой рекламируют зубную пасту.

– На рынке появился новый транквилизатор, он не успокаивает...

– А заставляет тебя получать удовольствие от напряжения, – закончил я хмуро. Она кивнула и поднесла бокал ко рту.

– Мы не в женском клубе, – сказал я. – Как только вам надоест развлекать меня, тут же дайте знать.

Она снова кивнула и посмотрела на меня долгим тяжелым взглядом. Проигрыватель продолжал петь шелково-наждачным голосом Клэр Остин.

– Хватит дуться, одевайтесь, – сказал я. Она подошла ко мне и стала коленями на диван. Ее серые глаза под широким лбом внимательно изучали мое лицо. Когда она улыбнулась, лицо ее стало чересчур морщинистым, но теперь она заговорила свежим, почти детским голосом, в котором не осталось и тени суровости.

– Если вы так хотите, – сказала она. Я нежно поцеловал ее в губы.

– Я так хочу, – сказал я. – Одевайтесь, и мы поедем посмотрим английскую деревню.

– А потом? – спросила она.

– Концерт или театр.

– А потом?

– Ужин.

– А потом?

– Посмотрим, – сказал я. Она ехидно улыбнулась. Настроение ее неожиданно изменилось.

– Мне больше нравится концерт, – сказала она. – В Ройял-фестивал-холле сегодня...

– Чарльз Ивс и Олбан Берг, – закончил я.

– И Шенберг, – сказала она. – Сегодня исполняют «Вариации для духового оркестра» Шенберга. Это мое любимое произведение. Давайте пойдем. Я надену мое огненное шифоновое платье. Можно?

– Разумеется, – сказал я. – Билеты купить нетрудно, современная музыка особой популярностью... – Она снова поцеловала меня. На моих губах остался ее волос. Когда она отстранялась от меня, глаза ее блестели – и не от слез, а так, словно она помыла их, – к щекам прилипло несколько прядей волос. Я ждал, что она скажет что-то соответствующее мягкой ранимости ее взволнованного лица, но она промолчала. У меня возникло ощущение, будто она никогда не говорит, не взвесив всех последствий. А если такое и случилось в ее жизни, то лишь однажды.

Грубо толкнув меня в грудь, она закричала:

– Мой закрепитель!

– Что? – сказал я. Она вырвалась из моих объятий.

– Мой закрепитель, – повторила она. – Я завивку делаю. Надо было его поставить еще десять минут назад. А теперь я вся буду в мелких кудряшках.

Она скрылась в ванной, срывая полотенце с головы и бормоча безостановочно английские ругательства. Я снял длинный шелковистый волос с губы и приготовил еще один коктейль. Волос был крашеный, но что здесь такого уж необычного?

Глава 15

«Двойной удар» может нанести даже пешка.

Англия, пятница, 11 октября

Мокрые листья блестели под ногами, как миллион только что отчеканенных пенни. Засохшие папоротники напоминали абстрактные скульптуры, блестящие листья таинственно свисали с невидимых веток.

Не дойдя до кабачка, мы постояли немного на церковном дворе, прислушиваясь к вою ветра и шелесту листьев и разглядывая различимые в тусклом свете могильные камни. Саманта читала длинную надпись вслух:

– "Хвала на камне – пустое дело.

Доброе имя человека – лучший ему памятник.

Тома Меррик. Скончался 15 августа 1849 года".

В сумерках она двигалась, словно привидение.

– Тут какой-то чокнутый лежит, – сказала она.

"Здесь лежит прах Билли Пейна.

Не тревожьте Билли Пейна.

В день, когда его убили,

Много мыслей погубили".

Из-под ног поднимался сладкий запах влажной травы. На деревьях, которые выделялись на фоне кровавого заката большими хирургическими щипцами, все еще пели птицы. Сам настояла, чтобы мы вошли в маленькую церковь. Дверь открылась со скрипом. На двери была прикреплена написанная от руки записка: «Чистка бронзовой утвари прекращена до особого уведомления». Свет, проникающий сквозь витражи, ложился полудрагоценными камнями на старые вытертые пыльные скамьи и блестел в бронзовых подсвечниках, придавая им вид средневековой нефтяной лавки. Она крепко держала меня за руку.

– Вы лучшее из всего, что происходило со мной в этой жизни, – сказала она с деланной искренностью.

* * *

В кабачке, когда мы пришли туда, было уже полно народу. Местные мужчины в джемперах грубой вязки сидели, развалясь в лучших креслах.

– Послушай, Мейбл, – крикнул один из них барменше, – может, еще всем по кружечке?

Мужчина с обмотанным вокруг шеи пенсильванским шарфом сказал:

– Он лучший фотограф в стране, но каждый снимок у него тысячу гиней стоит.

Мужчина в замшевых ботинках заметил:

– Наши мороженые рыбные палочки почти доконали его. Я ему сказал: «Сделай эти проклятые штуковины из гипса, старина, а тепло мы изобразим, воскурив фимиам». И что вы думаете? Ха-ха! У нас выручка почти на семь процентов возросла, а он какую-то художественную премию получил. – Он засмеялся глубоким смехом и глотнул пива.

Сам не отпускала моей руки. Мы прошли к стойке и сели на высокие табуреты, девушки на рекламных плакатах, одетые в пальто из верблюжьей шерсти, ковбойские ботинки и черные облегающие брюки, пили «Пиммс № 1».

– Две больших кружки горького, – сказал я. Сквозь окно светила неяркая желтая, как слабая лампочка, луна.

– Вы когда-нибудь думали, каково на луне? – спросила Сам.

– Почти все время думаю, – сказал я.

– Нет, серьезно. – Она сжала мою руку. – Скажите серьезно.

– Так каково же? – спросил я.

– Страшно, но замечательно, – сказала она.

– Как с вами, – отозвался я вполне искренне.

Она взяла свою кружку и скорчила мне гримаску. За окном раздался рев отъезжающей спортивной машины. Несколько камешков стукнуло по окну, сырой ночной воздух колыхнулся.

Сам была права относительно «Вариаций для духового оркестра» Шенберга. Мне же хотелось услышать прежде всего «Три места в Новой Англии» Чарльза Ивса, потому что я люблю безумные секвенции военного оркестра, но Шенберг действительно очень интересный композитор. Все любят обращать людей в свою веру. Сам не составляла исключения. Она вела себя мило, очаровательно, порой капризно. А я всегда питал слабость к маленьким эрудиткам. Мы ужинали в Кенсингтоне, в тесном заведении из двух небольших комнат, меню там было величиной с газету, и все, что могло быть обжарено в горящем роме, все там так и было приготовлено. Мы находились среди напудренных плеч и взятых напрокат фраков, и Сам чувствовала себя не в своей тарелке без длинных, по локоть, перчаток и браслетов с драгоценными камнями.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – У вас прекрасное лицо.

Она показала мне язык.

– Не надо вести себя так зазывно, – сказал я. Официант наверняка услышал мои слова, и Сам покраснела до корней волос, чем очень меня удивила.

Нам нравилось одно и то же. Мы оба любили устрицы без лимона.

– Я люблю устрицы без приправ, – сказала Сам.

Я бросил взгляд на официанта, но Сам стукнула меня ногой по лодыжке. Отбивные были нормальные, и мне хватило выдержки, чтобы не выбросить десерт. Кофе мы закончили пить в половине первого ночи. Когда мы ехали домой, я остановил машину у парка. Сам сказала, что если бы мы были на луне, то увидели бы, какая половина мира спит.

– И мы были бы единственными людьми, которые бы по-прежнему видели солнце, – сказал я.

– Мне бы этого хотелось.

Начался дождь, и я снова тронулся с места.

– Поедемте ко мне, – сказала она. – Бровей у меня до сих пор нет.

– Завтра я куплю набор карандашей для подведения бровей и буду всегда держать его у себя дома, – пообещал я. Она крепко держала мою руку.

У входной двери я нажал на звонок.

– Не надо, – сказала Сам. – У меня очень тихие соседи. – Она широким жестом открыла дверь и включила свет.

Следы произошедшего сразу бросались в глаза. Грабители начинают открывать ящики шкафов снизу, чтобы не терять времени на закрывание их, дабы добраться до следующего. Сам молча смотрела на беспорядок – одежда разбросана по всей комнате, ковер залит вином. Она прикусила нижнюю губу, а потом грязно выругалась.

– Может, мне позвонить в полицию? – спросил я.

– Полицию, – презрительно повторила Сам. – Английские полицейские потопчутся как идиоты по квартире, зададут миллион вопросов, и все закончится ничем. Согласны?

– Согласен, – ответил я. – Но они очень вежливые.

Она сказала, что хочет остаться одна.

– Как вам будет угодно. – Я знал, что она сейчас чувствует.

* * *

Придя к себе, я позвонил Сам. Нервозности или особого огорчения я в ее голосе не заметил.

– С ней, кажется, все в порядке, – сказал я Остину Баттеруорту, положив трубку на рычаг.

– Хорошо, – сказал он. Остин развалился в моем лучшем кресле и попивал мой лучший коньяк. – Образцовый грабеж, – скромно заметил он. – Французское окно со скользящими болтами – детские игрушки. Люди глупы. Ты бы посмотрел мой дом, вот уж что надежно защищено от грабителей.

– Да ну?

– Разумеется, – сказал Осси, – чтобы иметь хорошую защиту, надо, конечно, платить, но меня убивает людской идиотизм. После – только тогда они обзаводятся надежной защитой – только после того, как их ограбили.

– Верно, – сказал я.

– Я там все вверх дном перевернул, – сказал Осей.

– Я заметил.

– Modus operandi[19]19
  Способ действия (лат.).


[Закрыть], – изрек загадочно Осей. – Иногда я работаю аккуратно, а иногда неряшливо. Пусть в Скотланд-Ярде поломают голову.

– Пусть, – согласился я.

– Да, – вспомнил Осей, – спасибо за условный звонок в дверь, когда вы пришли, а то я совсем забыл о времени. Услышав звонок, я тут же смылся. – Он дернул себя за нос и улыбнулся.

– И что ты там вынюхал?

– Так, значит, – начал Осей осторожно. – Незамужняя женщина, живет одна. Много друзей – мужчин. Еженедельно получает триста долларов из Чейз-Манхэттен-банка, Нью-Йорк.

Я кивнул.

– Отделение находится на площади Юнайтиднейшн, – добавил Осей. Он гордился своей тщательностью. – У нее есть американский паспорт на имя Саманты Стил. Есть и израильский паспорт на имя Ханны Шталь, но на фотографии в этом паспорте она блондинка. Достаточно много драгоценностей – вещи стоящие и дорогие, а не какая-нибудь ерунда. Настоящая норковая шуба. Настоящая. Я бы мог толкнуть ее за тысячу фунтов. Значит, ее официальная цена что-то вроде трех-четырех тысяч.

– Вот как? – вставил я. Я налил ему еще виски. Он снял ботинки и красные носки, носки он повесил сушиться на каминную решетку.

– Я не утверждаю, что она шлюха, – сказал Осей, – но живет она шикарно. – От носков его шел пар. – Образованная, – сказал Осей.

– Да?

– Книг полно – психология, поэзия и много чего еще.

Я пошел приготовить кофе, оставив Осей греть ноги и сушить носки. Снаружи бушевала непогода; капли дождя безостановочно били по стеклу, потоки воды с шумом неслись по водосточным желобам и низвергались на забетонированную землю. Возвратившись с кофе, я застал Осей за распаковыванием саквояжа. Внутри оказались пара миниатюрных отмычек, разводной гаечный ключ и несколько самодельных устройств для открытия замков. Осей извлек из саквояжа также пару желтых тряпок, шлепанцы и фотокамеру «Поляроид».

– Вот они, – сказал Осей. Он протянул мне пачку моментальных снимков. Интересным оказался только один: вид темной комнаты с мощным лабораторным микроскопом и простыми химическими приборами – предметными стеклами и пробирками. Меня особенно интересовали названия книг, которые лежали на столе рядом с микроскопом.

– Качество неважное, – сказал я. – Не могу прочитать названия даже с лупой. Ты хоть одно из них запомнил?

– Говорю тебе, – начал Осей, – я собирался записать несколько названий, когда раздались твои звонки. Я могу еще раз забраться туда – ничего сложного.

– Нет, не надо. Постарайся вспомнить хотя бы одно название.

Я смотрел на смешное широкое немолодое лицо Осей и его ясные глаза, устремленные в огонь, – он пытался вспомнить, что было написано на книгах.

– Например, – подсказал я, – встречалось ли хотя бы в одном из названий слово «фермент»?

– Черт возьми, – сказал Осей, лицо которого расплылось в улыбке. – Вот именно, «ферменты», они почти все были о ферментах.

Он не помнил точных названий, но я знал, что он не врет. Он был одним из лучших наших взломщиков и одним из самых надежных внештатных работников.

– А как ты догадался? – спросил Осей.

– Догадался, и все, – ответил я. – Просто она выглядит как девушка, которая не может не интересоваться ферментами.

Глава 16

Каждая пешка является потенциальным ферзем.

Уайтхолл, суббота, 12 октября

– Превосходное зрелище при коронациях.

– Еще бы, – сказал я.

– Процессия видна, на многие мили. Я смотрел отсюда и праздник победы. Очень красиво.

– Может, мы все-таки начнем...

– А не хотите прийти сюда в День перемирия?[20]20
  11 ноября 1918 года, последний день первой мировой войны (примеч. перев).


[Закрыть] – спросил Хэллам. – Очень впечатляющее зрелище.

– Хочу, – сказал я. – А насчет...

– Минуточку, – сказал Хэллам. Он подошел к своему столу и заговорил в светло-зеленый телефон: – Мы бы хотели выпить по чашечке крепкого кофе, Филлис. Вас не затруднит передать это миссис Мейнард? И, пожалуйста, пусть принесут фарфоровую посуду, Филлис, у меня гость.

Кабинет Хэллама находился на верхнем этаже здания. Из него открывался прекрасный вид на Уайтхолл[21]21
  Уайтхолл – улица в центральной части Лондона, на которой находятся многие правительственные учреждения (примеч. перев.).


[Закрыть], внизу был виден Кенотаф[22]22
  Кенотаф – обелиск на улице Уайтхолла, воздвигнутый в 1920 году в честь погибших в первой мировой войне (примеч. персе).


[Закрыть] с черными точками скворцов. По меркам Уайтхолла, кабинет был хорошо обставлен; линолеум министерства общественных работ покрывала тростниковая циновка, на окнах висели голубые занавеси, интерьер дополняли две репродукции Сезанна и пришедшее в полную негодность плетеное кресло. Хэллам, покопавшись на своих полках, извлек две папки и брошюру. Брошюра оказалась «Химикатами для садовода» издания министерства сельского хозяйства. Хэллам открыл одну из папок. На ней прямым шрифтом было написано «Специальные лицензии на импорт», а ниже – аккуратно шариковой ручкой: «мистер Семица».

– Все официальные запросы фальшивых документов мы называем «лицензиями на импорт», – объяснил Хэллам. Он постучал острым костлявым пальцем по второй папке. – А это отчет, – он прочитал, – Консультативного совета по ядовитым веществам.

– Более ядовитого человека, чем вы, я не знаю, – весело вставил я.

– Вы опять грубите, – сказал Хэллам, – а я думал, что мы уже договорились нормально работать. В конечном итоге от этого выиграем мы оба. – Он улыбнулся, как ему казалось, победительной улыбкой. Сегодня он был одет в униформу министерства внутренних дел – черный пиджак, полосатые брюки, стоячий белый воротник и специальной формы галстук.

– Люди Гелена сказали мне, что Семица должен приехать в Берлин ровно через две недели, – сказал я.

– А мы знаем об этом, – весело откликнулся Хэллам.

– Откуда? – спросил я.

– Эх вы, спецы с Шарлотт-стрит. Сплошная секретность и дурные манеры. И Бабуся Доулиш хуже всех.

Я кивнул.

– Мы называем его здесь Бабуся Доулиш, – продолжил Хэллам.

– Вы только что так его и назвали, – сказал я.

– Семица ведь не тайный агент. Он в университете Гумбольдта будет читать лекцию на тему «Синтетические инсектициды – развитие сопротивляемости вредителей к ДДТ». Он читает свою лекцию во вторник 29 октября, так что приедет он незадолго перед этим. Я прочитал это в сообщении телеграфного агентства АДН. Тайны тут нет. Более того, рискну предположить, что он остановится в отеле «Адлон».

– Это гадание на кофейной гуще, – сказал я.

– Совсем нет, – сказал Хэллам. – Именно в этом отеле университет Гумбольдта размещает своих самых почетных гостей. – Он вынул мундштук. – У вас не найдется сигареты? – спросил он. Я вытащил из кармана пачку «Галуаз», оторвал угол и протянул ему.

– Французские? – спросил Хэллам. – Они ведь очень крепче? – Когда он прикуривал, раздался стук в дверь. По ковру проковыляла старая сморщенная матрона в пестром переднике.

– Поставьте там, миссис Мейнард, очень мило с вашей стороны, и шоколадное печенье тоже. Бог мой, вы балуете нас. – Хэллам отодвинул вазу с цветами, освобождая место для подноса с кофе.

Престарелая матрона широко улыбнулась и в смущении убрала со лба непослушный завиток.

– Как ваша спина сегодня, миссис Мейнард? – спросил Хэллам.

– Думаю, что сегодня будет дождь, – сказала она.

– Наша миссис Мейнард никогда не ошибается, – сказал мне Хэллам с гордостью.

– Вот как? – сказал я. – Тогда ее место – на крыше министерства военно-воздушных сил.

Миссис Мейнард ухмыльнулась, взяла с подоконника три пустых чашки и блюдца и сказала Хэлламу:

– Вы мне должны двухнедельную плату за кофе, мистер Хэллам.

– Двухнедельную? – переспросил еще раз Хэллам, словно надеясь на отсрочку приговора.

– Да, сэр, – подтвердила миссис Мейнард, решительно кивнув. Он осторожно порылся в монетах, дал миссис Мейнард две полукроны и великодушно разрешил ей оставить сдачу себе.

– С вас еще один шиллинг, – сказала миссис Мейнард, – вы забыли о трех пачках печенья.

Хэллам отдал ей деньги, она ушла, а он еще долго смотрел на дверь почти в полной уверенности, что заплатил ей на прошлой неделе.

– Ради Бога, Хэллам, давайте займемся делом. Зачем мы так суетимся ради специалиста по инсектицидам?

– Не торопитесь, пожалуйста, – сказал Хэллам. – Правда ведь, удобное кресло? – Из кофейника дрезденского фарфора он разлил кофе по чашкам, которые не купишь по дешевке на Портобелло-роуд[23]23
  Уличный рынок в Лондоне (примеч. перев.).


[Закрыть].

– Не настолько, чтобы сидеть здесь неделю ради пары простеньких вопросов.

– Печенье? – предложил он.

– Спасибо, не хочу, – сухо ответил я.

Хэллам сморщил нос.

– Ешьте, – сказал он, – шоколадное. – Когда Хэллам протянул руку, я заметил на его запястье золотые часы фирмы «Эйгер ле Кутр».

– Новые часы? – спросил я.

Хэллам погладил рукав над часами.

– Я долго копил деньги, чтобы купить их. Правда, красивые?

– Вы, Хэллам, человек, – я сделал паузу, внимательно глядя на него, – самого безупречного вкуса.

Его глаза сияли от удовольствия, пока он торопливо перебирал бумаги на столе. Он сказал:

– Я, право, совсем не знаю, могу ли говорить вам такие вещи – они секретные. – Вот такое было чувство юмора у Хэллама. Я кивнул и улыбнулся. – Вы знаете, этот Семица специалист по ферментам. Это вас не удивляет?

– Нет, – сказал я. – Продолжайте.

Хэллам сцепил за головой руки и закачался на своем вращающемся кресле. Когда на его лицо падал свет, я видел, что замысел природы был и не так уж дурен, как его воплощение. А теперь его желтоватая от падающего света кожа висела на скулах, словно тент палатки без растяжек.

– Вы знаете, что такое ДДТ? – спросил Хэллам.

– Просветите.

– Это одно из веществ группы, которую мы называем хлорсодержащими гидроуглеродами. Они накапливаются в почве. И в жировых тканях человека тоже. В жировых тканях вашего тела сейчас скорее всего содержится одна двадцатая грамма ДДТ.

– А это плохо?

– Может, и плохо, – сказал Хэллам, – но у многих американцев его в пять раз больше. Честно говоря, кое-кто из наших людей обеспокоен. Как бы то ни было, другая группа веществ, с которой много работал Семица, называется органофосфорными соединениями. Они в почве не накапливаются, а быстро разлагаются.

– Это хорошо, – сказал я.

– Да, – сказал Хэллам. Отпив глоток кофе, он поставил чашку на блюдце так, словно пытался посадить поврежденный вертолет.

– А как все это связано с ферментами? – спросил я.

– Хороший вопрос, – сказал Хэллам. – Это важная штука. Дело в том, что два вещества из последней группы – парафион и малафион – действуют, подавляя производство фермента, который называется холинестераза. Это и убивает насекомое. Громадное преимущество парафиона и малафиона перед ДДТ состоит в том, что до настоящего времени насекомые не смогли выработать противоядия против них, как они это сделали с ДДТ. – Он отпил глоток кофе.

– И это важно?

– Очень важно, – сказал Хэллам. – Исследования Семицы с первого взгляда не очень впечатляют, но сельское хозяйство является краеугольным камнем нашей островной культуры. – Он улыбнулся надменной фарфоровой улыбкой. – Изумрудный остров и все такое прочее. – Он бросил в рот кусочек сахара.

– Так вы для этого меня позвали? – спросил я.

– Ни в коей мере, дорогой мой. Вы сами подняли этот вопрос. – Он с хрустом разгрыз сахар.

Я кивнул. Хэллам продолжал:

– Я хотел обсудить с вами чисто политический вопрос. – Он обернул резиновым жгутом папку Семицы, подошел к шкафу и осторожно положил ее на место. – Полковник Сток. Вот о ком я хотел бы с вами поговорить. – Он громко чихнул и постучал длинным мундштуком по столу. – Вы не дадите мне еще одну французскую сигарету? Они довольно-таки... – Он подыскивал слово. – ...экзотические.

– Смотрите не привыкайте к ним, – сказал я. – Когда эта пачка кончится, вам придется их самому покупать.

Хэллам улыбнулся и прикурил сигарету.

– Сток, – сказал я.

– Ах, да, – сказал Хэллам. – Мы весьма интересуемся Стоком.

Бабуся Доулиш, подумал я. Интересно услышать это от Хэллама.

Хэллам поднял на меня глаза и вскинул костлявый палец.

– "Война есть продолжение политики"... Вы помните, что говорит нам Клаузевиц?

– Да, – сказал я. – Надо мне побеседовать с этим Клаузевицем. Что это он одно и то же все долдонит!

– Ну, ну, – сказал Хэллам, погрозив мне пальцем. Он взял со стола листок бумаги, быстро прочитал его. – Вам необходимо знать, насколько чекистам типа Стока нравится, что страна находится под полным контролем партии. И еще, не ожидается ли в течение ближайших пяти лет возвращения армии ее прежнего элитарного положения. Как вы знаете, их влияние постоянно меняется. – Хэллам потер свои прямые ладони.

– Так называемая любовь-ненависть, – заметил я.

– Очень красиво сказано, – сказал Хэллам. – Видите ли, наши политические аналитики очень любят такой тип информации. Они говорят, что, когда армия чувствует уверенность, можно ожидать перерастания холодной войны в горячую. А когда партия крепко сидит в седле, следует снижение напряженности. – Хэллам потрогал пальцами голову, словно пытался согнать муху. – Там, внизу, любят такие вещи. Он, очевидно, считал их чудаками.

– Значит, вы не верите, что Сток убежит на Запад, – сказал я.

Хэллам задрал подбородок и бросил на меня изучающий взгляд.

– Вы, конечно, все уже обдумали. Слава Богу, не полный идиот. – Он потер пальцем нос. – Так почему же вы меня принимаете за идиота? – Он переложил папки на столе. – Сток интересная фигура, настоящий большевик старого закала. Он вместе с Антоновым-Овсеенко штурмовал в 17-м Зимний дворец, вы, надеюсь, понимаете, что это означает в России.

– Это означает, что он – одноразовый герой, – сказал я.

– Это очень хорошо сказано, – заметил Хэллам. – Он вынул золотой карандаш. – Потрясающая точность. Я, пожалуй, запишу. «Одноразовый герой», очень точно о Стоке. – Он бросил в рот очередной кусочек сахара и принялся писать.