Текст книги "Лошадь под водой (Кровавый круг)"

Глава 17Да Кунья выкладывает

К западу от Албуфейры открывается вид на расстилающиеся в трех километрах от моря поля пепельно-серых смоковниц и виноградников.

Патио звенело голосами рыбаков и торговцев Албуфейры. На выгоревших на солнце столах стояли тарелки с черными каракатицами, угрями, высушенными на солнце, и жареными хрустящими сухариками. Посетители пили вино нового урожая, обсуждали его качество, снова пили и снова обсуждали. Слитое по старой мавританской моде в бурдюки оно брало за душу, как фадо[11]11
  Фадо – народная португальская песня. (Примеч. перев.)


[Закрыть]. Белые ветряные мельницы с их вертящимися крыльями, живописно расположившиеся на соседней горе, казались звездочками на фоне яркого неба. Дальше за ними находилась железнодорожная станция, откуда дорога из Лиссабона поворачивала на Албуфейру и тянулась всего шесть километров.

Проходя мимо, Ферни пожимал руки людям, отламывавшим хлеб и поднимавшим стаканы с вином. Он потянул ручку тугой двери, и она запела как хор, многоголосо вибрируя. За ней в темноте стояли бочки, из которых для посетителей вино разливалось по бутылкам, кадки с маслинами и бадьи с зелеными оливками, ящики, переполненные инжиром. Ферни сунул руку в один из них и протянул мне горсть ягод. Мы вышли наружу через заднюю дверь.

Слева и справа низкие белые стены обрамляли красную глинистую землю. Дальше между оливковыми деревьями выделялась выложенная светлыми плитами дорожка, которая вела к бледно-голубому зданию со сложными белыми украшениями. Все это смотрелось как пейзаж Веджвуда на чайнике.

Это было одно из старинных баронских владений, или монтесов, которым принадлежали плантации пробковых дубов, оливковых деревьев и инжира.

Черные свиньи рылись под оливковыми деревьями, а за домом одиноко и безответно лаяла собака.

Ферни толкнул кованую железную калитку и, придерживая ее для меня, спросил на очень правильном изысканном английском:

– Вы имеете контакт с мистером Смитом?

– Конечно, – быстро солгал я.

Он молча кивнул и оставил меня одного около дома сеньора Мануэля Гамбеты до Росарио да Куньи, самого важного лица в районе.

К пяти часам вечера в октябре солнце опускается уже довольно низко. К северу горы окрасились насыщенным розовато-лиловым цветом, а белые дома стали такими же розовыми, как герани в горшках, стоявшие вдоль стен.

Последние лучи освещали с одной стороны костлявый череп да Куньи и за его спиной на книжных полках высвечивали золотые тиснения «Истории Древнего Рима» Моммзена и полного собрания сочинений Бальзака.

Дом был обставлен богато, и меня не стоило приглашать к обеду, чтобы я убедился в том, что сервиз на столе будет не пластмассовым.

На простом письменном столе да Куньи из красного дерева стоял и чернильный прибор из фарфора, отделанный золотом, и элегантная подставка для разогревания воска, использовавшегося при запечатывании конвертов, лежал и золотой ножик для разрезания страниц, печать и полдюжины листов, исписанных мелким почерком. Их придерживали тоже не крышки от кока-колы.

– Как я понимаю, взбаламучивая морское дно, вы пытаетесь установить, где находится утерянный предмет.

Это не было точное описание, но звучало вполне понятно. Я промолчал.

Да Кунья снял свои очки в золотой оправе. На его тонкой переносице от них остался красный след. Я подумал, каким же снобом нужно быть, чтобы держать такое на носу!

– На протяжении длительного времени это побережье притягивало авантюристов разный мастей. Не все они находили потерянные сокровища, и в большинстве своем они терпели неудачу. Город Олхао был построен исключительно на доходы, полученные от продажи товаров обеим сторонам во время битвы при Кадиксе[12]12
  Кадикс – современное написание Кадис. (Примеч. перев.)


[Закрыть]. – Он произнес «битва при Кадиксе» так, как будто это произошло на прошлой неделе, а не в XVI веке. – Что касается вашей компании, я полагаю, мотивы, которыми вы руководствуетесь, не вполне благородны. – Он помолчал и затем добавил: – Я надеюсь получить от вас разъяснения.

– Вы блестяще владеете английским языком, – сделал я ему комплимент.

– Я провел 1934-й и 1935 годы в колледже Питерхауз; но вы не ответили на мой вопрос.

– Я не уверен, что ваши представления о благородстве вполне совпадут с моими, – уклонился я. – Вы могли бы купить по паре башмаков каждому босоногому мальчишке в Албуфейре за один этот письменный прибор.

– Десять лет тому назад мне захотелось бы объяснить вам, почему вы заблуждаетесь, однако сейчас...

Солнце исчезло за горой, оставив освещенными только несколько деревьев как бы для того, чтобы отметить свой путь. Да Кунья зацепил свои очки за одно ухо и затем натянул их на нос.

– Сейчас нет необходимости в дискуссии. Я могу дать вам то, что вы ищете. Надеюсь, что после этого вы покинете Албуфейру и ее людей и не станете возвращаться.

Он медленно пересек угол комнаты. Роскошный персидский ковер поглотил звук его шагов. Сунув руку в полку, где книги стояли не очень плотно, вынул сразу между двумя ладонями штук шесть из них. В открывшемся пространстве за книгами лежал пакет в коричневой бумаге размером примерно в половину коробки для сигар. Он потянул за красную ленточку и, поднеся пакет ко мне, положил его на свой стул красного дерева.

Я не прикоснулся к пакету.

– Мне претит, – напрягся да Кунья, – вся эта манера, мне она претит. Скажите об этом мистеру Смиту. Мне она очень не нравится.

Я подумал: «Скажу ему непременно, если когда-нибудь встречусь с ним».

Пока я думал о том, кто же этот загадочный мистер Смит и каким образом он связан с этой шайкой португальских пиратов, да Кунья предложил мне кофе.

Кофе был подан тем единственным способом, которым он мог быть подан в таком доме, – серебряный кофейник в сопровождении чашек из лиможского фарфора. Рядом на тарелочке лежали мягкие марципановые пирожные с начинкой из заварного крема. Да Кунья быстро, одно за другим, положил мне три из них.

– Я считаю, что наш Алгарв – тайный сад Европы, – сменил он тему. Наливая мне кофе, снова указал пальцем на опустошаемую тарелку с пирожными. – Миндаль, инжир, лучший в Европе виноград, приличное шампанское. Прекрасные оливки, орехи, апельсины, мандарины, померанцы и омары, сепия, крабы, угри, сардины, креветки и осьминоги. Я просто не в состоянии перечислить все. Над перевернутыми карнизами домов (перевернутыми, как средство от дурного глаза, – это вывезли португальские моряки из Китая) гнезда маленького соловья, так любимого арабскими поэтами.

– Правда, – согласился я, потягивая кофе.

Я предложил ему местную дешевую сигарету «Хай лайф». Он отказался и закурил свою – овальную турецкую, которую вынул из резной коробочки слоновой кости.

– Существует одна местная история, – продолжал да Кунья, – в ней говорится, что мавританский принц женился на русской царевне. Она таяла, тоскуя о своей окутанной снегом северной родине, пока однажды февральским утром, проснувшись, не выглянула из окна и не увидела, что все вокруг покрыто цветущим миндалем. Вам понравился бы наш Алгарв в феврале.

– Мне нравится он и сейчас, в моем буржуазном понимании. – Я взял еще одно миндальное пирожное. Он кивнул.

За второй чашкой кофе он рассказал мне о празднике Святого Марка, во время которого монахи бичуют на ступенях церкви теленка, чтобы болезни и беды всего скота в течение года перешли на этого беднягу. Я пил кофе и наслаждался.

Мистер Смит, несомненно, связан каким-то образом со следовавшей за мной по А-3 машиной. Он принимает сигналы британского флота из Гибралтара, перехватывая таким образом мои сообщения. Когда я приехал сюда, его имя возникает на каждом шагу, а теперь кто-то делает мне подарок, потому что думает, что мы с ним друзья.

Я представил себе, каково бывает несчастному теленку.

Угощая меня копченой свининой под соусом из паприки, да Кунья поведал о том, как в День святого Винсента люди поднимаются на гору. Если ветер задует горящий факел, значит, можно готовиться к хорошему году. Если факел будет продолжать гореть, значит, фермерам что-то помешает.

Позднее, после полдюжины кружек холодного пива, он сообщил мне о шабаше ведьм в субботнюю ночь на День святого Иоанна, когда девушки и парни, держась за руки, прыгают через костры. Девушка сжигает цветок красного татарника и затем сажает стебель в землю. Только истинная любовь может заставить этот стебель зацвести.

– Великолепно! – вполне искренне воскликнул я.

Сеньор Мануэль Гамбета до Росарио да Кунья встал из-за стола и подошел к двери, где пошептался с кем-то, а затем коротко описал мне, как важно в полночь накануне Нового года, пока бьют барабаны и звучат трубы на каждой площади Португалии, съесть двенадцать виноградин. Только тогда вы можете быть уверены, что будете счастливы двенадцать месяцев.

Дверь открылась.

Снаружи стало совсем темно, и сеньор да Кунья зажег маленькую медную лампу с зеленым абажуром и очистил место на столе. Горничная, в форменном черном платье и белой наколке, поставила на стол поднос с нарезанным с одной стороны португальским хлебом, маслом, красным крабом, раскрытым и разделанным так, что его можно было прямо есть, и миской с протертым рыбным супом, в котором плавали розовые креветки.

– Местный коньяк достаточно хорош для такой маленькой закуски, – рекомендовал да Кунья с португальским гостеприимством. – И, может быть, капельку сладкого анисового ликера со свежей чашкой кофе.

Когда я уходил, он, прощаясь, щелкнул каблуками и заметил, что ему доставило удовольствие разговаривать с таким образованным и культурным человеком. Он хотел послать Марию, чтобы она проводила меня через сад и подержала фонарь, но я настоял на том, что возьму его сам. На полпути к железной калитке порыв ветра погасил колеблющийся огонек. Тонкий серпик выглядывал из-за облаков, и собака за домом снова начала лаять. За цветами гортензии и высокой стеной, серо-голубой в свете луны, раздался звук двухтактного двигателя мотоцикла.

Я вошел в тень от стены и оглянулся на дом. Свет горел только в окне кабинета. Я перескочил через низкую стену и, опустившись на мягкую землю, тряхнул головой, стараясь рассеять эффект от алкоголя. Под мышкой я ощутил прикосновение моего пистолета. Вокруг не было никого. Я осторожно прошел по мягкой земле, радуясь мысли, что на следующее утро будут обнаружены мои следы. За калиткой, где еще виднелись свежие полосы от колес мотоцикла, я обнаружил ров длиной почти в семь футов. Я заглянул в него. Глубиной он оказался в три фута. Пройдя еще несколько футов, я наконец догадался, что это хорошо подготовленная могила.

В головах ее стояла простая деревянная дощечка с надписью: «Здесь покоится тело неизвестного унтер-офицера германского флота. Оно было прибито к берегу второго мая 1945 года. Мир праху его».

Я вернулся назад, туда, где высоко на обочине стоял мой автомобиль, нащупал ключ в кармане, полном миндаля и грецких орехов, и сел за руль. Машина спокойно двинулась в путь. Как звучала эта народная пословица, которую привел да Кунья: «Италия, это место, где нужно родиться, во Франции надо жить, а здесь – умереть».

Вернувшись домой, я выпил четыре маленькие чашечки кофе прежде, чем немного протрезвел, и прежде, чем кто-нибудь набрался смелости спросить меня, что же полезного я узнал.

– Мне еще не все ясно... – беззаботно ответил я. И даже не мог сказать им, что забыл принести это с собой. – Завтра, – сказал я Джо Макинтошу, – ты и я возвращаемся в Лондон.

Когда я лег спать, перед моими глазами живо стояла большая могила, но еще ярче виделись вырезанные на доске стамеской слова.

Глава 18Печальная песня

Я отправился к да Кунье на следующий день рано утром. Его горничная открыла дверь.

– Доброе утро, – улыбнулась она и подала мне визитную карточку да Куньи с выгравированными буквами. На обороте ее было написано мелким почерком:

"Ваш маленький сверток в полной сохранности. Пожалуйста, окажите мне честь и посетите меня в десять часов вечера, чтобы забрать его. Искренне Ваш Мануэль Гамбета до Росарио да Кунья".

Она протянула руку, чтобы я вернул карточку. Я отдал ее, поблагодарил и направился к машине.

В то утро погружения пришлось отменить. Промозглый ветер ломал гребни волн, и тучи белых брызг обрушивались на большие прибрежные скалы. Мы сидели ничего не делая, пока не зашел Гэрри Кондит, чтобы пригласить нас выпить кофе. Мы отправились.

Стеклянная кофеварка разбрызгивала капли по бело-голубой плите, и Чарли в своих бронзового цвета брючках тореадора сидела, скрестив ноги как некий Будда, окруженная яркими магнитофонными лентами с записями народной музыки и музыки нового мира.

На стенах в живописном беспорядке висели местные яркие полосатые одеяла и фотографии Гэрри Кондита с ружьем под мышкой. На одной из них он попирал ногой головы различных поверженных им крупных четвероногих.

Синглтон и Джо слушали Гэрри Кондита, который излагал краткие сведения о Португалии (Джо жил в Португалии более пятнадцати лет). Джорджо смотрел с балкона на серое море. Слушая записи странных печальных напевов, я рассматривал современные литографии и книги Гэрри Кондита, его эспандер, спортивное семимиллиметровое ружье системы «Маузер» и великолепный четырехкратный цейсовский бинокль в кожаном футляре.

– Мария Тереза де Норонья, самая известная исполнительница народных песен в Португалии, – комментировал Гэрри Кондит. – Это песня о девушке, которая снимает комнату в доме на скалах, откуда она видит, как возвращается с моря ее возлюбленный. Однажды приходит весть о том, что он утонул и никогда больше не вернется. И тогда она поет, обращаясь к старой женщине, хозяйке дома: «Не будешь ли ты брать с меня дешевле, если я буду жить дольше?» – Гэрри Кондит произнес эти слова голосом, полным страсти и печали.

Синглтон как кукла закивал головой, Джорджо даже не оглянулся, но Чарли захлопала в ладоши и улыбнулась, явно думая как ее улыбка выглядит.

– Вы поняли, – спросила Чарли, – что значит «Разве цена не будет меньше, если я буду жить дольше?» Это фраза, которую все время произносят в Лиссабоне туристы. Вы ужасный соблазнитель, мистер Кондит.

Гэрри рассмеялся. Он налил полные чашки кофе, и я, взяв свою, снова отошел к книжным полкам.

На них стояли «Испания и Португалия» Федора, почти все изданные книги Д.Х. Лоуренса, включая олимпийское издание «Леди Чаттерлей» и книгу издательства «Пингвин», в которой излагалась суть процесса, посвященного «Леди Чаттерлей». Там был испанский Новый Завет Кэстлера, путеводитель по собраниям величайших художественных сокровищ мира для детей, «Искусство с 1945 года» и целая коллекция книжек с цветными репродукциями картин современных художников.

Мы с удовольствием пили кофе, как вдруг Синглтон спросил:

– Что же заставило вас переселиться в Европу, мистер Кондит?

– Видите ли, – сказал Гэрри. – Я принимал снотворное, дексамил, чтобы заснуть, и секонал, чтобы прожить день. Здесь я пью шампанское, и, что примечательно, это обходится дешевле! – С этими словами он добавил в кофе португальского коньяка. Джо отказался. – Да. – Он сделал глоток коньяка прежде, чем закупорить бутылку. – Там я тонул в кредитных карточках и лекарствах и беспокоился о том, какой сезон будет в этом году у янки. Как вырваться из всего этого? Я знал, что для американцев за рубежом имеется работа, но я был уже слишком стар для больших корпораций, а для такого безграмотного бездельника, как я, у дядюшки Сэма нет никакой другой работы, кроме той, где надо применять винтовку «М-1». И вот однажды, стоя в вагоне поезда, отправившегося с Центральной станции в пять одиннадцать, и глядя на всех этих бедняг, совершающих регулярные поездки на работу и обратно, я вдруг проникся нестерпимым желанием, чтобы эта дорога, Нью-Хейвен-роуд, многие годы составлявшая часть моей жизни, навсегда выпала из нее, исчезла. Я подумал: что нужно этим узколобым болванам, что я мог бы предложить им в обмен на деньги? – Он оглядел свою аудиторию и налил снова кофе, наслаждаясь паузой прежде, чем ответить на свой вопрос. – Культуру. – Разлив кофе, Гэрри протянул каждому сахарницу. – Ну конечно, это вызвало бы смех у каждого коротко подстриженного пресмыкающегося во Флэтбуше, где я вырос, потому что культура – это не то, куда можно засунуть руки, как в карманы пальто от Аберкромби энд Фитч. Но у меня есть старый дружок по имени Лео Уильямс-Коен будущий беженец, который работал в сомнительном предприятии по выпуску музыкальных произведений и в начале Корейской войны обогатил эту организацию парой патриотических песен. Я сказал ему: Вилко, дорогой (все зовут его Вилко), мы должны вырваться из числа никчемных людей. Теперь или никогда. Мы должны прорваться в число тех, чьи фото будут в 1975 году печататься на обложках журнала «Тайм».

Было одиннадцать тридцать утра.

Я подошел к Джорджо, который стоял, глядя через стекло балконной двери. Капли теплого дождя падали на плиты пола. На берегу две длинные цепочки рыбаков растягивали сеть в форме латинской буквы "U".

Гэрри Кондит говорил:

– Сейчас не время для большого искусства. Я всегда за вкус середняка. И вот мы создали компанию «Искусство для рядового человека, Инк.» Сначала это была маленькая контора на Восточной улице, двенадцать. Вилко занял у свояка грузовичок для еженедельных поставок...

– Гэрри, ты просто чудо! – воскликнула Чарли. – И что же вы поставляли?

– Ну, мы напечатали небольшой плакатик, где было написано: «Искусство для рядового человека». Мы установили его в кафетериях магазинов – в Мак-Доугле и Бликере, и поместили несколько рекламных объявлений в дешевых еженедельниках. Мы поступили правильно. Но в один прекрасный день мой приятель Лео Уильямс-Коен говорит мне: «Хватит заниматься этими обывателями. Они просто тупые негодники. Нужно создать что-нибудь классное»; и он начал думать и потом предложил: «Искусство для ценителей».

Гэрри Кондит перешел к книжной полке и вынул светло-голубую кожаную папку.

– И что, сработало? – спросил Джо Макинтош. Он все еще сидел развалясь на софе, держа на колене пустую кофейную чашку.

Гэрри Кондит открыл номер журнала «Эсквайр» и продемонстрировал цветную репродукцию «Обнаженной» Модильяни. Текст рядом гласил:

"Клуб ценителей искусства имеет честь представить вам в январе как гвоздь сезона эту прекрасную цветную репродукцию одного из мировых шедевров. Вступите в клуб в этом месяце, и вы станете обладателем знаменитых «ню» кисти величайших художников мира, каждую из которых можно окантовать и использовать как изысканное украшение вашего офиса, мастерской или жилья.

Получайте ежемесячно прекрасное изображение обнаженной женской красоты, выбранное комиссией, в которую входят художники, искусствоведы и просветители, сопровождаемое пояснениями, критическими высказываниями и описаниями, подготовленными Генри Цаном".

Чарли снова начала хлопать в ладоши, а Синглтон, Джорджо, Джо и я – присоединились. Гэрри Кондит не обиделся.

– Но, – поинтересовался Джо, – как же ты можешь заниматься этим, живя в Албуфейре?

– Очень просто. Я просматриваю книги, – Гэрри вытащил с полки три больших альбома репродукций, – и выбираю «гвоздь сезона».

Когда он достал с полки книги по искусству, там показались три другие маленькие книжки, завалившиеся за первый ряд.

– Но, – сказал Джо, – здесь говорится... – Лицо его покраснело от возбуждения; я быстро выхватил маленькие книжки у него из рук.

– Ведь здесь говорится, что существует целая группа художников и других специалистов, – ты это хочешь сказать? – перебил его Гэрри.

Одна книжка называлась «Физические формулы», другая – «Как оснастить лабораторию», третья – «Структура молекул». Я не мог не вспомнить о теории таяния льда. Для получения льда нужно восстанавливать структуру молекул.

– Но ведь это Генри Цан подбирает их, – засмеялся Гэрри Кондит. При этом он хлопнул себя по ляжке большим волосатым кулаком, будто боялся, что, если не ударит себя быстро и так сильно, с ним может начаться истерика.

* * *

Когда я оглядываюсь назад, мне становится ясно, что среда была пустым, потерянным днем. Джорджо и Синглтон пытались погружаться во второй половине дня, но редуктор Джорджо оказался неисправен, в результате чего воздух попадал в клапан вдоха, а не выдоха. Они вернулись, опустившись всего лишь на несколько ярдов.

Проклиная себя за то, что позабыл накануне вечером пакет, я испытал раздражение и отнесся критически даже к «барбиго», блюду из моллюсков, которое Чарли сварила к обеду в соусе из паприки и копченой ветчины. После обеда она снова исчезла у Гэрри Кондита, а я обсуждал с Джо Макинтошем расходы и вопрос о найме автомобиля. Джо вел книгу расходов и отвечал за водолазные работы. Меня несколько беспокоил вид Джорджо. Он был таким шумным и энергичным, пока мы не приступили к погружениям. Джо объяснил, что так бывает со всеми водолазами, когда они начинают работать.

– Они хандрят и беспокоятся по поводу течений, а он еще и о том, надо ли открывать дверь переборки. Он придет в себя, когда мы закончим погружения.

Я взглянул на чертеж подводной лодки. Джорджо зачеркнул участки, которые он уже осмотрел, а там, где нашел пустую канистру, под полом в отсеке, где находился пульт управления, стояла маленькая красная точка.

Отмеченная часть казалась очень незначительной в сравнении с размерами всей лодки. Я подумал, сколько времени еще пройдет прежде, чем мы обнаружим валюту или вахтенный журнал, или пока Лондон не отдаст распоряжение прекратить работы, или на горизонте появится мистер Смит.

Это произошло в тот момент, когда Джо убирал чертеж субмарины назад в ящик письменного стола. Именно тогда он заметил это. Мы снова все проверили. Сели и стали думать, но Джо обнаружил повреждение в деревянной части ящика, и сомнения рассеялись. Пустая канистра стояла в том же виде, в каком мы ее оставили, все еще завинченная, но кто-то похитил фотографии.

В подобной ситуации нет альтернативы. С точки зрения любого молодого разведчика в этом не было ничего увлекательного. Просто довольно грязная работа, из которой, впрочем, состоит большая часть нашей деятельности. Джо и я начали обыскивать все комнаты.

Кроме некоторых личных черт характера, которые такие обыски обычно обнаруживают, удивительным оказалось только одно: среди прочих предметов в спальне Чарли находилось двадцать пять обойм с патронами для «парабеллума» калибра 7,65. Одинокой девушке не полагалось даже знать, где и как их приобретают.

Джо позвонил в Лондон, и за мной в Алгарв прислали маленький гражданский самолет.

Была чудесная ясная ночь, когда я отправился на аэродром мимо дома да Куньи.

Там горел свет, и перед парадным входом стояли черный «мерседес» и «ситроен». На каждой машине висела табличка с мадридским регистрационным номером. Дальше под миндальным деревом стоял мотоцикл с двухтактным двигателем. Я знал наверняка, что так же, как за носорогом следует повсюду маленькая птичка, знакомый мотоцикл должен быть где-то поблизости. Он и был там. Я вспомнил португальскую пословицу: «Из Испании ни попутного ветра, ни хорошей жены».

Звонок раздался далеко в глубине дома и отдался эхом. Я позвонил еще раз. Наконец дверь открыл сам да Кунья. Золотой зуб сверкнул в свете лампы, и он протянул мне сверток, вынув его из-под своего бархатного пиджака. Он был по-прежнему завернут в коричневую бумагу и завязан так же крепко, как хороший совет. Когда я вернулся к машине, Джо уже включил мотор.

За окном автомобиля мелькали маленькие деревушки, погруженные в темноту. В домах освещались только входные двери. Тусклые лампочки излучали желтый свет, озаряя темную мебель и грубые выбеленные стены. Там и тут яркий блик света отражался от бутылки.

По дороге то и дело встречались ослики, велосипеды и неосвещенные повозки. Я отъехал от места, обозначенного на моей карте. Пальмовые листья казались просто темными пятнами между звездами. Деревья сгибались под оливками, и теплый ночной воздух был напоен их ароматом. Самолет, уже выведенный на стартовую полосу, гудел как рассерженный шмель. Я достал из багажника зеленую канистру и бросил ее в открытую дверь салона.

Мы пересекли зону воздушного транспорта Бильбао, и в этот момент я обнаружил записку, которую да Кунья сунул в пакет. Я показал ее Джо.

"Дорогой Смит,

В апреле 1945 года в нескольких километрах к западу отсюда к берегу прибило тело немецкого моряка. Я позаботился о том, чтобы его похоронили по-христиански, и пакет, единственный предмет, найденный на теле, был похоронен вместе с ним. С тех пор рыбаки, которые обнаружили это тело первыми, все время настаивали, чтобы я передал пакет Вам. И поскольку, по-моему, британское правительство может претендовать на него, я с удовольствием препровождаю его Вам.

Ваш покорный слуга да Кунья".

К трем часам утра аэропорт Гатвик неохотно освобождал место, чтобы мы могли приземлиться среди прочих больших самолетов. В нашей маленькой кабине засветились цифры приборов, а на земле сквозь зимнюю изморозь внезапно возникли посадочные огни. Я подумал о том, будет ли в отеле «Браун» свободная комната для Джо.