Текст книги "Пусть правит любовь. Автобиография"

«И вам лучше не облажаться!»

Да, мне снились страшные сны. И я постоянно бодался с отцом. Но этим моя жизнь не ограничивалась: хорошего было больше, чем плохого. Я был веселым ребенком.

Мама была главной причиной моего счастья. Иногда суровая, но всегда готовая защитить от любых бед, она правильно меня воспитывала. Ее главный метод был прост: мама любила меня всеми фибрами души. Она всегда так мягко и спокойно разговаривала, что вы бы и сами были потрясены, если бы сидели рядом со мной в театре Брукса Аткинсона и в конце бродвейской пьесы, в которой она играла главную роль, и услышали, как с маминых губ сорвались слова, которых я от нее совсем не ожидал. Тогда ни я, ни мама даже не догадывались, что это представление изменит ее жизнь и жизнь всей нашей семьи.

Мама играла Мэтти Уильямс, главную героиню постановки «Река Нигер» производства театральной компании Negro Ensemble Company, автором которой был Джозеф А. Уокер, а режиссером – мамин напарник Дуглас Тернер Уорд. Мама получила восторженные отзывы за свою игру, была номинирована на премию «Тони» и получила премию «Оби». А сама пьеса в тот год получила статуэтку «Тони». Шел 1974 год.

В десять лет мамины выступления стали для меня привычным делом. Она была непревзойденным профессионалом, безупречным во всех ролях. Но теперь все изменилось. На этот раз она превратилась в смертельно больную раком женщину, чей муж, поэт-алкоголик, не ладил с их сыном-солдатом. Пьеса демонстрировала насущные проблемы: бедность, милитаризацию, жестокость полиции, напряженность между черным матриархатом и черной маскулинностью. В самом конце муж жертвует собой ради блага всей общины. Его жена Мэтти должна потребовать, чтобы оставшиеся в живых выполнили план ее мужа. И вот, как раз перед тем, как опустится занавес, моя мама в роли Мэтти поднялась и крикнула: «И вам лучше не облажаться!»

При этом публика вскочила со своих мест и аплодировала ей стоя. Это останется в памяти на всю мою жизнь. Однако, как оказалось, за кулисами назревало нечто большее.

В зале находился телепродюсер Норман Лир. Дело было в те времена, когда его шоу «Все в семье» стало национальной сенсацией. Лир планировал спин-офф с участием заклятого врага Арчи Банкера – Джорджа Джефферсона, которого играл друг моих родителей Шерман Хемсли. Наблюдая за Рокси Рокер на Бродвее, Лир представлял ее в роли Хелен Уиллис, соседки Джефферсонов, чья фамилия и легла в название нового ситкома.

Примерно через неделю маме позвонили из офиса Лира и спросили, не хочет ли она пройти кастинг на эту роль. Она хотела. Кое-кто из друзей предупреждал маму, что телевидение украдет ее душу. Они свысока смотрели на ситуационные комедии. Но мама не была снобом. Она была практична. Хотя мама была исключительно талантливой актрисой, в театре она никогда много не зарабатывала. Это была возможность получать достойные деньги. Отец воспитал ее так, чтобы она была самодостаточной. Мама любила цитировать песню Билли Холидей, в которой говорилось: «Боже, благослови ребенка, у которого есть только он сам».

Кроме того, она уважала Нормана Лира. Как оказалось, Лир уважал ее. Когда она прилетела в Лос-Анджелес, он присутствовал на ее прослушивании. Лир тут же предложил ей эту роль. Но он добавил, что ей нужно понять один ключевой элемент: она будет играть жену из первой межрасовой пары в истории телевидения в прайм-тайм. Ее героиня, Хелен Уиллис, замужем за белым мужчиной, которого ей придется целовать. Не будет ли это вызывать неудобства? Вместо ответа мама вытащила фотографию папы. «Это мой муж», – сказала она. Лир улыбнулся. Сделка была заключена.

Вернувшись в Нью-Йорк, она сказала, что ей придется поехать в Голливуд еще раз, чтобы сняться в пилотной серии. Это меня не слишком обрадовало. Не значит ли это, что мы переезжаем в Лос-Анджелес? Это было последнее, чего я хотел. Я должен был пойти в шестой класс, выпускной год в P. S. 6 – школе, которую я посещал в течение пяти лет. Шестиклассники были самыми крутыми и веселыми. К тому же я не хотел оставлять своих друзей в школе или в Бед-Стае. Я не хотел оставлять дедушку Альберта и бабушку Бесси.

«Не волнуйся, – сказала мама. – Снимается много пилотных серий, но большинство из них так и не находит продолжения». Были все шансы, что это окажется разовой поездкой на другое побережье. Она вернется через неделю. «Давайте просто будем делать все по порядку».

В ту неделю мы с папой остались одни. С отъездом мамы вся хорошая энергетика улетучилась. Она стала мрачной и серой. Все, что делал папа, – это приставал ко мне по любому пустяку. Без мамы в моей голове наступил полный бардак.

Когда она вернулась, о судьбе «Джефферсонов» по-прежнему не было ни слуху ни духу. Во-первых, пилотный выпуск должен был выйти в эфир. В премьерную ночь мама, папа и я вместе с дедушкой Альбертом и бабушкой Бесси сидели на диване в гостиной и смотрели шоу по телевизору. Было здорово видеть маму в этой роли. Она была самородком. Эта роль была создана для нее. Я очень гордился своей мамой. Половина меня болела за то, чтобы шоу выбрали для съемок продолжения, а другая половина хотела, чтобы все оставалось как прежде. Я умирал от желания стать большой шишкой в шестом классе.

Вскоре пришло радостное известие. Пилотный эпизод стал хитом. Аудитория отреагировала с огромным восторгом. Канал заказал целый сезон.

Что все это значит?

Мама сказала, что в таком случае мы с ней скоро уедем в Лос-Анджелес, а папа присоединится к нам позже. Я пойду в калифорнийскую школу.

Нет времени на размышления. Нет времени на возражения. Все происходило так быстро, что у меня кружилась голова. Волнение, злость, тревога, любопытство – я испытал все эмоции на этой планете. Наша жизнь перевернулась с ног на голову. Мы не знали, что будет дальше.

Солнце и дым

Двигаемся дальше вверх

«А где все?»

Такой была моя первая мысль, когда я проснулся в Санта-Монике, вышел на балкон квартиры и не увидел ни души. Я чувствовал запах океана. Повсюду виднелись пальмы. Но никого не было видно.

Шел 1975 год, мне было одиннадцать лет. Мы с мамой поселились в доме 2901 на Четвертой улице в квартире тети Джоан, ее мужа Бобби, их дочери Хизер и мамы Джоан, которую мы звали Сарж (сокращенно от слова «сержант»). Все боялись Сарж – властной женщины, которая могла заставить шнауцера Макса, питомца семьи, ходить в туалет по команде. Сарж пугала, но в то же время она была очень обаятельной женщиной. В этот момент тетя Джоан ушла в отрыв. Она щеголяла блондинистой стрижкой пикси и носила ботинки металлического цвета высотой до бедер. В ее стиле сочетались фанк и футуризм, и выглядела она как участница группы LaBelle. Тетя Джоан полюбила Лос-Анджелес.

Мне это не удалось. Санта-Моника казалась пустынной. Я уже привык к звукам гудящих такси и реву метро. Тишина наводила ужас. Тихий океан был всего в нескольких кварталах от нашего дома, но я не слышал шума волн и не видел песка. Я был в растерянности.

Мы поселились у тети Джоан, потому что мама не была уверена, что «Джефферсоны» протянут дольше одного сезона. Всегда практичная, мама не хотела тратить деньги зря. Из-за этого мы с ней спали на раскладушке в гостиной. Я не возражал. Я привык спать на раскладушке с бабушкой Бесси. К тому же мне нравилось помогать маме с разучиванием реплик перед сном. Я играл других персонажей. Когда я читал их строки слишком мягко, она говорила: «Больше чувства!»

Мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к Калифорнии. Никаких друзей, новая культура, все новое. Но мама, непревзойденный профессионал, сразу взялась за дело. Несмотря на то что она еженедельно появлялась в телесериале на национальном телевидении и имела веские основания для того, чтобы начать зазнаваться, она никогда так не делала. Голливуд никогда ее не привлекал. Она была жительницей Нью-Йорка до мозга костей. Она с гордостью носила на шее жетон метро на золотой цепочке. Мама была обычной трудолюбивой женщиной. Она не умела водить машину и в тот момент не испытывала никакого желания учиться. В общественном транспорте нет ничего плохого. Она стояла на углу и ждала автобус, на котором проезжала десять миль через Санта-Монику в район Мид-Уилшир, где переходила на другую остановку и ждала другой автобус, который отвозил ее по Фэрфакс-авеню бульвара Беверли, где располагалась телестудия CBS Television City. Поездка занимала полтора часа, но я ни разу не слышал, чтобы мама жаловалась. Напротив, все, что нужно было сделать мне, – это перейти улицу и дойти до начальной школы им. Вашингтона.

До переезда я переживал из-за того, что ухожу из P. S. 6. Хоть мне и было грустно прощаться с двумя районами, которые я называл своим домом, – с Бед-Стаем и Верхним Ист-Сайдом, – я знал, что был бы еще менее счастлив, если бы мама оставила меня в Нью-Йорке с папой. По ее мнению, об этом не могло быть и речи. Она взяла на себя всю ответственность за мое воспитание. Хотя мама никогда это и не озвучивала, она понимала, что ее муж, как бы сильно она его ни любила, не был способен уделить мне необходимое внимание или проявить привязанность. Я и подумать не мог, что моя поездка в Голливуд казалась ей бременем. Мы с мамой были неразлучны. И если ей нужно было выступать в роли матери-одиночки и одновременно стараться выполнять все строжайшие требования, предъявляемые к съемкам в еженедельном телешоу, она делала это, и делала со всей присущей ей любовью.

Следуя маминому примеру, я изучал автобусные маршруты и при любой возможности ездил в телестудию, чтобы посмотреть на нее. Весь этот новый мир закулисного телевидения казался захватывающим и веселым. Это одна из причин, почему мне начал нравиться Лос-Анджелес, хотя я и скучал по всему тому, что осталось в Нью-Йорке.

Шоу записывали дважды в день – в 5 и в 8 вечера, а финальная версия представляла собой смесь из двух выступлений. Каждая запись была событием. Зал заполняла взволнованная публика, которая с нетерпением ожидала начала представления. Затем представляли каждого актера, который выходил под взрыв аплодисментов.

А вот и Нед Вертимер в роли швейцара Ральфа!

Пол Бенедикт в роли Гарри Бентли!

Зара Калли в роли мамы Джефферсон!

Берлинда Толберт в роли Дженни Уиллис!

Майк Эванс в роли Лайонела Джефферсона!

Марла Гиббс в роли Флоренс Джонстон!

Франклин Кавер в роли Тома Уиллиса!

Рокси Рокер в роли Хелен Уиллис!

Шерман Хемсли в роли Джорджа Джефферсона!

И Изабель Санфорд в роли Луизы Джефферсон!

Изабель, королева шоу, выходила в самом конце, чтобы насладиться королевским приемом, когда весь актерский состав склонял перед ней головы.

Само шоу всегда было веселым. Зрители были готовы смеяться, а их смех был громким. Внутри этого павильона растворялся весь остальной, реальный мир.

Мама полностью погружалась в свою роль. Она играла одного из важных персонажей. Хелен Уиллис была гордой либералкой, которая всегда противостояла нетерпимости Джорджа Джефферсона. Комедийные сцены между Рокси Рокер и Шерманом Хемсли были идеальны. Неудивительно, что «Джефферсоны» стали классикой.

Первый сезон был посвящен радикальному изменению образа жизни Джефферсонов. Заглавная песня, написанная и исполненная Джа’ней ДюБуа из сериала «Добрые времена», говорила сама за себя: «Двигаемся дальше вверх». Джефферсоны переезжали в Ист-Сайд, модный район Нью-Йорка, из которого мы с мамой только что уехали. Для меня было очень странно видеть фон из нарисованных небоскребов, которые служили видом из воображаемой квартиры Джефферсонов в голливудском съемочном павильоне. Меня вытащили из настоящего Нью-Йорка и поместили в фальшивый, где моя мать снималась в комедии о людях, которые улучшают свою жизнь так же, как мама улучшала нашу. Кравицы двигались дальше вверх вместе с Джефферсонами.

Настоящий шаг вперед мы сделали только во втором сезоне шоу. В первый год мы в основном занимались тем, что приспосабливались к новой обстановке. Осознание того, насколько блистательно мама справляется с этой новой реальностью, облегчало мою боль оттого, что я был новеньким в этом квартале. Но какое-то время я испытывал небольшие проблемы. Одноклассники смеялись над моим нью-йоркским акцентом. Я даже не знал, что он у меня есть. Им нравилось, как я произносил слово «хот-дог» – «hot daawg».

Затем вмешивались мода и этническая разобщенность. В Нью-Йорке я носил джинсы, футболки и «конверсы». Черные, латиноамериканцы и белые смешались вместе. Теперь меня окружало племя белокурых голубоглазых мальчишек с волосами до самой задницы и цепочками из ракушек на шее. В Лос-Анджелесе все носили шорты фирм Hang Ten и OP и кеды Vans, что на самом деле сбивало с толку, потому что в Нью-Йорке мы называли их кроссовками. В Калифорнии я услышал и другие новые слова, такие как «радикальный», «стремный» и «чувак».

Музыкальные предпочтения тоже были другими. Я откопал для себя Элтона Джона и попал под чары The Beatles, однако рок-н-ролльное радио казалось мне непривычным. К счастью, я обнаружил 1580 KDAY, черную радиостанцию, которая ставила знакомые мне фанк и соул, и, как ни странно, именно там я впервые услышал Боуи. Для меня «Fame» Дэвида Боуи звучала так же фанково, как и все, что делали Ohio Players. На самом деле я думал, что Боуи – черный, пока не увидел его фотографию.

Мама, как и ее отец, следила за тем, чтобы я не сбился с духовного пути. Она отвела меня в церковь тети Джоан – Unity by the Sea на Четвертой улице. Священником была женщина – доктор Сью Сиккинг. Она проповедовала прогрессивные уроки, которые я слышал в дедушкиной церкви Science of Mind в Нью-Йорке. У тети Джоан был мощный вокал и безграничный диапазон голоса. Каждый раз, сидя рядом с ней, я был тронут до глубины души тем, как ее ангельский голос парил над хором и заполнял все помещение святилища. В конце службы мы пели “Let There Be Peace on Earth”. Затем все присутствующие обнимались. После службы мы отправлялись в еврейский гастроном Zucky’s на бульваре Уилшир за пастромой на ржаном хлебе.

Однако окончательная адаптация к Южной Калифорнии произошла не после посещения церкви и даже не после маминой телестудии. Это произошло из-за весьма особенного и красивого рукотворного предмета – скейтборда. До приезда в Лос-Анджелес я ни разу не видел сам скейтборд, не говоря уже о том, чтобы на нем кататься. Теперь скейтборд дарил мне то чувство, которого жаждут все дети, – свободу. В Нью-Йорке я мог свободно ездить на автобусах и метро. Передвигаться там было довольно легко. По сравнению с Лос-Анджелесом Нью-Йорк действительно казался компактным. Лос-Анджелес же был довольно растянутым. Нью-Йорк был вертикальный, а Лос-Анджелес – горизонтальный. А ребенку, живущему в горизонтальном городе, нужен горизонтальный вид транспорта. Скейтборд казался идеальным средством передвижения.

И самым крутым. Скейтборд был королем среди всех. Южная Калифорния была центром скейтбординга. И, черт возьми, я был готов прокатиться.

Магазин Джеффа Хо на Мейн-Стрит в Санта-Монике имел такое же значение для скейтбордистов, как Manny’s Music на Манхэттене для музыкантов. Это была горячая точка для серферов и скейтеров. Хо был помешан на стиле. Он был известен своими красками и аэрографией. Его доски были похожи на леденцы, и их хотелось съесть. Они меняли цвет с фиолетового на зеленый, с оранжевого на желтый, как фруктовый лед.

Я увлекся скейтбордингом в очень важный момент. Это было рождение «Догтауна» и Z-Boys. Скейтбордисты учились двигаться как серферы. Хобби внезапно превратилось в искусство. Уэс Хэмпстон был одним из пионеров этого движения. Его младший брат Майк, мой школьный товарищ, принес в класс прототип догтауновской доски. Я и не подозревал, что эта доска и изображенный на ней логотип станут святыми граалями скейт-культуры. Уэс был провидцем, который превратил пустые бассейны в тренировочные площадки. Чувак прославился на весь мир.

Я оставался в стороне. Я никогда и не думал становиться чемпионом, но скейт позволил мне плавно влиться в эту новую подростковую культуру. Это позволило мне приспособиться к Калифорнии. Я почувствовал себя частью происходящего. Но все это, главным образом, давало мне мобильность. Наконец-то я мог передвигаться по городу. Все произошло как-то естественно. Достигнув неплохого уровня, я пролетал по улицам Санта-Моники, вниз до Венис-Бич, проскальзывал вдоль пляжа и быстро добирался туда, куда мне было нужно.

Моей первой доской была Bahne с колесами Cadillac и чикагскими траками. Ранняя классика. В конце концов я переехал на Zephyr с траками Bennett и колесами Road Rider, которые были оснащены прецизионными шарикоподшипниками, что делало движение более плавным.

Еще я подсел на автоматы для игры в пинбол. В моем сознании пинбол и скейтбординг шли рука об руку. Они были чем-то вроде вечного двигателя. Я ехал до галереи игровых автоматов на пирсе Санта-Моники и играл в этих монстров с металлическими ногами – Bally’s Elton John Capt. Fantastic, KISS, The Rolling Stones, – пока не был потрачен последний четвертак.

Первый сезон «Джефферсонов» сделал шоу настоящим хитом. В итоге ситком растянется на одиннадцать сезонов из 253 серий. Мама стала звездой. Ее заработок стал намного выше, чем у отца. Это изменило траекторию их отношений. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять последствия этих изменений.

На первый взгляд, их было легко заметить. Мама получала гораздо больше внимания, чем папа. В то время папа, казалось, не возражал. Он был самым большим поклонником своей жены. Ее успех заставлял отца гордиться и делал его счастливым. Но теперь, когда мама стала главным кормильцем семьи, ему нужно было приспосабливаться. Для такого альфа-самца, как папа, это было нелегко.

Перед началом второго сезона «Джефферсонов» папа покинул Нью-Йорк. Он устроился работать в лос-анджелесский офис NBC News, и мы втроем переехали в двухкомнатную квартиру дальше по коридору от тети Джоан. Мы вернулись к прежней жизни. Он наседал на меня больше, чем когда-либо раньше. В Лос-Анджелесе папа оказался вне зоны комфорта. В свете маминой славы он считал долгом доказать свою состоятельность.

Я окончил начальную школу им. Вашингтона. Перед тем как пойти в среднюю школу Джона Адамса в Санта-Монике, я полетел в Нью-Йорк, чтобы провести лето в Бед-Стае с бабушкой Бесси и дедушкой Альбертом. Как хорошо было снова оказаться в этом квартале. Бабушка с дедушкой всегда творили чудеса с моим настроением.

Как и Кевин Коннер, парень из Бруклина, который был мне как старший брат с пяти лет. Ему не терпелось показать мне, что происходит. Как-то раз на пересечении улиц Труп и Косцюшко, где Рокеры прожили сорок лет, наш ровесник установил у себя во дворе усилители и гигантские самодельные колонки. Я спросил его: «Зачем ты включаешь пластинки на улице?»

Что ж, парень дал мне понять, что он не проигрывает пластинки, а сочиняет музыку.

Я думал: «Как ты так сочиняешь музыку? Это ведь чужие композиции». Я этого не понимал. Он микшировал винил на двух вертушках. Потом эти ребята, которые называли себя «эмси», начали говорить поверх музыки. Они не пели, а рассказывали истории в переработанном ритме известных мне песен. Это дерьмо звучало клево. Мне нравилось. Позже это изменило мою жизнь и весь мир.

С этой музыкой родились новый стиль и новое движение. В рождении брейк-данса было чем полюбоваться: я с изумлением наблюдал, как соседские парни брали куски линолеума, выкладывали их на тротуар и крутились на спине. Нью-Йорк тоже преображался внешне. Подземные переходы превращались в полотна андеграунд-художников. Мне больше нравились поезда, покрытые граффити, чем без них. Искусство говорило со мной: флуоресцентная неоновая краска из баллончика, причудливые мультяшные фигурки, пылающие огненные шары, свирепые змеи и мягкие плюшевые мишки, пожираемые слюнявыми зелеными монстрами.

Я стал свидетелем рождения хип-хопа.

Дзен Зепов

Появление хип-хопа стало поворотным моментом в культуре. Но мой личный поворотный момент обрел две разные формы. Эти формы столкнулись в первый год обучения в средней школе в Санта-Монике. Я говорю о рок-н-ролле и марихуане. Эта комбинация толкнула меня в совершенно другом направлении.

Во время обеденного перерыва я перепрыгнул через забор и приземлился в пустом дворе церкви с закрытыми ставнями. Со мной был Шеннон Брок, который тоже был наполовину черным и наполовину евреем – только в его случае мама была еврейкой, а отец – черным. У нас был еще один друг – наполовину белый, наполовину гаваец по имени Дерек. Его отец был хиппи и тусовался с Брайаном Уилсоном из The Beach Boys. Мы с Дереком любили кататься на скейтбордах по бульвару Линкольна до супермаркета Lucky, где он учил меня воровать в магазинах. Семья Дерека едва сводила концы с концами. Он делал это не ради развлечения. Дерек добывал еду на стол – он мог засунуть полдюжины бифштексов себе в штаны. Я пытался ему помогать, но был лишь заурядным дилетантом. Лучшее, что я мог сделать, это выйти с коробкой печенья под рубашкой. Мама, кстати, была без ума от Дерека. Она видела его лучшую сторону. Мама во всех видела только хорошее.

Во время нашего побега из школы в пустынный двор Шеннон вытащил косяк, зажег его и передал нам с Дереком. Я пробовал травку пару раз до этого, но никогда особо ничего не чувствовал. Для подростков из Санта-Моники в середине семидесятых курить травку было все равно что дышать воздухом. Я сделал затяжку и выдохнул. По-прежнему ничего. Шеннон велел задержать дыхание подольше. Я так и сделал, и на этот раз что-то изменилось. Точно в то же самое время, когда меня ударило по голове, Дерек сунул кассету в свой магнитофон.

«Black Dog».

Вот это был момент. Возможно, тот самый момент. В голове все взорвалось. Мне сорвало крышу от звука орущей гитары, безумного вокала, взрывного ритма. Будто почву выбили из-под ног. Я даже не слышал о Led Zeppelin и не знал имен Роберта Планта, Джимми Пейджа, Джона Пола Джонса и Джона Бонэма. Я знал лишь то, что эта музыка электризует каждую клеточку моего тела. Смесь из марихуаны и «Black Dog» подарила мне крылья. Небо разверзлось. Мир стал больше и красивее. Я был в полном дерьме.

Шеннон сказал, что мне нужно «поддерживать» это состояние. Поддерживать – вот это слово. Я должен был поддерживать свой кайф. При возвращении в школу, мне нужно было сделать так, чтобы никто ничего не заметил. Было нелегко. Пытаясь съесть остатки сэндвича с бараниной, который мама сделала для меня утром, я не мог ни жевать, ни глотать. Когда я вошел в кабинет истории, мне показалось, что кто-то включил гигантский стробоскоп. Все двигалось, как в замедленной съемке. Мой учитель, господин Ричардс, разрешил мне пойти в туалет. Я облил лицо водой, думая, что это вернет меня с небес на землю. Но этого не произошло. Я посмотрел на себя в зеркало, и спросил, смогу ли я когда-нибудь отойти от этого? Я скорчил смешную гримасу. Улыбнулся. Рассмеялся. Хотя ничего смешного и не произошло, я нашел повод для смеха. Затем меня настигло чувство голода. Я готов был съесть целую гору пиццы. Я вернулся в кабинет, будучи все еще под кайфом, но уже в состоянии это скрывать. В первый же день после того, как меня накачали, я научился поддерживать в себе навык, который буду регулярно применять в течение многих последующих лет.

В один и тот же день, в одно и то же время я обрел зависимость и от марихуаны, и от «Зепов». К концу недели я скупил все кассеты Led Zeppelin до единой. Марихуана и рок-н-ролл стали моей постоянной диетой.

Как ни странно, папа подготовил меня к знакомству с «Зеппелинами» – когда мы еще были в Нью-Йорке, он купил пластинку Джими Хендрикса Band of Gypsies. Он привлек мое внимание, но не вызвал такого огня в душе. Теперь, когда в моей голове зазвенели «Зепы», я услышал их связь с Хендриксом. Источником был сам Хендрикс. Оказалось, что Band of Gypsies, каким бы хорошим он ни был, – альбом с живыми выступлениями, который не имел сейсмического воздействия студийных записей Хендрикса. Я по уши зарылся в «Are You Experienced», «Axis: Bold as Love» и «Electric Ladyland». Теперь я видел, как Хендрикс распахнул ворота. Он был богом гитары. Позже я узнал, что на Джими оказали влияние такие мастера, как Джонни «Гитара» Уотсон и Бадди Гай. Однако в детстве я слышал, что о нем говорят как о прорывном гении. И неважно, что он был мертв уже как восемь лет. Он жил в моей голове. Его рок перевернул мое сознание. Я не мог поверить в то, насколько насыщена его музыка. Облизывая свой Strat, разбивая его о борта гигантских маршалловских усилителей, поджигая его, искажая наш национальный гимн таким образом, что песня наконец обрела смысл.

Хендрикс по праву был героем каждого любителя рок-н-ролла. Но у меня были и другие герои, которых не принимала серфо-скейтерская культура Санта-Моники. Я любил KISS, но мои друзья говорили, что они – для педиков и что группа выглядит так, будто они нарядились для Хэллоуина. Мне было плевать. На самом деле однажды на Хэллоуин я надел мамин купальник для гимнастики, черные колготки, ботинки на платформе, обвешался цепями из скобяной лавки, нанес полный демонический грим Джина Симмонса и с гордостью вывалился на середину школьного двора. Все думали, что я сошел с ума. Я считал себя черным Джином Симмонсом.

Мне нравилось, как KISS превращали персонажей комиксов в рок-звезд. Мне нравилась их театральность. Андрогинное очарование фронтмена Пола Стэнли, то, как он распевал во все горло свои блюзовые риффы и гарцевал по сцене, сочетая кокетство с мужественностью. Кричащие гитарные соло Эйса Фрели с его авторской гитарой Les Paul с дымящимися звукоснимателями. Питер Крисс, крутой человек-кот с его идеальным бэкбитом и парящей ударной установкой. Пульсирующий бас Джина Симмонса сменялся движениями его змеиного языка и извержением крови!

Мне также нравились утонченность и изящество группы Steely Dan. Уолтер Беккер и Дональд Фаген были блестящими музыкантами и рассказчиками, которые создали свой собственный жанр джаз-рока на основе блюза. Я мог любить как самых технически совершенных музыкантов – Weather Report, Mahavishnu Orchestra, Return to Forever, – так и KISS. Одно не имело ничего общего с другим.

Каждую субботу я приходил в Guitar Center на бульваре Сансет, играл на каждой гитаре, которая попадалась на глаза, перебирал струны всех бас-гитар, пробегал пальцами по каждому клавишному инструменту, стучал по каждой ударной установке. Иногда приходила мама и терпеливо ждала меня у входа в магазин.

Я был одержим звуком, хотя понятия не имел, как смешивать те, что крутятся у меня в голове. Я слышал грув Стиви Уандера, гитарные лики Хендрикса, риффы «Зеппелинов», историю альбома Steely Dan Pretzel Logic. Как их соединить? Просто продолжать слушать. Слушать Боба Марли. Слушать The Eagles. Слушать Фиби Сноу. Слушать The Commodores. Слушать все.

Многие мои друзья были выходцами из семей хиппи. Пребывание в пляжных бунгало еще больше связывало меня с той, более ранней эпохой. Их родители открыто делали то, что мы, дети, делали тайком, – курили тонны косяков. До секса мне было еще далеко, но вместо него были вечеринки с поцелуями, в которых участвовали белокурые девушки с пляжа. Большинству родителей моих друзей было за тридцать, в отличие от моей мамы, которой было сорок шесть, и отца, которому исполнился пятьдесят один год. Я слушал, как взрослые хиппи рассказывают истории о том, как они слушали Grateful Dead в Fillmore West или The Doors, исполняющих L. A. Woman в клубе Whisky a Go Go. Их плакаты того периода с изображением Canned Heat, Jefferson Airplane и Cream создавали впечатление, что лето мира и любви все еще живо и здорово.

В отличие от нашего дома, где папа правил железной рукой, «хаты» моих друзей были территорией свободы. А отсутствие структуры было как раз тем, что мне было нужно. Мы могли курить травку, есть вредную пищу и часами смотреть кабельное телевидение. Канал Z стал для нас открытием. Мы даже могли украдкой смотреть мягкое порно. Чего только не было.

Еще мы могли включить стереопроигрыватель так громко, как нам хотелось. Мои друзья, находясь под кайфом от конопли сорта «акапулько голд», считали, что чем громче, тем лучше. Рок семидесятых, фанк и диско с «прямой бочкой». The Rolling Stones, Parliament-Funkadelic, The Bee Gees – для меня не было разницы. Cameo, Average White Band, Aerosmith, Donna Summer, Chic. Все заходило на ура.

Вернувшись домой, сидя в одиночестве у себя в комнате, я продолжал оттачивать свои барабанные навыки. Я решил следовать примеру Бадди Рича, который тащил на себе группу из семнадцати человек. Бадди владел невероятной техникой. Я изучал все стили: рок-барабанщика Кита Муна, фанк-барабанщика Клайда Стабблфилда, боп-барабанщиков Макса Роуча и Элвина Джонса.

Еще я слушал комиков, которые давали мне повод посмеяться в подростковые годы. Мой друг Шеннон познакомил меня с Ричардом Прайором. Я ставлю Прайора на один уровень с Джими Хендриксом: лучший из лучших. Прайор бился в истерике, но эта истерика была глубокой. Он все разоблачал. Он все говорил. Пайор вывернул себя наружу и предложил это миру. Нет на свете более уязвимого и откровенного человека. Песня «That Nigger’s Crazy» была моей любимой. Впрочем, как и все записи Прайора. Мы с парнями могли бы повторить все его комбинации. Его персонажи – Мэдбоун, проповедники, сутенеры, шлюхи, пьяницы – были живыми, дышащими людьми. Я принес в школу портативный кассетный плеер отца, чтобы мы все могли послушать Прайора в задней части библиотеки. Он был табу, но это заставляло нас любить его еще больше.

Королями любителей травки был комедийный дуэт «Чич и Чонг». Мама с папой так и не узнали, что я курил ее. Так что открыть для себя этих комиков-наркоманов, особенно тех, что делали ритуал получения кайфа до ужаса смешным, было все равно что найти давно потерянных друзей. Шеннон, Дерек и я знали их выступления наизусть. Без юмора мы бы, наверное, не смогли закончить школу.

В школе было невыносимо. Если бы мои учителя сделали материал более увлекательным или применимым в жизни, мне было бы интересно. Но все было связано с запоминанием фактов, дат и формул. Я принес домой плохие оценки, и родители были в ярости. Они настаивали на том, что мне нужно сосредоточиться. Я не хотел этого делать. Честно говоря, я был сосредоточен на других вещах. Я просто хотел кайфовать, играть на гитаре и зажигать.

Но тетя Джоан меня понимала. Она была моей крестной матерью, а стала другом. На самом деле у нее стало больше общего со мной, чем с моей мамой. Мы сидели у нее в комнате и слушали Боуи, пока она показывала мне свои новые наряды. Я считал ее классной. Мне не нужно было ничего от нее скрывать. Она была моим союзником.