Текст книги "Пусть правит любовь. Автобиография"

Думаю, сам того не осознавая, дедушка подтолкнул меня к осуществлению своей отложенной мечты. Он был первым, кто вложил мне в руку микрофон. У дедушки был катушечный магнитофон, и он любил записывать свои песни, исполняя мелодии из шоу. Когда он уставал, то передавал его мне. Дедушка научил меня песням из «Карусели» и «Юга Тихого океана». Я быстро схватывал мелодию и продолжал петь. Это было чем-то таким естественным и веселым. А когда музыка заканчивалась, бабушка Джин продолжала вечеринку и учила меня играть в «дурака» – русскую карточную игру. Мы играли часами, пока я поглощал рубленую печенку на маце ее собственного приготовления.

Помимо дедушкиного портрета центральным элементом квартиры папиных родителей была картина маслом, висящая над камином в гостиной. Луч света падал на лицо красивого молодого человека. Это был Леонард Кравиц, младший брат моего отца, погибший во время Корейской войны в возрасте двадцати лет. За то, что Леонард Кравиц пожертвовал своей жизнью, защищая весь свой взвод, он в конечном счете будет посмертно награжден Медалью Почета Конгресса США. В детстве я не мог оторвать глаз от этой картины, от этой святыни имени павшего сына. Я ощущал всю тяжесть утраты и душевную боль, навалившуюся на семью после гибели моего тезки.

Эта боль лежала в корне обиды, которую бабушка Джин испытывала к моему отцу. Отец первым вступил в ряды вооруженных сил, что подтолкнуло младшего брата последовать его примеру. Думаю, бабушка была убеждена, что если бы папа не пошел в армию, то и Леонард не пошел бы за ним. По ее мнению, в его смерти был виноват мой отец.

Кроме того, я чувствовал острое напряжение между отцом и Джо. Лишь много лет спустя мама объяснила мне источник этого напряжения. Дедушка Джо был не самым верным мужем. Папа презирал тот факт, что его отец изменял матери. Тогда я не понимал всех этих взрослых заморочек. Я был просто беззаботным ребенком, который болтался у бабушки на кухне, поедая кашу варнишкес[3]3
  Варнишкес – традиционное блюдо восточноевропейских евреев, в переводе на русский – «гречка с лапшой». – Прим. ред.


[Закрыть]. Но когда я стал взрослым и начал смотреть фильмы Вуди Аллена, то узнал на экране свою семью. Именно на этом еврейском юморе меня и воспитали.

В 1969 году папа отправился во Вьетнам в качестве журналиста и армейского резервиста. Его не было почти год. Помню его фотографии из Сайгона. В руках он держал фотоаппарат и автомат. Папа рассказывал истории о том, как сильно он любил Вьетнам – людей, их национальную кухню, – и о том, что у него были свой собственный дом и служанка.

Я испытал некоторое облегчение, когда он уехал. Атмосфера тяжести вдруг исчезла. Папа командовал парадом. Старомодное багамское воспитание моей матери научило ее подчиняться хозяину дома. Так что она не сомневалась в его авторитете. В то же время маму нельзя было назвать слабачкой. Она насаждала свою собственную жесткую дисциплину и следила, например, за тем, чтобы я выполнял домашние задания. Но, в отличие от папы, она действовала с любовью. Папа давил на чувство страха.

Когда он наконец вернулся домой с войны, мама была счастлива. Я был в замешательстве. Он тут же вернулся к роли силовика. Отчасти я был благодарен, что он вернулся. Но другая часть меня ненавидела то, насколько быстро он снова взялся за мое воспитание: «Почему носки не убраны? Что треки Hot Wheels делают посреди комнаты?» С возвращением отца вернулось и напряжение.

Бед-Стай стал желанным способом его избежать. Самое странное, что две эти жизненные ситуации, несмотря на все различия, уравновешивали меня. Не скажу, что они научили меня адаптироваться к любой ситуации или что я родился с этой способностью. Но я абсолютно уверен, что когда приходило время отправляться в Бруклин, Эдди рвался больше всех.

Именно в Бруклине бабушка Бесси впервые задумалась о моем музыкальном таланте. Все началось в супермаркете Waldbaum на ДеКалб-авеню. Пока она оплачивала покупки, я, стоя рядом, начал напевать какую-то мелодию. Продавец узнал в ней Чайковского. Он удивился, откуда такой малыш знает Чайковского. Удивленная бабушка повернулась ко мне за ответом. Я сказал, что услышал эту мелодию в Show ’N Tell – пластиковом телевизоре с виниловым проигрывателем наверху. Эта мелодия застряла у меня в голове. Кассир сказал бабушке, что это очень сложная мелодия для запоминания ребенком. Я лишь пожал плечами. Для меня в этом не было ничего особенного.

Бродвейские мелодии, поп-песни, симфонии – все это оседало в моей голове. Они приносили мне удовольствие. Но между удовольствием и страстью существует разница. Страсть к музыке пробудилась только с появлением Jackson 5. J5 изменили правила игры. Они ворвались на сцену в 1969 году, когда мне исполнилось пять лет – в тот же год, когда меня начали преследовать кошмары о том, что я застрял в могиле. Их первые синглы – «I Want You Back», «ABC», «The Love You Save» – завораживали меня. Эти хиты распахнули мои разум и сердце, что не удавалось никакой другой музыке. Одно дело сказать, что вам нравится группа, и совсем другое – что эта группа изменила вашу жизнь.

Ленни Джексон

Некоторые называли Jackson 5 поп-жвачкой. Это было совсем не так. В основе их хитов лежали сложные мелодии и изощренные аранжировки. Даже в детстве я понимал это: басовые партии, ритм-гитара, нюансы ударных инструментов. Но помимо этого они носили одежду с яркими узорами в психоделическом стиле и выполняли сверхточные, четкие танцевальные движения. В центре всего этого был Майкл. Ему было одиннадцать, но выглядел он младше. Я чувствовал с ним какую-то связь.

В доме родителей часто играли пластинки выдающихся вокалистов, которые я с удовольствием слушал. Мама и папа обожали соул. Я знал Арету Франклин, Gladys Knight & the Pips, Эла Грина, Кертиса Мэйфилда, Отиса Реддинга и всех остальных. Вот почему могу утверждать: я знал, что Майкл был таким же крутым, как и другие выдающиеся исполнители, даже в столь молодом возрасте.

Слушая Jackson 5, я следил за разговорами между братьями и их музыкантами. Я нырял в них с головой. Я слышал, как Майкл взаимодействует с ритм-секцией. Я понимал, как все элементы соединяются воедино – струнные, сплетающиеся в фанк-мелодию, гармоничные акценты бэк-вокала братьев, соло Майкла, воспаряющее ввысь.

Я инстинктивно реагировал на их музыку. Каждый раз я бежал к шкафу, надевал черные резиновые галоши (представляя, что вместо них на мне оказываются кожаные сапоги), заворачивался в несколько маминых шарфов, хватал маркер вместо микрофона и присоединялся к группе. Подражая движениям братьев, я стал шестым Джексоном. В школе я исписывал тетрадь строками:

Ленни Джексон

Ленни Джексон

Ленни Джексон

16 октября 1970 года. Мне было шесть лет. Папа удивил меня, встретив после школы в тот день и сказав, что мы кое-куда поедем. Мы прошли квартал до Пятой авеню, где отец поймал такси. «До Мэдисон-сквер-гарден», – сказал он водителю.

Я спросил: «А что будет в Мэдисон-сквер-гарден?»

В голове мелькали мысли о том, что нас ждет. Цирк? Ледовое шоу?

Он ни в какую не хотел признаваться.

Меня охватило неудержимое любопытство. Чем больше я спрашивал, тем меньше он отвечал, лишь улыбнулся с загадочным блеском в глазах. Я видел, каким счастливым и очаровательным был мой отец рядом с друзьями. Но такое произошло впервые. Никогда прежде он не казался мне таким счастливым рядом со мной и только со мной. Когда мы наконец вышли из такси и направились к концертному залу, мое любопытство достигло точки кипения.

В «Гардене» было полно народу, и все были очень ярко одеты. Мужчины в кожаных пальто до пола. Женщины в коротких облегающих шортах. Афро, шляпы, поражающие своим разнообразием, тюрбаны, дашики – все что угодно. Вскоре после того, как мы уселись на свои места, расположенные очень близко к сцене, вся публика вдруг заволновалась. На арену входила Королева соула. Вспыхнули огни. Все разом обернулись и зааплодировали. В зале появилась Арета Франклин в белой норковой шубе и роскошных бриллиантах. Она и ее свита заняли свои места прямо за нами. Еще до того, как заиграла музыка, когда я еще не знал, кого мы увидим, от нахождения рядом с Королевой у меня по коже пробежали мурашки.

Через несколько мгновений погас свет. На сцену вышла группа и начала играть свой репертуар. Мне нравилось их звучание. Я начал двигаться в такт, хоть и понятия не имел, кто они такие. Но это не имело значения. Мне нравилось слушать живую музыку, и я был счастлив там находиться. Когда они допели, я подумал, что представление закончилось. Папа рассмеялся и сказал: «Нет, это только начало». (Позже я узнал, что это были The Commodores, еще до того, как их представили.)

В воздухе чувствовалось волнение. Люди начали хлопать в ладоши и топать в такт. Что происходит? Внезапно свет снова погас. И тут вспыхнули ослепляющие прожекторы. Я разглядел группу парней, занимающих свои места на сцене. И тут началось.

Бум.

Бум-ба-да-бум.

Ба-да-дум-бада-да.

Бум-бум-бум-бум.

Бум-бум… БУМ.

Внезапно, когда они начали петь «I Want You Back», я осознал, что смотрю прямо на Jackson 5. Я не мог поверить своим глазам. Вживую это было в миллион раз круче, чем пластинки на проигрывателе. Вибрации пронзали меня до глубины души. Вот он я, перед своими героями в реальной жизни. Их движения были точными, выразительными и неотразимыми. Они были просто безупречны. Проникновенный ангельский голос Майкла взмыл ввысь. Это было что-то нереальное. Я вскочил со своего места. Это был лучший момент в моей жизни.

Jackson 5 гастролировали со своим третьим альбомом, вышедшим всего за несколько недель до этого концерта. Он так и назывался – Third Album. Я уже знал его наизусть. Особенно мне понравилась басовая партия Джеймса Джеймерсона к песне «Darling Dear», которая так и не вышла в качестве сингла. Хиты «I’ll Be There» и «Mama’s Pearl» звучали динамично. Меня завораживала обложка этого альбома. Я часто разглядывал их лица, их идеальные афро, сливающиеся друг с другом. Вид этих парней вдохновил меня сделать такую же прическу.

Во время шоу папа вытащил свою камеру Leica. Будучи фотографом и понимая, что этот вечер значит для меня, он решил его задокументировать.

Фотография с того концерта до сих пор висит у меня на стене и является одной из самых ценных для меня вещей. На ней запечатлено не только событие, изменившее мою жизнь. Она документально подтверждает папину любовь и понимание того, кем я был. Интересно, сколько всего он не увидел из моей жизни, какая пропасть образовалась между нами. Но в этот чудесный момент его проницательность зажгла искру, которая в дальнейшем определит то, кем я стану.

По дороге домой я то засыпал, то просыпался у папы на плече. Никогда прежде я не чувствовал такую близость к нему.

Хоть папа и заботился обо мне, он не совсем понимал, как со мной обращаться. Воскресным утром, вскоре после концерта Jackson 5, он повел меня в Центральный парк, чтобы я покатался на велосипеде. Он сел на скамейку, а я поехал дальше. Все шло хорошо, пока переднее колесо не ударилось о камень, после чего я упал. Джинсы порвались, все колени были в крови. Я заплакал – и тут папа разозлился.

– Если ты не перестанешь, – сказал он, – я дам тебе настоящий повод для слез.

Я не понимал причину его гнева. Он злился из-за того, что я упал, или из-за того, что я заплакал? Вместо того чтобы утешить, он схватил меня за руку и потащил домой. Когда мы добрались, он сказал маме, что ее сын – плакса.

Вместо того чтобы спорить с мужем, мама подождала до вечера и спросила, не хочу ли я произнести волшебное слово. Именно это я и сделал: «Абракадабра», – как вдруг Рафф-Рафф оказался рядом со мной. Рафф-Рафф терпеливо выслушал меня. Он услышал, что я в замешательстве. Рафф-Рафф понимал, как мне неловко, и избавил меня от боли.

В том же году родители привели меня в Rainbow Room, расположенный на шестьдесят пятом этаже Рокфеллеровского центра, посреди сверкающих небоскребов Манхэттена, чтобы отпраздновать мой шестой день рождения. В тот вечер играл Дюк Эллингтон, а его музыканты, одетые в строгие смокинги, выглядели как дипломаты. Дюк был одет в белое. Его биг-бэнд звучал нереально громко. Мама с папой знали Дюка, поэтому он ненадолго подошел к нашему столику. Этот великий человек поднял меня на руки и начал дирижировать музыкантами, пока они играли песню «Happy Birthday». Саксофонист Пол Гонсалвес подошел и сыграл мелодию прямо передо мной. Не зная, как физически показать привязанность, папа заставил меня почувствовать себя особенным, пригласив Дюка.

Другие открыто демонстрировали свои чувства. Взять хотя бы Сида Бернштейна. Он был отцом моего друга Адама. Сид был промоутером, который привез The Beatles в Америку и разрекламировал их легендарный концерт на стадионе «Шей». Сид работал со всеми подряд – от Джеймса Брауна до Herman’s Hermits.

Наша крошечная квартирка могла бы поместиться в одном из гардеробов пятнадцатикомнатного дома Бернштейнов на Парк-авеню, 1000. У каждого из шестерых детей Бернштейна была собственная спальня со своей ванной комнатой. В длину семейная столовая была примерно как дорожка для боулинга. На стенах висели золотые пластинки в рамках. Там были няни, повара и экономки. А еще сам Сид – большой любящий человек, который водил нас в пиццерию Patsy’s в Гарлеме, где он мог съесть целых три пирога. Сид был полон жизни, веселья и свободы в своих чувствах. Он крепко нас обнимал и целовал каждый раз, когда здоровался со своими детьми, включая меня. Это был тот вид отцовской привязанности, о котором я действительно мечтал.

Несмотря на все свои недостатки, отец делал для меня много хорошего. Когда мне было семь лет, папа привел меня в магазин Manny’s Music на Сорок восьмой улице и купил мне самую первую гитару, акустическую Yamaha со встроенным звукоснимателем, с регуляторами громкости и тона спереди. Еще он купил мне небольшой тренировочный усилитель. Я несколько месяцев изучал каталог фирмы Fender и умирал от желания заполучить изогнутый Stratocaster золотистого цвета. Но папа объяснил, что эта гитара более универсальна для новичков. Грех было жаловаться – я и не жаловался.

Я впервые по-настоящему попробовал писать музыку после того, как подружился с парнем, который жил через дорогу от меня, – долговязым Алексом Вайнером с длинными волосами. Семья Алекса жила в классной квартире в Гринвич-Виллидж, а не в Верхнем Ист-Сайде. Его мама была хиппи и верила в свободу творчества. Атмосфера в доме Вайнеров была мрачной. Некоторые стены были окрашены в черный цвет, а некоторые покрыты небрежным граффити. Мать Алекса разрешала нам рисовать на стенах. Я любил это место! Более того, у Алекса был именно тот Stratocaster, о котором я мечтал, и усилитель Fender. Вместе мы написали песню под названием «I Love You, Baby». Что я в этом возрасте знал о любви? Тем не менее я знал, что слово «любовь» должно быть в тексте песни.

Мы могли написать эту песню под кайфом, потому что в квартире Алекса всегда пахло марихуаной. Этот запах не был новым для меня, я встречал его и в Бед-Стае. Он присутствовал и на вечеринках, на которые меня брали родители в детстве. Мама с папой не курили, в отличие от многих своих друзей.

Травка казалась безвредной, чего нельзя было сказать о других стимуляторах. Я сам видел, как мама моего близкого друга увядала на рецептурных препаратах. Они жили в огромной квартире на Пятой авеню, 1010, в историческом здании на перекрестке с Восемьдесят второй улицей, всего в двух дверях от нас. В их квартире царила полная катастрофа: тарелки были свалены в кучу в раковине, по всему полу была разбросана грязная одежда, мусорные баки были переполнены. Когда я рассказал об этом маме, она поспешила на разведку, а в итоге помыла посуду, полы, открыла окна, чтобы впустить свежий воздух. Мама даже искупала бедную женщину и переодела ее в чистую одежду. После этого она убедила ее обратиться за профессиональной помощью. Это была моя мама – спасительница заблудших душ.

Мама любила музыку так же сильно, как и я. Два ее любимых альбома – Imagination группы Gladys Knight & the Pips, а также Innervisions Стиви Уандера – стали важными ориентирами моего детства. Мне нравилось исполнять для мамы песни Глэдис. Я подпевал «Midnight Train to Georgia», а она сидела и внимательно следила за каждым моим движением. Она позволила мне исполнить весь альбом и ни разу не отвела от меня глаз. Даже сегодня, полвека спустя, меня успокаивает прекрасная теплота голоса Глэдис. Он воплощает собой голос маминой души. Они навсегда связаны в моем сердце.

Альбом Стиви стал настоящим откровением. Это был первый песенный ряд, который я слушал и каждый записанный слой которого воспринимал как отдельную сущность. Это было мое первое осознанное знакомство со смыслом музыкальной композиции. Даже в детстве я воспринимал альбом Innervisions как то, чем он, собственно, и являлся, – великое произведение искусства. Это было какое-то техническое чудо. Помимо того что я ценил сложность строения каждой композиции, я впитывал духовность Стиви. Позже, слушая этот альбом снова и снова, я представлял себе, как Стиви сидит на ладони у Бога.

Летом 1973 года мама с папой отправили меня на два месяца на север штата в Линкольн-Фарм, в лагерь в деревне Роско. Я взял с собой свою «Ямаху», и один из вожатых, который умел играть на гитаре, научил меня песням вроде «Take Me Home, Country Roads» Джона Денвера. Не желая оставаться в стороне, я тоже присоединился к походному оркестру. Когда мама с папой пришли на день открытых дверей, я участвовал в представлении, играл на акустической гитаре в оркестре. Это, должно быть, было мое первое настоящее выступление. Мама с папой сказали, что это было самое забавное зрелище, что они когда-либо видели.

Как только я вернулся домой из лагеря, мама отправила меня в Гарлемскую школу искусств на уроки игры на гитаре. Мне было девять лет. Она научила меня самостоятельно ездить на автобусе по Мэдисон-авеню до Гарлема. Мне нравилось это чувство независимости, и я был счастлив играть на гитаре. Должен заметить, что у меня не было таланта играть по нотам, зато я мог ориентироваться на слух. Мои уши всегда были и будут моим спасением.

Острова и предки

Багамская рапсодия

Манхэттен и Бруклин – первые два места, которые сформировали мой характер.

Затем наступил черед Багамских островов.

Они, конечно же, были корнями дедушки Альберта. Но как только я увидел их, как только ощутил и вдохнул этот островной воздух, они тоже стали моими корнями.

Первая поездка оказалась самой захватывающей. Она совпала с Рождеством. Мне было пять лет. Я проснулся в нашей нью-йоркской квартире, выглянул в окно и увидел сильный снегопад. Мама собрала чемоданы, и мы поехали! Мы вызвали такси и направились в аэропорт Кеннеди, чтобы отправиться в Нассау. В те времена к авиаперелетам относились более торжественно. Нужно было принарядиться. Мама всегда правильно одевалась по любому случаю, и в этот раз она надела ярко-синий ансамбль. Папа был в костюме и галстуке. На мне была маленькая спортивная куртка и брюки из того же комплекта.

Прохождение мимо пятого терминала было настоящим приключением. Здание выглядело так, будто сошло прямиком из мультфильма «Джетсоны» – образец футуристической, парящей архитектуры в исполнении архитектора Ээро Сааринена, с крылатыми крышами и невероятными угловыми окнами, выходящими на взлетно-посадочные полосы. Затем, прибыв к третьему терминалу, я увидел наш Boeing 707, который напоминал машину времени. Мама пристегнула меня к сиденью. Мое сердце бешено колотилось, когда мы взлетали, пронзая облака, поднимаясь выше погодных условий, и наблюдали, как серое покрывало растворяется в сияющей синеве. Я пил содовую и листал комиксы Archie. Папа читал «Нью-Йорк Таймс». Мама изучала сценарий.

Затем, три часа спустя, гигантская птица приземлилась на остров, залитый солнечным светом. Когда нарядно одетая стюардесса открыла дверь, салон наполнился сладким воздухом. Было влажно и пахло цветами. Мы спустились по лестнице на взлетную полосу и вошли в здание аэровокзала, где нас приветствовал барабанный оркестр. Их мягкий грув звучал успокаивающе. Мамин двоюродный брат Исау, привлекательный спокойный багамец, приехал со своей двенадцатилетней дочерью Дженнифер – наши прекрасные родственники из Нассау.

Иногда мы с мамой путешествовали вдвоем, а иногда в большой компании: папа, дедушка Джо и бабушка Джин, мои сестры Лори и Теди и, конечно же, дедушка Альберт и бабушка Бесси. Много раз я уезжал на лето один и жил с Исау, Дженнифер и матерью Исау, которую мы ласково называли Рокер.

Но в тот первый раз, когда мы с мамой и папой были вместе, мы остались на острове Парадайс. В наши дни Атлантика превратила его в курорт, похожий на Диснейленд. Но тогда он излучал подлинную олдскульную энергетику. Мы остановились в отеле «Британия Бич», последнем пристанище Джеймса Бонда, где мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях играли в казино и проводили время в ночном клубе TradeWinds, слушая Ronnie Butler and the Ramblers. По всему острову выступали великие музыканты, от Count Bernadino до Trinidadian Mighty Sparrow. Ударник Peanuts Taylor, который когда-то безраздельно властвовал в «Тропикане» в дореволюционной Гаване, управлял клубом Drumbeat, где полуголые танцовщицы «выдыхали» огонь. В детстве я наблюдал это пьянящее сочетание музыки, пламени и плоти.

Нассау не всегда был раем. В первый раз я приехал к Исау с огромным афро. Он этого не одобрил. Эта прическа не соответствовала его консервативному чувству стиля. Исау тут же приказал мне выйти на задний двор и сесть на табуретку. Затем он взял большую миску, надел ее мне на голову и начал меня стричь, как овцу. Я был в ярости. Но он был старше, а меня учили слушать старших. Кроме того, я не мог долго сердиться на Исау. Он был слишком хорошим человеком.

Нассау умел расслаблять людей, даже папу. Оказавшись там, Сай Кравиц сменил свой гардероб на рубашки в цветочек с открытым воротом и белые льняные шорты. Он ел голубиный горошек с рисом и жареного луциана с лепешкой. Исау игриво называл папу Conchy Joe – так у них было принято звать белых багамцев. Папа терял бдительность и в моем воспитании. В Нассау я мог делать практически все, что захочется.

Однажды я наблюдал за тем, как мой отец и Исау проводили время в доках с местными жителями, которые лакомились жареными моллюсками, багамским деликатесом. Они вырезали мускульную часть из раковины, выжимали лайм и сауэр (гибрид лайма и апельсина) и добавляли перец пикин, прежде чем опрокинуть ее себе в рот (со всем содержимым – они считаются мощным афродизиаком). Единственным местом, где я видел отца таким же счастливым, была кухня бабушки Бесси. В душевном мире Рокеров папа потерял всю жесткость и обрел мягкую энергетику, которой ему не хватало на Манхэттене.

Исау был инженером в коммуникационной компании. Также он следил за домами для «снежных птиц» – перелетных жителей острова, спасающихся от холода. Его дом выглядел скромно и был безупречно чистым. На заднем дворе росли манговые деревья. Я забирался на эти деревья, срывал манго и ел их, пока весь не измазывался в липком нектаре. Я проводил дни на пляже, а вечером шел в кинотеатр «Вульф-Роуд», где однажды застал сразу два фильма Брюса Ли: «Кулак ярости», он же «Китайская связь», и «Путь дракона». Зрители орали на экран во всю глотку. Я кричал вместе с ними. Брюс был моим человеком.

В Нассау можно было сходить с ума в кино, но дома приходилось следить за своими манерами. На Багамах я увидел истоки безупречного этикета моей матери. «Да, сэр» и «Да, мэм», «пожалуйста» и «большое спасибо». Во время еды нужно было сидеть прямо, не опираясь локтями о стол. А говорить можно было только тогда, когда к тебе обратятся. Мама называла все это «багамским домашним обучением».

И вот оно началось и для меня. Манеры остались неизменными, как и багамский акцент. Мама была в восторге, когда я начал называть ее «мамочкой». Нассау стал моим третьим домом. Там я чувствовал себя в своей тарелке, как в Бруклине и на Манхэттене. Багамы у меня в крови. Чем старше я становился, тем теснее становилась наша связь. Эти острова никогда не переставали манить меня. Никогда не переставали формировать меня как личность и приносить душевный покой, которого я не мог найти больше нигде в этом мире.