Текст книги "Пусть правит любовь. Автобиография"

Крестный отец

Как только мы вернулись в Нью-Йорк, эта мягкая багамская аура улетучилась. Папа вернулся в свой мир новостей, бизнеса, порядка и дисциплины. Он постоянно кричал на меня, приказывая убраться в комнате. Я никогда не соответствовал его стандартам. Чтобы сохранить мир, мама предложила ему сделать традицией совместные прогулки отца и сына. Они так и не стали такими теплыми и уютными, как мне хотелось, но я все равно любил проводить с ним время. Как и все мальчишки, я просто хотел быть рядом с отцом.

Наше приятное совместное времяпрепровождение выглядело примерно так: мы выходили около одиннадцати часов, направляясь на Лексингтон-авеню, где отец покупал мне мороженое, какое я захочу, а потом мы шагали в маленький магазинчик с зелено-белым навесом, на котором было написано «OTB», что означало «off-track betting» – внеипподромный тотализатор. Пока я сидел в углу, папа внимательно изучал газету Daily Racing Form, прежде чем сделать ставку. Он был серьезным игроком. Позже я узнал про тайные долги, о которых даже не догадывался. Я просто думал, что он любит делать ставки на лошадей. Казалось, это такое же здоровое хобби, как и любое другое.

Следующая остановка – шопинг. Этот ритуал мне очень понравился. Мне нравилось, что у меня красивый и стильный отец. Когда старый итальянский портной суетился вокруг него со своими полосатыми фланелевыми костюмами, мой отец выглядел как президент или король. И в довершение всего, на манжетах всех его рубашек были вышиты инициалы SK.

Однажды мы решили навестить Питера Арнетта, папиного друга и коллегу-репортера, с которым они работали во Вьетнаме в 1968 году. Позже он получил известность, освещая войну в Персидском заливе из Багдада для CNN. Питер женился на вьетнамке по имени Нина, и именно в их квартире я подружился с их сыном Эндрю и дочерью Эльзой. Там я научился пользоваться палочками для еды, подслушивая, как папа и Питер обмениваются военными историями.

Также мы навещали других его приятелей. Папа умел изящно и уверенно лавировать между разными мирами. Среди них была и эта чистая, четкая культура журналистов, телевизионных продюсеров и джазовых музыкантов. Другая была более загадочной.

К ней относится дядя Винни, похожий на персонажей из фильмов Скорсезе. Я так и не узнал, как они с папой познакомились. Но было очевидно, что они друг другу нравятся, и еще очевиднее – что папа его бесконечно уважает. Поэтому Винни сблизился и со мной, и с моей мамой.

Иногда мы обедали с дядей Винни в итальянских ресторанах в центре города, а иногда навещали его дома, в Квинсе. Дядя Винни был очарован моей матерью. Он уважал ее, ценил мамино чувство стиля и красоту. Когда она участвовала в таких вечерах, дядя Винни делал все возможное, чтобы найти суперэксклюзивный ресторан, лучший стол, лучшее вино. Он с нетерпением ждал, когда слова начнут слетать с ее уст. Дядя Винни часто приносил ей подарки – шарф от Hermès или флакон Chanel № 5. Мама не могла его не любить.

Дядя Винни производил впечатление. Здоровяк, с дерзким нью-йоркским акцентом, он всегда был ласков со мной. Мне нравилась его загадочность. Еще мне нравилось, как он всегда поднимал папе настроение. Моему отцу нравилось находиться рядом с властью. Независимо от места, дядя Винни организовывал целый пир, с огромными тарелками пасты и своей свитой приятелей. Я понял, насколько он важен, когда во время одного из наших обедов появился Сэмми Дэвис-младший. Он направился прямо к нашему столику и, прежде чем поздороваться с кем-либо еще, расцеловал дядю Винни в обе щеки.

Дядя Винни был неотъемлемой частью нашей жизни. Он источал яркий свет, а одно лишь его присутствие вселяло в окружающих чувство надежности и уверенности. Папа сказал, что Винни – мой крестный отец и что он всегда будет меня защищать.

Крестная мать

Мама одарила меня пятью крестными. Без присутствия сильных, красивых черных женщин я определенно не стал бы тем, кем являюсь сейчас. Их энергия позитива и заботы, энергия черных женщин исходила из самого центра вселенной. И эта энергия окружала меня.

Я был единственным ребенком в семье, но никогда не чувствовал себя одиноким, потому что мама тщательно создавала сплоченную группу самых эффектных тетушек в мире. Сложно преувеличить то спокойствие, которое я испытывал, зная, что эти силы стихии заботятся о моем благополучии.

Первая из них – Сайсели Тайсон. Прежде чем я понял истинную глубину ее очарования и осознал ее статус иконы, я знал только то, что она напоминала мне мою маму – было что-то схожее в их физическом облике и в том, как они обе держались в обществе. Крестная мама Сайсели сразу показалась мне родной, с самых первых объятий. Она жила на углу Пятой авеню и Семьдесят девятой улицы. Рокси и Сайсели были сестрами по духу. Именно мама подменила ее в пьесе Жана Жене «Черные» в Театре святого Марка. Мы никогда не ходили в гости к крестной Сайсели. Как и никто другой. Она приходила к нам. Тот факт, что ее дом был закрыт для внешнего мира, только добавлял ей загадочности.

Я всегда смотрел на крестную Сайсели снизу вверх, но только увидев ее в «Автобиографии мисс Джейн Питтман», я понял, насколько она гениальна. Я читал о рабстве в школе и, конечно, обсуждал его дома с семьей, но никогда не видел его отражения на экране. И когда это произошло, я был поражен, опечален, а затем взбешен. Даже сейчас я отчетливо представляю себе сцену, когда теперь уже старая мисс Питтман проделывает мучительно долгий путь до фонтана с водой, которым было разрешено пользоваться только белым. Эпично.

Второй была блестящая тетя Шонель. Шонель Перри и мама вместе учились в Говарде и выступали в одной театральной труппе в Копенгагене. Тетя Шонель любила и понимала искусство, что позволило ей стать одним из голосов своего поколения. Она стала известным режиссером, писательницей и актрисой, а ее дом на Сентрал Парк-Вест, 444, стал культурной Меккой, неофициальной штаб-квартирой «Движения черных искусств». Я мог сидеть в углу гостиной тети Шонель, пока Никки Джованни читает вслух свои стихи, а артисты репетируют пьесы. Мне нравилось драматическое искусство. Эти артисты были полны энергии и оптимизма – и мама находилась в центре всего этого. Энергия и оптимизм были двумя самыми сильными ее чертами. Это была моя школа.

В огромной гостиной тети Шонель стояло высокое дерево авокадо в горшке, книжные шкафы от пола до потолка, картины и великолепные африканские маски, которые завораживали меня. Шонель назвала дочь в честь своей двоюродной сестры Лоррейн Хансберри, автора бессмертной пьесы «Изюминка на Солнце», которая послужила вдохновением для песни Нины Симон «Young, Gifted and Black». Первая афроамериканка, поставившая пьесу на Бродвее, Хансберри была одним из ведущих светил нашей литературной культуры. Она трагически умерла от рака поджелудочной железы, когда ей было всего тридцать четыре года. Мы с ее тезкой росли как брат и сестра.

Писательница Тони Моррисон была еще одной маминой близкой подругой. Они и тетя Шонель вместе учились в колледже, где стали частью театральной группы «Говардские игроки». У меня остались приятные воспоминания о том, как я бывал у нее дома и играл с ее сыновьями Дино и Слейдом.

Мама и Шонель состояли в престижной театральной компании Negro Ensemble Company вместе с Годфри Кембриджем, Адольфом Цезарем и Элом Фрименом-младшим. Я наблюдал за своей матерью, которая играла в паре с Карлом Бердом и Грэмом Брауном в постановке Behold! Cometh the Vanderkellans, а в Jamimma – с Диком Энтони Уильямсом и Арнольдом Джонсоном.

Мама никогда не подталкивала меня к тому, чтобы я становился актером, но подозревала, что у меня есть талант. Тем не менее она была настроена неоднозначно, чего нельзя было сказать о Шонель: та сняла меня в рождественском спецвыпуске с участием Осси Дэвиса и Руби Ди, который сама же и срежиссировала. В конце концов я тоже стал сниматься в рекламе игрушек Marx Toys, где играл с фигуркой Джонни Уэста. А потом мы с мамой сыграли мать и сына на шоу под названием Pets Allowed.

Несмотря на эти эпизодические выступления, актерская игра меня не заинтересовала. Я ничего не имел против внимания, но и не искал его специально. Мои чувства к актерскому мастерству были совсем не похожи на чувства к музыке. Актерская игра так и не стала направлять ход моей жизни. Музыка была моей настоящей путеводной звездой.

Моей третьей крестной матерью стала Дайан Кэрролл. Тетя Дайан гордо принимала свой успех. «Тройная угроза» – актриса, певица, танцовщица, – она получила статуэтку «Тони» (и была первой чернокожей женщиной, получившей эту награду в номинации «Лучшая женская роль»), а затем стала кинозвездой. Потом тетя Дайан начала работать над «Джулией». Это был первый в истории сериал, в центре которого была чернокожая женщина, занимавшаяся своей карьерой. Тетя Дайан была замужем четыре раза, а еще десять лет крутила роман с Сидни Пуатье. В 1974 году мне было девять лет, когда родители взяли меня на премьеру фильма «Клодин», в котором она снималась вместе с Джеймсом Эрлом Джонсом. У мамы тоже была роль в этом фильме. Я был в напряжении.

Четвертая крестная мать – Джоан Гамильтон Брукс из Лос-Анджелеса, самая старая мамина подруга. Они вместе росли в Бед-Стае, вместе ходили в школу для девочек, а потом обе работали на телеканале NBC. Мама и тетя Джоан были не разлей вода. Каждое утро они вместе ездили на метро, а во время ланча забегали в магазин «Сакс» поглазеть на витрины. Они вместе ходили на вечеринки и наслаждались всеобщим вниманием, но Джоан была более склонна к приключениям, чем мама. Ей нравилось жить на грани, и она действительно умела петь. На этом мы с ней и сошлись. Поскольку тетя Джоан всегда оставалась такой юной в душе, став постарше, я мог поговорить с ней, когда не решался обратиться к матери. С ней я действительно мог расслабиться и не ждать никакого подвоха.

Пятой крестной была Джой Гомер. Она была похожа на голливудскую старлетку. Тетя Джой и мама тоже дружили с детства и оставались сестрами до самого конца. Когда я родился, первым делом после больницы мы отправились к Джой, где пробыли целую неделю. На протяжении всей нашей жизни дом Джой в Сент-Олбанс, Квинс, был настоящим оазисом. Много раз на выходные мы с мамой ездили на двухэтажном поезде по Лонг-Айлендской железной дороге к дому Джой, прекрасному зданию в тюдоровском стиле, с бассейном. Муж Джой, Ли, владел успешным винным магазином в Бруклине, а еще они любили устраивать роскошные вечеринки для семьи и друзей. Джой была тем еще персонажем. Она с удовольствием затягивалась сигаретой Benson & Hedges с хрустальным стаканом водки в руке. Наши истории вскоре переплетутся.

Сайсели, Шонель, Дайан, Джоан и Джой. Оглядываясь назад, я представляю их в виде пятиконечной звезды с Рокси в самом центре. Их черная женская энергия – одна из причин, по которым я не терял голову даже в самые сумасшедшие времена.

Скажи громко: «я черный и горжусь этим»

Черные исторически были недопредставленной в средствах массовой информации группой либо представленной в искаженном свете. Вот почему мама отвела меня в каждый отдаленный уголок Нью-Йорка, чтобы найти наших людей и их аутентичное искусство. Мы смотрели пьесы, танцевальные преставления, читали книги, слушали стихи. Затем наступила новая волна черных фильмов.

В 1974 году тетя Дайан Кэрролл представила миру свой фильм «Клодин». В нем она играет трудолюбивую мать-одиночку, которая воспитывает шестерых детей. Бойфренд Клодин, которого играет Джеймс Эрл Джонс, работает мусорщиком. Вместе они пытаются преодолеть барьеры городской жизни. Их социального работника играет мама. Глэдис Найт стала музыкальным голосом этой истории и исполнила проникновенные песни авторства Кертиса Мэйфилда.

Я действительно чувствовал свою связь с Мэйфилдом. Музыка к кинофильму «Крутой» укрепила его статус героя в моих глазах. У моих родителей был альбом с разворотами, на обложке которого было изображено лицо Кертиса, а чуть ниже был длинноволосый Рон О’Нил в белом костюме – Янгблад Прист, персонаж фильма, стоит скрестив руки с направленным вверх пистолетом, а сексуальная Джорджия в исполнении Шейлы Фрейзер лежит у его ног.

Как и альбом What’s Going On Марвина Гэя, пластинка Кертиса была в стиле фанк, сохраняя при этом свою утонченность: стенающий Марвин в «Mercy Mercy Me» и Мэйфилд, воплощающий собой «Pusherman». Песни и фильмы той эпохи рассказывали реальные новости. Они озвучивали фантазии и разочарования своих поклонников.

Такие фильмы, как «Дай пять», отражали глубокие разногласия в сообществе черных: консервативный, строгий черный отец, перегруженная работой черная мать, которую принимают как должное, непослушная дочь и агрессивный сын. Истории о жизни черных интриговали меня, особенно те, в которых затрагивались конфликты между отцом и сыном. Я находил в них что-то близкое.

Еще мне нравились такие фильмы, как «Шафт», «Свит Свитбэк: Песня мерзавца», «На той стороне 110-й улицы» (с саундтреком Бобби Уомака, который стал одной из моих любимых песен), «Кувалда», «Trouble Man», «Сутенер», и такие песни, как «Living for the City» Стиви Уандера, «I’ll Take You There» группы The Staple Singers, «Lean on Me» Билла Уизерса, и «Yes We Can Can» группы The Pointer Sisters.

После концерта Jackson 5 второе событие, которое изменило мою жизнь, произошло, когда мне было восемь лет и мама взяла меня в театр «Аполло», чтобы посмотреть выступление крестного отца соула – Джеймса Брауна. У нас дома были все его синглы и полдюжины альбомов, но они не смогли подготовить меня к тому, что произошло в «Аполло». Мама считала, что мне нужно набраться опыта, и, как обычно, была права.

Мы спустились в метро и отправились в центр города. Прогуливаясь по 125-й улице под звуки R&B, доносящегося из магазинов грампластинок, мы видели людей в их лучших нарядах. По моему телу разлилось приятное ощущение. Это чувство усилилось, когда мы добрались до своих мест в пятом ряду. Воздух внутри «Аполло» был густым от дыма. Занавес и сценическое освещение были темно-пурпурного и ржаво-красного цвета. На сцене не было декораций, только самое необходимое. Когда Джеймс выскочил на сцену и поразил всех своим хитом «Super Bad», публика встала с кресел и больше не садилась.

Джеймс не переставал двигаться. Он не создавал ритм, он сам был ритмом. Джеймс пел, кричал, падал на колени, делал шпагат, управлялся с микрофоном, как фокусник. Он сразил нас наповал песней «Soul Power». А затем «Get Up (I Feel Like Being a) Sex Machine». У Бутси Коллинза, его нового девятнадцатилетнего бас-гитариста, было крупное несимметричное афро. Это был самый крутой прикид на свете. Все это выбивало меня из колеи.

После концерта мы с мамой отправились за кулисы: музыканты упаковывали свои инструменты, техники – снаряжение. Мы поднялись прямо в гримерную Джеймса и заглянули внутрь. Он уже был без рубашки, его тело было покрыто потом, а на голове был беспорядок. Мама приветственно помахала рукой. Джеймс помахал в ответ. Она хотела войти и представить меня, но маленькая комната была уже переполнена. Мы вышли через заднюю дверь в ночную темноту. Музыка Джеймса Брауна все еще звучала у меня в голове, а ноги не переставали двигаться. Гарлем был жив.

Будучи подростком, я мог самостоятельно сесть на поезд А через Манхэттен, под Ист-Ривер, и доехать до Бруклина, где пересаживался на автобус и ехал дальше до Труп-авеню и Косцюшко-стрит. Манхэттен был наполнен величием, но Бед-Стай был моим фундаментом. К концу недели мне не терпелось вернуться в Бруклин.

Я ходил с бабушкой по домам, которые она убирала.

С дедушкой я ходил в общественную библиотеку, где он брал охапку книг по истории и философии.

Я бегал по улицам и тусовался на квартальных вечеринках.

А еще я видел секс. Мальчики начинали рано. Девочки рожали в тринадцать лет. Однажды я даже застал своего девятилетнего приятеля Томми у входной двери его дома, где он трахался с какой-то девочкой. Когда они закончили, Томми повернулся ко мне и сказал: «Мой член проголодался».

Я не знал наверняка, что это значит. Я ничего не знал о сексе. Прошли годы, прежде чем я потерял невинность.

В детстве мое афро было большой проблемой. Оно представляло большую часть моей личности. Кроме Jackson 5 на него меня вдохновил одиннадцатилетний певец Фостер Сильверс, выпустивший популярную в свое время пластинку, которую я очень любил. Я не смог разобрать название, когда оно прозвучало по радио, но мелодию запомнил. Однажды субботним утром в Бед-Стае я побежал в музыкальный магазин на ДеКалб-авеню и напел эту песню человеку за прилавком. Он сказал, что это песня Фостера под названием «Misdemeanor». Затем он показал мне рекламную фотографию, на которой тот щеголяет с шарообразной прической – настолько гигантской, что она практически закрывала ему глаза. Вот тогда-то я и решил, что должен перефостерить Фостера. Хотя я был еще ребенком, я был черным и гордился этим.

В то же время я был мультикультурным ребенком и, как и мои еврейские кузены, хотел праздновать бар-мицву. Мама с папой не возражали. Вот тогда-то я и узнал, что ермолки не для афроамериканцев. Я никак не мог закрепить эту штуку у себя на голове! Кроме того, будучи единственным чернокожим ребенком в еврейской школе, я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Раввины и другие дети ничего не говорили, да им и не нужно было. Их взгляды говорили сами за себя. Я почти слышал их мысли: «Что этот парень здесь делает?» Долго я там не продержался, и моя бар-мицва так и не состоялась.

Но это не оттолкнуло меня от еврейских традиций. Бабушка Джин и дедушка Джо всегда приглашали нас на праздники. Я помню одно празднование Хануки в большом светском зале на Лонг-Айленде. Мы с кузенами схватили бутылку «Манишевица», затаились в углу и мгновенно прикончили ее. Сначала все шло хорошо, а когда вечеринка закончилась, родители отвезли меня в Бед-Стай. Вот тогда-то я и повеселел. Добравшись до бабушки с дедушкой, я уже начал терять голову. Бабушка Бесси отвела меня наверх и уложила к себе в постель. Я пытался смотреть рождественский выпуск «Уолтонов», но не мог сосредоточиться. Комната начала вращаться. Головокружение сменилось тошнотой. Я встал, чтобы переключить канал, и не успел опомниться, как меня вырвало прямо на телевизор. Тогда бабушка отвела меня вниз в ванную и посадила на унитаз. Меня полоскало. Это был ужас. Мне было плохо на протяжении нескольких часов, а следующую неделю я провел в постели. Я никогда не чувствовал себя так отвратительно. С тех пор я ни разу не напивался.

Господин Леонард

Однажды летом мама привезла меня в Калифорнию навестить крестную Джоан Гамильтон Брукс. Тетя Джоан вместе со своим мужем Бобби и дочерью Хизер жила в Санта-Монике. Мое первое впечатление о Южной Калифорнии было положительным. Мне нравился пляж. Но больше всего мне нравилась музыка, которую я слышал в «Форуме».

Встреча с Jackson 5 в «Гардене» изменила мою жизнь, как и встреча с Джеймсом Брауном в «Аполло». Но никогда прежде я не видел ничего похожего на группу Earth, Wind & Fire. Зрелище было умопомрачительным. Их песни – «Shining Star», «That’s the Way of the World», «Reasons» – были грандиозными хитами. Их костюмы были какие-то сверхъестественные: участники группы были похожи на королей с другой планеты. Меня пьянила полиритмия, чье действие усиливала пиротехника. Еще ребенком я почувствовал, что под огромными египетскими символами, пирамидами и знаками были спрятаны послания.

Аудитория EWF была более смешанной, чем у Джеймса Брауна в «Аполло», но фанк был таким же сильным, а толпа – такой же безумной. Мне нравилось смотреть, как Вердин Уайт играет на бас-гитаре, паря над сценой. Старший брат Вердина, Морис, был мастером своего дела. На своих записях он плавно сочетал несколько мелодий: вокал, струнные, духовые, ударные, фоновые звуки. В то же время его треки никогда не звучали грязно. Они дышали. Как ему это удавалось? Я должен был выяснить это. Я потратил годы, изучая его приемы.

Противоположностью этого опыта были вечера, проведенные с мамой и папой в изысканном отеле «Карлайл» в Верхнем Ист-Сайде. Это был еще один семейный ритуал.

Субботним вечером мы совершали приятную прогулку по Мэдисон-авеню. Мама в черном коктейльном платье, папа в темном костюме, а я в спортивной куртке и галстуке-бабочке. «Карлайл» был заведением старой гвардии, в котором бывали президенты, послы и кинозвезды, не привлекая к себе внимания. Справа от вестибюля находился бар «Бемельманс», стены которого украшали работы Людвига Бемельманса, человека, который рисовал иллюстрации для знаменитых детских книг Madeline. Затем мы отправлялись на свои места в кафе «Карлайл», которым управлял мамин друг Бобби Шорт.

В этом месте царила интимная атмосфера. Освещение было тусклым. Женщины в жемчугах курили Parliament. Мужчины в костюмах от Brooks Brothers пили мартини. А Бобби был в смокинге, лакированных туфлях-лодочках с черными атласными бантами и без носков. «Вот это шикарно», – заметил папа.

Бобби называл себя салунным певцом, но на самом деле он представлял собой нечто гораздо большее. Он играл на пианино легко и непринужденно. Его репертуар был просто огромен. Бобби обладал энциклопедическими знаниями о «Великом американском песеннике».

Он знал все мелодии, которые когда-либо написал Коул Портер. Бобби знал самого Коула. Еще он знал историю каждой песни – для какого мюзикла или фильма она была написана и кто первый ее спел. Бобби был красноречив и остроумен. Добрейший человек. Поскольку он обожал маму, то позаботился о том, чтобы у нас был столик с лучшим видом. Розовый луч прожектора осветил его улыбку. У него была аристократическая осанка. Бобби выступал с такой естественной грацией, что даже такой ребенок, как я, влюбленный в Jackson 5, Джеймса Брауна и Earth, Wind & Fire, научился влюбляться в песни, написанные полвека назад.

Я не был без ума от еды в «Карлайле» – она была слишком изысканной и шикарной, – но мне нравилось, что метрдотель и официанты называли меня «господин Леонард». После первого сета Бобби совершал обход. Люди из Ньюпорта, с Французской Ривьеры и побережья Амальфи жаждали аудиенции у этого необыкновенного джентльмена. Они заискивали перед ним, как перед королевой Англии.

Бобби садился за наш столик, чтобы узнать новости из жизни семьи Кравиц. Какой будет следующая мамина постановка? Над чем работает папа у себя на NBC? Знаем ли мы, что к нему вчера вечером приходила Нина Симон? «А как насчет тебя, молодой человек, доставляешь неприятности в школе или ведешь себя как хороший мальчик?» Он гладил меня по голове и говорил, что видел, как я изучаю его игру на пианино. Бобби знал, что я люблю музыку. «В следующем сете, детка, – сказал он, – я сыграю для тебя какой-нибудь фанк-блюз, чтобы ты понял, что я не какой-то там старый чудик».

И он это сделал. Бобби затянул похабный блюз Бесси Смит. Я был еще слишком мал, чтобы понимать сексуальные намеки, но чувствовал грубость ритма. Исполняя «Romance in the Dark», Бобби встал из-за рояля, повернулся спиной к публике и начал потирать и обнимать себя, как будто его руки на самом деле принадлежат прекрасной незнакомке, которую мы не видим. Я был в восторге. Бобби научил меня, что, независимо от утонченности стиля и элегантности обстановки, главное – это душа.

Есть одна знаменитая история о том, как мама и папа взяли дедушку Альберта в свое любимое место, The Rainbow Room, чтобы он посмотрел на своего кумира, Эллу Фитцджеральд. Элле сказали, что среди зрителей есть ее большой поклонник, поэтому в середине выступления, начиная исполнять «Someone to Watch Over Me», она протянула руку, чтобы взять дедушкину ладонь, и посмотрела ему в глаза. Он замер на месте. Дедушка так нервничал, что просто смотрел на нее, как будто вот-вот упадет в обморок. Он не мог даже подумать о том, чтобы протянуть ей руку.

После шоу бабушка Бесси почувствовала к нему отвращение. «Альберт, – упрекнула она, – у тебя наконец-то появился шанс, а ты его упустил».

Это единственный раз, когда я помню, как мой дед потерял дар речи. Например, на матчах с участием «Метс» он не переставал болтать, кричать на судей, подбадривать своих ребят. Перед тем как отправиться на стадион «Шей», я надел футболку «Метс», которую мама переделала специально для меня. Она вышила номер «23», под которым выступал Клеон Джонс, мой любимый игрок. То были дни Тома Сивера и Расти Стауба. Несмотря на счет, мы оставались до последнего и, охрипшие, покинули игру.

Еще мне понравилась игра в шахматы, которую для меня открыл мой друг Майкл Лефер. Я быстро сообразил что к чему и, хоть так и не достиг мастерства Майкла – он готовился стать профессионалом, – вполне мог постоять за себя. Я вступил в шахматный клуб, изучил стратегию и развил свою технику, в конечном счете играя с таймером. Понадобилось некоторое время, но как только я понял структуру, появилась и свобода – как в джазе. Шахматы соединились с музыкальной стороной моего мозга. Все дело было в ритме. Думай, делай шаг, щелкай. Думай, делай шаг, щелкай.

Бабушка Бесси играла в бинго. Она водила меня в свою церковь, где я узнал, что это не такая простая игра, как может показаться. Все потому, что бабушка работала сразу с пятью карточками. Она усаживала меня рядом с собой и объявляла своим талисманом. Бабушка регулярно выигрывала, а однажды в награду за мое терпение отвезла меня на метро на рождественское представление в мюзик-холл «Радио-Сити», чтобы посмотреть на The Rockettes.

Культурная стимуляция не прекращалась ни на минуту. Дедушка Альберт, который любил классическую музыку, постоянно включал радио WQXR. Они с мамой всегда возили меня в Линкольн-центр, чтобы я познакомился с такими артистами, как Андре Уоттс, который был одним из первых афроамериканцев, прославившихся в роли концертного пианиста. Потом были Стефани Миллс в мюзикле «Виз», Шерман Хемсли в «Перли», Линда Хопкинс в «Я и Бесси», Клифтон Дэвис в «Двух веронцах». И всегда самым волнительным было пойти с мамой на внебродвейские постановки, например «Сон на обезьяньей горе» с Роско Ли Брауном.

Некоторые достопримечательности я открыл для себя сам, главным образом потому, что Метрополитен-музей находился прямо через дорогу. Мне нравилось гонять на велосипеде вокруг двух фонтанов, обрамляющих главный вход. Странным образом, единственный раз меня ограбили не в Бед-Стае, а прямо перед музеем, когда двое ребят набросились на меня с ножом и украли мой велосипед. Но это меня не остановило.

Я брал уроки живописи и скульптуры в «Мете» и бродил по огромным галереям в одиночестве. Я смотрел на статуи героических воинов и лошадей, закованных в доспехи, и в числе первых прибежал на открытие знаменитой выставки короля Тутанхамона. Также я делал небольшие заметки и наброски того, что привлекало мое внимание, например римских фресок, величественных пейзажей и портретов эпохи Возрождения, религиозных картин, которые выглядели как живые, рядом с которыми часто можно было встретить надпись «Volto Santo». Я напевал: «Volto Santo. Volto Santo». «Святой лик». Еще там была огромная выставка под названием «Из Скифских земель», со сверкающими сокровищами из Древней Греции, с Ближнего Востока и со всего земного шара. Я притворялся, что это мое королевство.

Я бы назвал это золотым детством.