Текст книги "Прыжок в неизвестное"

Глава III

Фрейлейн знала хорошо, как ей идет новая кисейная блузка с двумя накрест пристегнутыми алыми лентами. Редко случалось ей оставаться одной, когда она сидела с книжкой в руках на скамейке парка, а мальчик и девочка, которых она водила гулять, играли с крохотным пожарным насосом или наполняли разные формочки песком. Вскоре к ней подсаживался какой-нибудь молодой человек, а то и двое (двое – это было ей обычно приятнее, потому что забавно было глядеть, как они служили друг другу препятствием), напускали на себя сначала полнейшее равнодушие, точно выбрали эту скамью совершенно случайно или только потому, что она стояла в таком тенистом уголке, обнаруживали преувеличенный интерес к чему угодно: к воробьям, голубям, прохожим или к носкам собственных ботинок, пока наконец не завязывали беседы; «У вас, должно быть, интересная книжка»; или: «Какие прелестные детки ваши питомцы, как зовут девочку?» А кто был посмелее: «Вы себе испортите свои красивые синие глазки, если будете все время читать».

К сколько-нибудь серьезным знакомствам такие вступления почти никогда не приводили, потому что молодые люди обычно уже при второй встрече выражали такие желания и притязания, которые выходили далеко за пределы того, о чем молодая девушка из хорошего дома, – не шутите, пожалуйста: отец фрейлейн был когда-то начальником почтовой конторы, а дядя ее матери еще и поныне состоял членом совета в департаменте Министерства торговли, – о чем молодая девушка из хорошего дома, пожалуй, может позволить при известных обстоятельствах говорить с собой, но лишь после продолжительного знакомства. А встречались и такие господа, беседу с которыми приходилось обрывать уже через две минуты: такие они позволяли себе вольности. Приходилось вскакивать: «Вилли! Гретль! Нам пора домой!» – и просто оставлять с носом нахала. Это случалось часто, хотя фрейлейн отнюдь не была недотрогой и даже находила некоторое удовольствие в осторожных разговорах на скользко-пикантные темы.

Особенно бывало ей приятно, когда такое бесцельное знакомство кончалось корреспонденцией в виде обмена почтовыми карточками. Почтовые карточки фрейлейн ужасно любила получать. Утренняя почта была для нее кульминационным моментом дня. Часто, и даже в большинстве случаев, карточки бывали подписаны ставшими ей совершенно безразличными, а то и забытыми именами. Последние отзвуки получасовой пустой болтовни. Но бывало так весело, когда хозяйка дома входила в комнату сердитая и на вопрос мужа, приходил ли уже почтальон, раздраженно отвечала: «Да, но для нас не было ничего, только две карточки для фрейлейн».

Сегодня подле фрейлейн сидела, вместо какого-нибудь молодого человека, одна пожилая дама, фрау Буреш, ежедневно гулявшая в парке со своими двумя детьми. Обе дамы были знакомы. Дети играли все вместе, вчетвером; фрау Буреш и фрейлейн обменивались замечаниями относительно погоды.

– Прояснилось все-таки, – сказала фрейлейн.

– Лучше бы уж шел дождь, а то не знаешь, чего ждать, – пессимистически заметила фрау Буреш и достала свое рукоделие из сумочки. – Когда я сегодня утром поглядела в окно, то готова была поклясться, что дождь будет лить весь день, – так было пасмурно. А теперь все тучи рассеялись. Это удивительно.

Тема была исчерпана. Фрейлейн перелистывала книжку. Фрау Буреш вязала.

– В Эсквото-парке, говорят, будут поставлены в этом году стулья вместо скамей, – сообщила фрейлейн, – четыре геллера с человека.

– Все становится дороже с каждым днем. Право, не жизнь, а каторга. Как вы думаете, сколько стоит кило самого простого топленого…

Она проглотила «весь килограмм самого простого топленого свиного сала» и умолкла. Молодой человек уселся между ней и фрейлейн. А когда к фрейлейн подсаживались молодые люди, то фрау Буреш не хотела мешать, Боже упаси. Тогда она тактично отодвигалась на другой конец скамьи и погружалась в свое рукоделие.

У Станислава Дембы светло-коричневое пальто было накинуто на плечи и спереди небрежно застегнуто. Пустые рукава дрябло свисали. Он опустился на скамью изнуренный, с видом человека, прошедшего долгий путь и радующегося возможности вкусить несколько минут отдыха.

Только немного погодя он как будто заметил, что его соседка – на редкость хорошенькая девица. Он переменил позу, посмотрел ей внимательно в лицо и, по-видимому, остался доволен. Потом его взгляд упал на книгу, которую она держала в руках.

От фрейлейн не ускользнуло впечатление, произведенное ею на соседа. Украдкой посмотрела и она на него, не поднимая глаз от книги. Он показался ей недурен. Правда, человеком изящным его никак нельзя было признать, и хорошо одетых молодых людей она, собственно говоря, предпочитала. Но этот юноша был словно иной породы, чем те, с которыми она знакомилась обычно. «Может быть, он принадлежит к богеме, – подумала она. – Такой у него вид. Глаза у него живые, и он производит впечатление энергичного и умного человека. В сущности, это тяжелое и нескладное тело даже нельзя себе представить в элегантном, хорошо сшитом костюме. Он одевается в соответствии со своим характером», – так решила фрейлейн. Правда, брюки сплошь забрызганы грязью, ему не мешало бы их почистить, прежде чем к ней подсесть. Но как бы то ни было, фрейлейн чувствовала, что нечто привлекает ее в этом молодом человеке. Она решила пойти навстречу его попыткам к сближению, в неминуемости которых была уверена.

Станислав Демба начал разговор не слишком оригинально: он спросил, какую книжку читает фрейлейн.

– Это Ибсен, не правда ли?

Фрейлейн прекрасно умела вздрагивать, когда с ней заговаривали, и обращать к вопрошающему испуганное, ошеломленное и немного негодующее лицо.

Станислав Демба сразу смутился.

– Я помешал вам? Я не хотел вам помешать.

– Ах нет, – сказала фрейлейн, опустила глаза и сделала вид, будто продолжает читать.

– Я хотел только спросить, не пьеса ли это Ибсена?

– Да. Это «Гедда Габлер».

Станислав Демба кивнул головой и не знал, что еще сказать.

Пауза. Фрейлейн глядела в книжку, но не читала. Она ждала. Но Демба молчал.

«Он немного неповоротливый», – подумала фрейлейн. И решила ему помочь.

– Вы знаете эту вещь? – спросила она и опустила книгу на колени в знак того, что чтение ее не слишком интересует.

– Да, конечно, знаю, – сказал Демба.

И замолчал.

Фрейлейн ничего другого не оставалось, как, перелистав книгу, продолжать чтение. Неужели он такой неловкий? Неужели не знает, как продолжить разговор? Уж не жалеет ли он, что затеял его? Может быть, ему не понравились две оспинки на ее левой щеке? Едва ли. Все находят как раз эти маленькие изъяны очаровательными и своеобразными. Нет. Это только беспомощность. И фрейлейн решила дать ему последний козырь в руки. Она уронила свой зонтик.

Каждый молодой человек, даже самый глупый и неуклюжий, в таком случае с быстротой молнии подхватывает зонтик и подает его даме с изящным поклоном и несколькими любезными словами. А дама любезно благодарит, и не успеешь оглянуться, как беседа уже завязалась.

Но на этот раз произошло нечто неслыханное, нечто небывалое в истории всех парков мира: Станислав Демба не поднял зонтика. Не вскочил и не подхватил его. Нет. Он не тронулся с места и предоставил фрейлейн самой нагнуться и взять зонтик.

Но фрейлейн, странным образом, не была обижена. Ничуть. Станислав Демба импонировал ей именно тем, что был в своем поведении так не похож на других. Он презирал банальные средства, которыми пользуются заурядные люди, чтобы произвести впечатление на женщину. Он не хотел казаться галантным, гнушаясь пустыми жестами дешевого рыцарства. Интерес фрейлейн к Дембе возрос. И, быть может, она бы даже заговорила с ним теперь – фрау Буреш вязала и не смотрела в их сторону, – если бы сам Демба вдруг не заговорил в эту минуту.

– Будь я вашим отцом, фрейлейн, – сказал он, – я запретил бы вам читать Ибсена.

– В самом деле? Почему же? Это – неподходящее чтение для молодых девушек?

– Не только для молодых девушек, но и для взрослых, – заявил Демба. – Он дает вам искаженную картину мира. Это северная Марлитт.

– Но это вам придется доказать. – Фрейлейн знала эту категорию молодых людей, которым ничего не стоило опрокинуть несколько авторитетов, лишь бы вызвать к себе интерес отважными литературными суждениями.

– Это было бы вам скучно. Скучно это и мне, – сказал Демба. – Мне пришлось бы вам предварительно объяснить, как мелки и как дешевы его символы, как все его люди одурманиваются пустыми звуками собственных слов. Но бросим это. Мне скучны литературные споры. Скажу еще только одно. Все его люди – бесполы.

– Вот как? Бесполы?

Фрейлейн мало читала Ибсена. Что поделаешь, так редко выдается спокойный часок и попадается хорошая книга. Кроме «Гедды Габлер» она знала еще только «Привидения». Но она умела обходиться со своим скромным багажом и производить впечатление особы весьма начитанной и превосходно знающей новую литературу.

– А Освальд? – спросила она. – Его вы тоже находите бесполым?

– Освальд? Тупой кандидат богословских наук! Не верьте его поцелую в соседней комнате! – Станислав Демба приготовился сострить: – Это обман: Регину целует в соседней комнате театральный плотник или, может быть, помощник режиссера, но не Освальд.

Фрейлейн рассмеялась.

– Впрочем, – продолжал Демба и подсел ближе к фрейлейн, – мы поцелуями обманываем природу. Это изобретенная женщинами уловка, которой они морочат мужчин.

– Однако вы нескромны. Вам, видно, сразу хочется всего, не правда ли? – спросила фрейлейн.

– Поцелуи, ласки, объятия, – проповедовал Станислав Демба, – существуют только для того, чтобы отвлекать нас от того единственного, в чем наш долг перед природой.

Фрейлейн начинала спрашивать себя, не лучше ли будет встать и прекратить разговор, становившийся немного опасным. Но ведь ее сосед высказывался в тоне чисто академическом, в смысле чисто теоретическом, а предмет беседы был ей, в сущности, приятен. Она покосилась в сторону фрау Буреш: та сидела и вязала и, наверное, не поняла ни слова, а дети играли в успокоительном отдалении. Но тут сам Демба изменил направление беседы.

– Я голоден, – сказал он.

– В самом деле?

– Да, представьте себе, я со вчерашнего дня ничего не ел.

– Так подзовите же вон ту торговку и купите себе кусок пирога.

– Это легко сказать, но это не так просто, – сказал Демба в раздумье. – Который теперь час, собственно говоря?

– На моих часах скоро три четверти десятого, – сказала фрейлейн.

– Господи, мне ведь нужно идти! – Демба вскочил.

– Правда? Как жаль! Одной тут сидеть так скучно.

– Я заболтался, – сказал Демба. – У меня много дел. Мне даже, в сущности, не следовало отдыхать. Но я смертельно устал, и у меня болели ноги. И кроме того… – Демба взвинтил себя до наибольшей любезности, на какую был способен, – я совсем не мог пройти мимо вас. Я должен был с вами познакомиться.

– В сущности, жаль, что мы не можем продолжать беседу.

Фрейлейн легко покачивала ступней, показывая тонкую щиколотку, переходившую в стройную ножку.

Станислав Демба беспомощно уставился на эту ножку и снова сел.

– Мне хотелось бы с вами еще раз повидаться, – сказал он.

– Я часто в это время гуляю с детьми. Впрочем, не всегда в этом парке.

– А где вы обычно бываете?

– Как когда. Это зависит от моей госпожи. Я гувернантка.

– В таком случае я сюда еще раз как-нибудь загляну.

– Если хотите положиться на волю случая. Но ведь вы можете мне написать, – сказала фрейлейн.

– Хорошо! Я вам напишу.

– Так запишите мой адрес: Алиса Лайтнер, квартира статского советника Адальберта Фюкселя, девятый округ, улица Марии-Терезии, 18.

– Это я и так запомню.

– Это невозможно. Такой длинный адрес нельзя запомнить. Повторите-ка его.

Станислав Демба помнил только Алису и тайного советника Фюкселя. Все остальное он забыл.

– Так запишите же адрес! – приказала фрейлейн.

– У меня нет ни карандаша, ни бумаги, – сказал Демба и раздраженно нахмурился.

Фрейлейн достала из сумочки карандаш и вырвала листок из записной книжки.

– Вот! Запишите!

– Я не могу, – сказал Станислав Демба.

– Не можете? – изумилась фрейлейн.

– Нет, я, к сожалению, неграмотен. Я не умею писать.

– Бросьте шутить!

– Это не шутка. Это известный статистический факт, что одна десятитысячная часть населения города Вены состоит из безграмотных. Среди этой одной десятитысячной нахожусь я.

– И вы хотите, чтобы я этому поверила?

– Разумеется, фрейлейн! Вы сегодня имеете честь… – Станислав Демба умолк. Ветер сорвал у него шляпу с головы и погнал ее через песчаную аллею в траву. Демба вскочил и сделал несколько шагов по направлению к шляпе. Вдруг он остановился, медленно повернулся и пошел обратно к своему месту.

– Там она лежит, – пробормотал он, – а я не могу ее поднять.

– Какой вы смешной! – рассмеялась фрейлейн. – Вы, может быть, боитесь сторожа?

– Если вы мне не поможете, она останется в траве.

– Но почему же?

Станислав Демба глубоко вздохнул.

– Потому что я калека, – сказал он беззвучным голосом. – Приходится сказать правду, у меня нет рук.

Фрейлейн посмотрела на него в ужасе и не проронила ни звука.

– Да, – продолжал Демба, – я потерял обе руки. – Фрейлейн безмолвно пошла за шляпой и вернулась.

– Наденьте ее мне на голову, пожалуйста. К несчастью, я не могу обходиться без посторонней помощи. Вот так, благодарю вас. Я был инженером, – продолжал Демба, снова садясь. – Демба, инженер мукомольной фабрики «Эврика». Простите, что не представился сразу. Вы знаете фабрику «Эврика»? Нет? Печение хлеба. Излюбленный ржаной хлеб Газенмайера. Вы никогда не слышали о нем?

– Нет, – прошептала фрейлейн и закрыла глаза.

Теперь ей многое стало понятно в поведении соседа. Она поняла, отчего он раньше не поднял ее зонтика, бедняга, и отчего отказывался записать адрес.

– Это со мною случилось на паровой мельнице. Я обеими руками попал в маховик. Как-то в пя… Нет, это даже не в пятницу случилось, а в самый обыкновенный четверг, двенадцатого октября.

Неистовый страх охватил вдруг фрейлейн: как бы ему не пришла в голову мысль показать ей свои изуродованные руки. Две короткие, кровоподтечные культяпки… Нет! Она не могла думать об этом. Мороз пробежал у нее по спине.

– Я должна теперь, к сожалению, уйти, – сказала она тихо и виновато. – Вилли! Гретль! Нам пора домой!

Она робким взглядом окинула соседа. Как жутко было видеть свисавшие пустые рукава! И его поношенный костюм, это старое пальто из дешевого сукна! Все, что ей казалось раньше оригинальностью, гордо выставленной напоказ, умышленной неряшливостью представителя богемы, предстало ей теперь тем, чем было в действительности: тщательно скрываемой нищетой.

И ведь он сам признался, что голоден.

– Вы все еще на фабрике? – спросила она.

– Где? На фабрике?.. Ах да. На фабрике «Эврика»?.. Нет. Кому нужен калека? – сказал Демба.

Да. Ее предположение оказалось правильным. Ему приходится туго… У фрейлейн было мало денег при себе. Она нашла в сумочке одну крону и монету в десять геллеров. Она их тайком положила на скамью подле Станислава Дембы.

Затем она встала. Было мгновение, когда ее потянуло подать руку несчастному. Но она вовремя поняла всю нелепость такого намерения.

Она кивнула головой Станиславу Дембе и попрощалась с фрау Буреш. Потом взяла за руки детей и удалилась.

При выходе из парка ей пришло на ум, что несчастный человек совсем не сможет взять ее деньги. Но она решила, что кто-нибудь поможет ему, какой-нибудь прохожий или же фрау Буреш.

Фрау Буреш, слышавшая весь разговор, хотя делала вид, будто занята только своим вязанием, была свидетельницей того, как обнаружил деньги Станислав Демба. Она наблюдала, как оторопь, отвращение и разочарование исказили его лицо, и с изумлением увидела, как из-под его пальто показались два пальца и с яростью сбросили деньги на землю.

Глава IV

В конторе фирмы «Оскар Клебиндер, модные материи для жилетов, оптовая продажа» работа в этот день ничуть не кипела. Владелец предприятия, правда, побывал в конторе утром, как делал это каждый день, ругнул немного служащих и, в частности, пригрозил увольнением с первого числа конторщику Нойгойзлю, опоздавшему на целых полчаса. Затем у него в кабинете произошло бурное объяснение с разъездным агентом Зерковичем. «За прогулки по Вене я не плачу! И не подумаю!» – раздавались оттуда его крики. Далее он продиктовал два письма фрейлейн Постельберг, не переставая кашлять, сморкаться и бранить поезда городской железной дороги за пыль и грязь. Но потом он ушел, сказав, что через час, вероятно, вернется; угроза эта не произвела, однако, впечатления ни на кого из подчиненных. Все знали, что он собирается с десятичасовым поездом уехать в Коттингбрун на скачки.

В такие дни служебные часы в фирме «Оскар Клебиндер, модные материи для жилетов, оптовая продажа» обычно протекали уютно и приятно. Ибо бухгалтер Браун, который должен был заменять отсутствующего патрона, мистер Броун, как его называли три конторские барышни, хотя он был родом из Мериш-Трюбау и не понимал ни слова по-английски, – мистер Броун никому не портил настроения. Сам он, правда, продолжал добросовестно работать за своей конторкой, суммировал столбцы цифр, заключал счета и открывал новые, но происходившим вокруг него не интересовался. Его сотрудники и сотрудницы могли проводить свой девятичасовой рабочий день, как им было угодно. Только когда беседа становилась чересчур громкой, он покачивал неодобрительно головой.

Беседа не была в этот день громкой. Стучала одна пишущая машинка. Это старалась фрейлейн Гартман, собиравшаяся на следующий день в отпуск; ей нужно было дописать залежавшиеся бумаги. Фрейлейн Шпрингер читала вслух газету, хронику спорта. Фрейлейн Постельберг поставила на стол два зеркала и доканчивала свою новую прическу. Господин Нойгойзль занят был истязанием своих карманных часов, которым ставил в вину свое опоздание. Практикант Иосиф, уйдя в мечты, исписывал лист канцелярской бумаги своим росчерком, а росчерк у него был такой размашистый, что он мог быть без всяких затруднений назначен директором Австро-Венгерского банка. Из помещения склада доносился жирный голос разъездного агента Зерковича, упрекавшего кого-то в том, что до сих пор не составлена коллекция образцов.

– Этель, она мне к лицу? – спросила фрейлейн Постельберг, только что окончив свою прическу.

– Покажи-ка! Замечательно, Клер! – сказала фрейлейн Шпрингер.

Клер и Этель – не совсем обычные имена для служащих в мануфактурной фирме на набережной Франца-Иосифа. Ни одна из обеих дам не могла бы обосновать свое право на столь звучное имя ссылкой на свидетельство о рождении, крещении или какой-либо другой документ. Но у фрейлейн Постельберг нельзя было оспаривать ее право именоваться Клер. Хотя волей рока она родилась на свет простой Кларой Постельберг в Вене II, все же мужской персонал всех предприятий, находившихся в деловых отношениях с фирмой «Оскар Клебиндер», считал, что в ней есть что-то «французское», что-то «чисто парижское» или – как еще точнее выражался разъездной агент Зеркович, известный знаток женщин, – «что-то такое». Она брала на дом из библиотеки номера «Chic Parisien», читала по дороге на службу и со службы французские романы и в прошлом году вызвала на одной вечеринке бурю аплодисментов исполнением французской шансонетки. Фрейлейн Шпрингер, венгерская корреспондентка, в свою очередь, выдавала себя за настоящую sporting girl с тех пор, как получила второй приз на состязаниях в плавании. Она распространяла страх и ужас энергичной своей манерой пожимать руки, чем истязала всех знакомых и друзей, и добилась посредством террора того, что в конторе ее имя Этелька было преобразовано в сокращенное и более звучное – Этель. Она особенно любила говорить об американском воспитании девушек и о положении женщины «по ту сторону океана» и умела прикрывать легкий венгерский акцент своей речи удачно вставленными «all right» и «nevermind».

Соня Гартман действительно называлась Соня. Она встала, нахлобучила крышку на пишущую машинку и заперла ее.

– Так! Готово, – сказала она. – Целых двенадцать дней я не буду прикасаться к перу, разве только если вздумаю посылать вам открытые письма из Венеции.

Предстоявшее Соне Гартман путешествие уже два дня занимало служащих. Исход ее вчерашнего ходатайства перед патроном – он разрешил ей двенадцатидневный отпуск – ожидался ими с нетерпением и был подробно обсужден. В составлении маршрута принимала усердное и страстное участие вся контора, а по части необходимых закупок и прочих приготовлений явился сведущим консультантом многоопытный господин Зеркович, разъездной агент. Через какие-нибудь двадцать четыре часа поезд должен был умчать Соню Гартман в сказочные, далекие края с перрона Южного вокзала. А за три дня до этого никому и не снилось, какое счастье ей предстояло. Но третьего дня ее друг, Георг Вайнер, совершенно неожиданно получил от отца триста крон в награду за выдержанную репетицию. Девяносто крон было у нее у самой в сберегательной кассе, и она могла их внести в общую дорожную казну. А за четыреста без малого крон можно было обозреть изрядную часть света. Правда, круговой билет второго класса Вена – Триест – Венеция – Вена, уже вчера переходивший в конторе из рук в руки и вызвавший заслуженное восхищение, представлял собой довольно жиденькую тетрадку, содержавшую не очень-то внушительное количество листков. Но подобно тому как в официальных сообщениях о встречах государей или министров самые значительные обстоятельства содержатся не в тексте, а между строк, подлинные услады путешествия надлежало искать не на продырявленных листках кругового билета, а между ними. Уже в Земмеринге предполагалось на несколько часов остановиться и предпринять восхождение на Зонвендайн. Осмотру Лайбаха Грац был уже знаком Соне Гартман – и Адельсбергского грота решено было посвятить по двенадцати часов. Из Триеста предстояло совершить экскурсии в Пирано, Капо д’Истрия и Градо, а многодневное пребывание в Венеции прервать поездкой в Падую. Ибо Падуя, как заявил Георг Вайнер, не является таким всеобщим магнитом, как Венеция, лежит в стороне от потока слоняющихся по свету зевак и находится ближе к сердцу Италии. Кто был в Венеции, тот знает только бахрому Италии, а побывать в Падуе – значит познакомиться с Италией самой, – это подтвердил и господин Зеркович. Падуя поэтому тоже включена была в маршрут, хотя Соня предпочла бы, в сущности, подольше оставаться на Лидо. Из Падуи предполагалось послать Сониному шефу, господину Клебиндеру, ту телеграмму, из-за текста которой вчера чуть было не вспыхнула ссора между Соней и Георгом Вайнером. Соня стояла за категорический тон, исключающий всякую возможность возражения. Георг Вайнер внес проект дипломатический, и в итоге они сошлись на редакции: «Вследствие нездоровья возвращение задерживается, приеду пятницу». Это удлиняло отпуск на целых два дня и позволяло на обратном пути, если хватит денег, пешком пройти через романтический Энсталь.

Соня закурила папироску и откинулась на спинку стула, как если бы уже сидела в вагоне и неслась мимо Мюрццушлага, Санкт-Петера или Опцины.

– Будете ли вы мне все писать в Венецию? – спросила она, пуская дым клубами. – Венеция, posta grande. Вы тоже, мистер Броун?

– Что же мне вам написать? – спросил мистер Броун, не отрываясь от своей книги.

– Что случилось нового в конторе.

– Что же может случиться нового? – отозвался бухгалтер и спрятал голову между двумя листами. – Что Коломан Штейнер в Грос-Кикинде предлагает шесть процентов, это вас, вероятно, мало заинтересует. Будьте довольны, что несколько дней не будете об этом слышать.

– Фрейлейн Постельберг уже позаботится о новостях, – вмешался в беседу господин Нойгойзль. – В этом месяце волосы у нее вишнево-красные, после первого числа очередь за цветом травянисто-зеленым, это я знаю из надежного источника.

– Вы этого у нас, вероятно, все равно не увидите, господин Нойгойзль, – отразила удар жертва нападения, неделикатно намекая на угрозу патрона. Так что вам должно быть безразлично.

– Деточки, перестаньте ссориться! – остановила ее Этелька Шпрингер. Скажи-ка лучше, Соня, что скажет Стани, когда услышит, что ты укатила с Георгом?

– Стани? – Соня пренебрежительно пожала плечами. – Пусть говорит, что хочет. С ним у меня все кончено.

– У тебя все эгоизм и расчет, – сказала фрейлейн Постельберг.

– Как можешь ты это говорить? – вскипела Соня. – Пожалуйста, не суйся в мои дела.

Она достала из сумочки фотографию своего друга и поставила ее перед бухгалтером.

– Это Георг Вайнер. Разве он не хорош собой, мистер Броун? Разве не хорош?

Мистер Броун как раз был занят сложением и не имел времени отвести взгляд от страницы.

– Как ангорский кот, – сказал он, однако, на всякий случай. – Семнадцать… двадцать шесть… тридцать два. Как шелковичный червь.

У него от многолетней деятельности в области шелковой промышленности составилось смутное представление о шелковичном черве как о каком-то особо красочном животном.

– Нет, серьезно, мистер Броун, – приставала Соня, – скажите, разве он не красив?

– Пятьдесят один… пятьдесят девять… шестьдесят четыре. Как олень с Карпат.

Соня огорченно повернулась к нему спиной и положила фотографию на свой столик.

– Мне жаль Стани, – сказала фрейлейн Постельберг. – Не знаю почему, но он не выходит у меня из головы. Послушайся меня, брось Венецию и скучного Вайнера и поезжай к своей тетке в Будвайс, как в прошлом году.

Соня скроила гримасу и решила, что не стоит отвечать.

– Как райская птица! – произнес, нагибаясь над своей конторкой, мистер Броун, машинально, во время складывания, подыскивая правильное сравнение для красоты Георга Вайнера.

– Тебе-то легко, конечно, – продолжала Клара Постельберг. – Ты уже завтра будешь бог весть где порхать, когда он придет сюда и устроит нам скандал. Наслушаемся мы тогда упреков от него. Так это было и на прошлой неделе, когда ты с Вайнером поехала в театр. Он пришел в исступление, когда не застал тебя. Вел себя совсем как дикарь – жаль, что тебя не было при этом, – ревел, как…

– …Как сибирский медведь, – дополнил мистер Броун, все еще находясь во власти зоологических представлений и не зная точно, о чем в данное мгновение идет речь.

– У него нет никаких оснований волноваться, – спокойно сказала Соня. Я уже ему не раз говорила, что между нами все кончено навсегда. Впрочем, вы можете ему в самом деле сказать, что я поехала к тетке в Будвайс.

Господин Нойгойзль отложил в сторону перочинный ножик, при помощи которого достиг важного усовершенствования в механизме своих часов.

– Если вы воображаете, – сказал он Соне, – что ваш отставной друг не вполне точно знает, что вы замышляете…

– Ну и пускай знает, – перебила его Соня. – Тем лучше. У меня нет причин играть с ним в прятки. Где вы его встретили?

– Вчера вечером он подсел ко мне в кафе «Систиния», – сказал господин Нойгойзль, щелкнув крышкой часов и положив их в жилетный карман. – Я собирался спокойно читать газету, но это мне не удалось. До девяти часов мне приходилось непрерывно внимать его любовным жалобам, а от девяти выслушивать его мстительные замыслы. Это меня очень интересовало, – иронически заключил господин Нойгойзль.

– Какой у него был вид? Очень взволнованный? – спросила с любопытством фрейлейн Постельберг.

– Сначала он очень волновался, но под конец у него возникла одна идея, и тогда он успокоился. Он что-то говорил о шестистах кронах, которые собирается раздобыть, и о том, что на эти деньги намерен поехать с фрейлейн Гартман в Париж или на Ривьеру.

На Соню Гартман эта новость не произвела впечатления, зато фрейлейн Постельберг при слове «Париж» пришла в экстаз.

– Соня! – воскликнула она восторженно, откинула голову назад и мечтательно подняла глаза к потолку. – Париж! Бульвары! Пер-Лашез! Монмартр!

– Одеколон! – передразнил ее, гримасничая, господин Нойгойзль. – Шапокляк! Voila tout!

Затем он встал и принялся что-то энергично нашептывать бухгалтеру.

Мистер Броун, казалось, не слышал его, продолжая неутомимо писать и считать. Только спустя несколько минут отложил он в сторону перо, взглянул на стенные часы и хлопнул себя рукой по лбу.

– Уже три четверти десятого? Может ли это быть? – спросил он. – Сколько у вас на часах, господин Нойгойзль? Неужели три четверти десятого? В таком случае меня уже четверть часа поджидает доверенный братьев Гольдштейн. Деловой разговор! Господин Нойгойзль, можете мне сопутствовать, чтобы научиться обхождению с клиентами. Если патрон случайно вернется, то вызовите меня из кафе «Систиния», фрейлейн Шпрингер: кельнер знает меня. Телефон один семьдесят восемь тридцать шесть.

– All right, мистер Броун, – сказала Этелька Шпрингер.

– Вам это почему-либо не нравится, фрейлейн Постельберг? – обратился мистер Броун к переписчице, обменявшейся с практикантом Иосифом немыми взглядами взаимного понимания.

– Что вы, помилуйте! – возразила Клара Постельберг. – Я ведь знаю: les affaires sont les affaires.

– Бьюсь об заклад, – сказала она, когда мистер Броун ушел из конторы с господином Нойгойзлем, – что он пошел играть с Нойгойзлем в карамболь. Всякий раз, когда патрон на скачках, у Броуна деловые разговоры в кафе «Систиния», и всегда он берет с собой Нойгойзля.

– И хорошо делает, – сказала Этелька Шпрингер. Клара Постельберг подсела к Соне.

– Что ты имеешь против Стани?

– Ничего, – сказала Соня. – Решительно ничего. Просто я его разлюбила.

– Почему же? И с каких пор?

– С каких пор? В сущности, я его по-настоящему никогда не любила, разве что только в тот день, когда познакомилась с ним. Позже я его только боялась: он дик и невменяем. Когда я бывала с ним на людях, то мне всегда приходилось дрожать, как бы он с кем-нибудь не затеял ссоры.

– Но ведь он очень дельный малый, – сказала Клара Постельберг, – и понимает решительно все. Во всем он знает толк. Недавно он мне объяснил, отчего все фруктовщицы стоят всегда на крестьянском рынке, а цветочницы на Кертнерштрассе. Теперь я это забыла, но это было очень интересно. К тому же он ведь рослый и красивый человек, не такой, как Георг Вайнер, этот…

Она не договорила. Позвонил телефон. Она вскочила и побежала в кабинет главы фирмы, у которого телефон стоял на столе. Через несколько мгновений она вернулась.

– Соня, тебя зовут к телефону.

– Георг?

– Кажется, он.

Соня пошла к аппарату. Клара Постельберг взялась за газету. Она начала с последней страницы и стала читать объявления, сначала легкомысленные, старавшиеся прерывистыми зовами любви вскружить голову «той восхитительной барышне» в белом, розовом или голубом платье, затем солидные предложения более положительных господ с некоторым соответственным или даже с довольно значительным капиталом. Практикант Иосиф играл при помощи двух медных крейцеров в увлекательную азартную игру собственного изобретения. Этелька Шпрингер писала открытое письмо. Только шелест газеты и тиканье стенных часов нарушали тишину.