Книга: Другие барабаны - Лена Элтанг

больше всего тянет сравнивать эту штуку с кортасаровской игрой в классики, но аналогии тут не очень линейные и дух/язык совершенно из другой плоскости. но вот ощущение леденца на палочке, который хочется посасывать то чуть сильнее, то просто лизнуть, но желательно бесконечно есть и там, и там.

затягивает атмосфера. сам сюжет и форма подачи отходят на второй план. с другой стороны, если не отодвигать на второй план, то мы видим столь ненавистный нам стиль потока сознания в литературе, который особенно остро врезался именами таких общественных любимцев как мураками, гришковец и фаулз. несмотря на (страдания, например, и запутанность) главного героя, в этом тексте нет махровой безысходности, характерной для стиля. и это круто.

отдельно хочется говорить про текст. возможно, что текст здесь самое главное. с точки зрения текста - это самая идеальная книга в моей жизни. с точки зрения композиции и неслитых финалов, помнится, мне особо нравился мартин иден, ну и кинговская ярость. но они математически идеальны, а тут торжество эстетики. то, что мне так нравилось, например, у коростелевой, тут буквално в каждом слове. где-то там в отзывах сказали, что это все плохо и язык ради языка, вещь в себе и все такое, а мне кажется, что умение так концентрированно формулировать еще попробуй получи. реально хочется цитировать бесконечно. можно, например, просто открыть любую страницу и читать. и улететь от насыщенности смыслов и образов. но, безусловно, все это ничто без совпадения культурных контекстов. возможно, ненавистный мне джойс просто использует чуждую эстетику, а сам такой же зайка

и, конечно же, эта книга про любовь. иногда кажется, что вся она состоит из одного образа зои брага. причем цитаты и фактология гораздо важнее, чем рефлексия костаса. он даже сам не особо верит в то, что хоть что-то понимает. что до сюжета, то его почти нет. весь вот это вот "психологический роман" не так уж и много стоит, в отрыве от атмосферности и магии текста события довольно банальны. идея про игру, но в гораздо более суровом ключе показана в одном из известных фильмов. здесь уровень абсурда не особенно заставляет нервничать, т.к. сам герой, в общем-то, не является среднестатистическим и нормальным, а традиционный чувак с затянвушимся экзистенциальным кризисом, которого только абсурд и может разбудить.

адепты литературной критики в отзывах пишут, что весь этот роман это как раз про то, как же уйти с обрыва, когда жизнь на какой-то развилке свернула не туда. т.е. вернуться и переосмыслить чего-нибудь в прошлом. ну, по заветам степного волка. но я не уверена, что доя меня это главное в этой книжке.

из минусов. мне кажется, что переплетение некоторых пластов не слишком проработано. т.е. когда читаешь, то, конечно, аааааа, но когда немного поперекатываешь по извилинам осадок, то понимаешь, что не кафка. ну, например.

Интересный подход к пониманию замысла, объединяющего развитие трилогии, приводит в послесловии к «Другим барабанам» В. Коробов (доктор философии из Вильнюсского университета; автор послесловия и к «Побегу куманики», а также составитель комментариев к «Побегу» и «Кленам»): «Развязку первых двух книг можно описать следующим образом: герой первой книги – Морас – исчезает, растворившись в теле повествования; герой второй книги – Луэллин – находит в себе силы пребывать в своем настоящем. В третьем романе тема ухода и пребывания сменяется тюрьмой освобождения: Костас Кайрис попадает в тюрьму и там обретает свободу. … Морас исчезает разочарованный, Луэллин заново открывает для себя «этот подвижный мир» и в нем остается, а Костас – возвращается к себе из путешествия по лабиринту воспоминаний». Сама идея интригует, но с исполнением что-то не заладилось – тексты живут своей жизнью, уклоняясь от служения какому-либо внятному замыслу.

Однако некоторые литературные параллели могут быть интересны: «Другие барабаны» ассоциативно вызывают в памяти «Процесс» Ф. Кафки, но еще сильнее – «Тошноту» Ж.П. Сартра.

1) C «Тошнотой» эта книга (как и вся трилогия) созвучна, во-первых, благодаря тому, что в финале «Тошноты» герой принимает решение написать книгу: «… все во мне зыбко. … Если бы я был уверен в своем таланте… Конечно, вначале работа будет скучная, изнурительная, она не избавит меня ни от существования, ни от сознания того, что я существую. Но наступит минута, когда книга будет написана, … и тогда, я надеюсь, мое прошлое чуть-чуть просветлеет. И быть может, сквозь этот просвет я смогу вспоминать свою жизнь без отвращения. … И в прошлом – только в прошлом – я смогу примириться с собой.» Герои трилогии также реализуют такое намерение героя «Тошноты»: «Пожалуй, лучше всего делать записи изо дня в день. Вести дневник, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, даже если кажется, что они несущественны, и, главное, привести их в систему», – с системой у персонажей не сложилось, зато в них сильн'о желание докопаться до сути, а уж в деле детального перечисления подробностей равных им не сыскать – они извергают их к месту и не к месту, ради одного только собственного удовольствия, в результате текст читать тяжело примерно так же, как из вежливости слушать докучливого собеседника, он превращается в иллюстрацию басни И.А. Крылова «Демьянова уха» (мораль которой адресована как раз писателям).

2) C «Процессом» связь «Других барабанов» возникает благодаря уголовно-процессуальной тематике, сомнительности обвинений, также тому, что героя «Процесса» зовут К.; но это так, по мелочи, гораздо важнее то, что в самом тексте упоминается Франц Кафка и его письма к Фелиции, несостоявшейся невесте – тут уже прямая аналогия с Костасом Кайрисом, который пишет письма далекой адресатке, ну и впридачу аналогия с писателем вообще («пишущий homo» – по определению самой Элтанг), который шлет тексты «на волю» из тюрьмы своего «я», – размышлений о сущности писательства в тексте книги и во всей трилогии встречается достаточно, чтобы не счесть их появление за случайность.

Идея о примирении с собой через прошлое, высказанная героем Сартра, соотносится со смыслом названия «Другие барабаны»: это словосочетание впервые появляется уже в «Побеге куманики», где в тексте поясняется, что «другие барабаны – то, что в наполеоновском войске называли бой в отступление» (с.89); в послесловии «Барабанов» толкование расширяется до такого соображения: «Возвращение в реальность сродни отступлению, поскольку для того, чтобы находиться в своем «сейчас», нам постоянно требуется блуждать в лабиринтах своего „вчера“». Утверждение небезупречное, но по отношению ко всем главным персонажам трилогии – справедливое: они, действительно, так сильно увлекаются своим прошлым, что полностью погружаются в него.

Впечатление, которые вызывают тексты трилогии: неопределенность, неуверенность, зыбкость – во всём, включая знание персонажей о самих себе; вероятно, так оно и задумано – ведь ее герои предпринимают попытки встречи с собой, обретения самосознания, находятся в состоянии поиска ответов на вопросы «кто я, что я, куда я иду». Однако удивляет, во-первых, как мало они прилагают усилий к тому, чтобы синтезировать свое знание о себе, и, во-вторых, с каким мазохистским рвением они убегают в рефлексии и колебания (что неизбежно усиливает так терзающую их неопределенность, безысходность и т.п.) Мечущийся разум неэффективен, его проблема – вовсе не «от любви к словам» (слова лишь средство, строительный материал изречения), а от отсутствия дисциплины мышления и от желания объять необъятное, избегая в потоке смыслов выделять ключевые; процесс самоанализа без объединяющего синтеза.

Но почему они загоняют себя в тесные рамки иллюзии, в ложную свободу самообмана? Встреча с прошлым и его переосмысление – замечательный способ самопознания, он способен подарить множество открытий, – а герои вместо этого увлеченно, как в песок на пляже, закапываются в бессистемном собирании воспоминаний, перемешанных с выдумками о своем прошлом (свободное фантазирование обеспечивает защиту от воспоминаний, которые их не устраивают). Потакание самообману ожидаемо уводит их все дальше от самих себя (ведь приятное знакомство с собственными демонами может быть продуктивным только если соблюдать честность по отношению к себе), как следствие и встреча с собой через принятие своего прошлого не может случиться, когда прошлое придумано.

Такой странный подход к самопознанию можно объяснить только тем, что возможность встречи с собой их пугает настолько, что они избегают ее всеми доступными силами и средствами, прежде всего при помощи письма – чем больше пишут, тем больше от себя прячутся (… любое навязчивое действие в своей основе имеет положительное намерение).

Во-первых, способом подачи материала. Его формой и внутренней структурой. "Другие барабаны" — не ворох пожелтевших писем, случайно выпавших из старой обувной коробки, не забытые авторами сетевые дневники, не травники, испещрённые заметками на полях... "Другие барабаны" — одно большое, разбитое на главы письмо, автор которого пишет не столь для адресата, сколько для себя самого, заплутавшего в прошлом и потерянного в настоящем. Да, он, подобно Морасу, создаёт собственный мир, в котором возможно всё — даже смерть заклятого друга, и, как Луэллин, пытается принять реальность и научиться в ней жить. Но сам он совсем другой. Это второе, и, наверное, самое болезненное отличие "Других барабанов" от своих предшественников.

Костас — неприятный герой. И дело не в том, что, в отличие от других персонажей Элтанг, он лишен мистического (мифического?) очарования. Нет, на первых страницах он им очень даже обладает. Просто, рассматривая себя под микроскопом, разбирая по косточкам и раскладывая по полочкам, Костас заглядывает в такие запредельные глубины, касается таких червоточин, что читателю становится по-настоящему тошно. Как в анатомическом театре. Только предмет исследования здесь не тело, а душа со всеми её вывертами и заворотами. Костас бесстрастен. И это не даёт проникнуться к нему симпатией.

Бесстрастие Костаса проявляется и на уровне языка — как всегда у Элтанг изысканного, сложного, замороченного в хорошем смысле этого слова. Правда, в "Других барабанах" эта "замороченность" кажется чересчур книжной, аудиторной, выхолощенной и потому — холодной. На выходе получается текст ради текста, написанный только для того, чтобы быть написанным, ради себя самого — текст в себе, в общем. Это не мешает ему быть прекрасным, но красота слова здесь — отстранённая. Поэтому в "Другие барабаны" не погружаешься, на них смотришь со стороны.

И всё-таки Элтанг — это Элтанг. Удовольствие. Горечь. Мир на кончике языка. Реальность на изнанке век. Сплетения и Переплетения. Плотная словесная вязь. Жизнь как иллюзия. Игра. На неё залипаешь. О ней думаешь. Её носишь с собой — и в себе. Долго. А кое-что и всегда. В этом плане "Другие барабаны" не исключение. Их тоже хочется разобрать на цитаты и заучивать — кусками.

С ними на самом деле много чего хочется сделать — и почти всё с приставкой раз-. Рассыпать, например, как бусы, разорвав основу. И рассматривать каждую бусину по отдельности. Разложить потом по отдельным шкатулочкам: в одну — янтарные, в другую — цианитовые, в третью — совсем маленькие, полупрозрачные, в четвёртую... их много, и они всё разные. Потому что Костас отступает в прошлое. Играет воспоминаниями и нанизывает их на нитку настоящего в той последовательности, какая кажется ему единственно верной. И этим провоцирует на ответную игру, на выстраивание другой цепочки событий, на собственный поиск выхода, на свои пять шагов до двери камеры: вдруг она на самом деле не заперта и за ней — свобода?

Другие барабаны ведь не только сигнал к отступлению. Это ещё и способ обмануть врага. Пока тот слышит барабанный бой, думает, что твоя армия на месте. И не знает, что сам ты уже далеко — в другом пространстве, в ином времени. Так и Костас, заговаривающий зубы Хане и ловко обводящий читателя вокруг пальца. Что стало с ним? В каком финале истории он нашёл своё воплощение? И открыл ли всё-таки ту самую дверь? А если открыл — то с чем столкнулся за порогом?