Текст книги "Ночной экспресс"

Леонид АЛЕХИН
НОЧНОЙ ЭКСПРЕСС

Прага-Вена, 1929 г. (сегодня)

Инге не хватало стука колес. Проводник-чех, говоривший на старомодном, но правильном русском, объяснил, что немцы кладут шпалы без стыков. Получается гладкий такой шорох, особенно, когда поезд идет быстро.

Узнав, что без стука она не может заснуть в поезде, проводник приходил к ней с некрепко заваренным чаем и медом. Видимо, он искренне сочувствовал ее горю, но утешать напрямую стеснялся.

– Мадам к лицу черное, – сказал он, провожая Ингу утром в вагон-ресторан.

– Мадмуазель, – поправила она. Улыбнулась через силу. – Спасибо, Янек.

«О Дева Мария!» – говорили его глаза. «Еще и вдова! И ребенок, и муж, какое несчастье».

На границе Янека сменил неразговорчивый прусак с серым лицом. Он распахнул дверь, впуская таможенника в зеленом, с кожаным бюваром в руках.

Жестом таможенник попросили ее открыть саквояж. Не стал рыться в белье, глянул, поставил крестик в своих бумагах. Указал на багажную полку.

– Das geh?rt auch Ihnen?

– Это гроб, – ответила она по-французски. – Вот документы на него.

Она протянула справку с приложенным переводом.

Таможенник читал, стараясь владеть лицом. Вернул ей справку, переписав номер и место выдачи в бювар. Щелкнул каблуками и вышел.

– Die Russen, – услышала Инга сквозь дверь. – Die sind alle total bekloppt!

Не понимая язык, она прекрасно чувствовала интонации. Да, мы все безумцы. В этом, пожалуй, наша главная сила.

Впервые за всю поездку Инга Трофимова улыбнулась по настоящему.

Безумием было все, что она делала. И еще большим то, что собиралась сделать.

Что именно? Об этом пока она не имела понятия.

Этой ночью она, наконец, уснула. Вернее сказать, забылась среди сомнений и призраков недавнего прошлого.

В забытьи ей виделась бескрайняя степь с бегущими наперегонки облаками. Она

слышала мерный стук колес бронепоезда «Ермак», следующего маршрутом Улаан-Баатар-Абакан.

Улаан-Баатар-Абакан, 1927 г. (два года назад)

Их встреча произошла на крошечном, затерянном в степях полустанке, не имеющем даже названия. Только выцветший номер в самом углу карты.

Подъезжая, паровоз приветствовал долгим свистком людей на перроне. Непривычные местные лошадки попятились от пыхтящего железного чудовища. Наездники в меховых

шапках сдерживали их, поглаживая по мордам. Вид у них самих был тоже не очень-то уверенный.

Конечно, если они и видели обычный грузовой состав или дрезину железнодорожников,

то вид закованного в клепаный металл «Ермака» должен был привести их как минимум в удивление. Коробки двух броневагонов щерились в обе стороны рядами амбразур.

Круглые башенки на крышах грозили стволами «максимов». На случай завалов паровоз оснастили еще и зубастым ковшом спереди.

Настоящая «шайтан-арба», что и говорить.

Инга спрыгнула на перрон и тут же бросилась к Эдуарду. В застегнутой наглухо шинели он возвышался над своими монголами серой статуей.

Она осторожно взялась за лацканы, прижалась лбом к его лбу. Единственный мужчина

в ее жизни, с которым она могла стать вот так, глаза в глаза. Он был ее роста, и даже фигурами они были похожи, худые, тонкокостные, длинноногие. Случалось, их принимали за родственников.

Хотя оба они были сиротами, детдомовцами. Детьми СМЕРЧа.

Эдуард обнял ее. Его щека непривычно колола щетиной.

– Полгода, – прошептал он.

– Полгода. Ты совсем похудел.

– Да, кормили не очень, – он улыбнулся озорно, но устало.

В его обветренное лицо въелась пыль бесчисленных переходов. Губы потрескались.

Инга хотела прижаться к ним, ощутить их вкус. Но взгляды красноармейской роты за спиной уже искололи ей затылок.

С усилием она отстранилась. Заглянула напоследок в глаза Эдуарда сквозь стекла очков в тонкой металлической оправе.

Полгода. Слишком долго.

– Как в Питере?

– Сыро, – они улыбнулись друг-другу, только им понятному паролю.

Питер был их городом. Каменным кружевом, ведьминым хороводом пустых дворов, лопнувшим колоколом неба. Он убивал их с медлительностью пытки. Инга сходила с

ума от мигреней, Эдуард кашлял кровью. Но не отпускал, город-судьба, город-проклятье.

На перроне красноармейцы под выкрики старшины построились в линию вдоль вагонов, взяли винтовки на плечо. После долгих часов тряски в железной коробке вагона даже строевая разминка была им в радость.

– Ты покажешь, ради чего бросал меня на полгода?

Эдуард остановился. Взгляд у него был виноватый.

– Я не могу. Ты же знаешь, Инга, допуск…

Внутренне торжествуя, она достала из кармана и протянула ему новенькую красную книжицу. Внутри еще не выветрился запах свежей типографской краски. Но какая разница, если в графе «Звание» у них теперь написано одно и то же.

Лицо Эдуарда стало задумчивым.

– Поздравляю с повышением, – сказал он.

Удостоверение СМЕРЧевца кружилось в его тонких пальцах, волшебным образом перепрыгивая между костяшками.

У него были удивительные руки. Такие подошли бы врачу, музыканту или фокуснику. Ингу до сих удивляла таившаяся в них сила. И то, что они одинаково хорошо умели врачевать, играть на пианино или показывать маленькие ненастоящие чудеса.

За большими настоящими чудесами эти руки охотились, сжимая рукоять «маузера» и красное удостоверение с черными буквами СЧ.

Петербург, 1919 (десять лет назад)

Когда Ингу Трофимову впервые привели в красное здание на Литейном, она пыталась дознаться, что значат буквы. СЧ. В ту пору ей было не занимать нахальства.

Чернобровая девица в красной косынке, она была выше всех, кто встречался ей в

пахнущих сырой бумагой коридорах. Двое сопровождавших ее матросов едва доставали ей до подбородка.

Им навстречу выкатился маленький толстый человек с розовой плешью и острой бородкой. При виде его матросы аж закаменели, вытянувшись во фрунт.

– Вольно, вольно, – замахал он короткой рукой с широко расставленными пальцами.

– А это, значит, наш, с позволения сказать, феномен. Слышал, вы спрашивали, как читается полностью наша аббревиатура?

Инга пожала плечами. Она не знала, что такое «аббревиатура». Зато могла с ходу уронить говорливого пузана так, что у него бы оказалась сломана ключица и три ребра.

– Пойдемте со мной, милая, пойдемте. Вы, братцы, свободны. А мы с вами сюда.

Он говорил и тянул ее за руку из коридора в тесную комнату, завешанную огромной картой Питера в одну стену. И с кумачовым знаменем на другой. Окон в комнате не было. Дубовый стол был завален бумагами, и на нем стояли целых три «вертушки». Две красных и одна черная, блестящая, опечатанная бумажной лентой с сургучом.

– Давайте познакомимся, – сказал он, близоруко щурясь. Вынул из кармашка, нацепил на круглый нос пенсне. – Какая вы, однако, статная. И где таких теперь делают?

– Таких теперь подбирают, – отчеканила Инга. – И воспитывают на общественных началах. Вы, кажется, знакомиться собирались.

– О, да вы с характером, – восхитился толстяк. – Замечательно. А то присылают, простите, кошёлок с болотными глазами. Одна дорога – в машинистки. У нас же такая работа, что и машинистка должна быть того, с нервами.

На нервы Инга Трофимова не жаловалась. Вот на терпение, да, бывало. Глядя в центр лысины, она спросила неприятным голосом:

– И что же у вас за работа тут такая?

По виду толстяк походил на мелкого чиновника наркомата торговли. Да и вся бумажная карусель в старом кирпичном особняке отдавала колбасным воровством и растратой народных средств. Чего ее послали сюда, если она просилась хоть в какое-то военное училище, непонятно. Надо думать по ошибке.

– Работа у нас, Инга, – вздохнул толстяк, – врагу не пожелаешь. Вот какая она наша работа. Да сами увидите. Идемте, сюда.

Пока Инга соображала, откуда он знает ее имя, толстяк подергал что-то под столом. Стена с красным знаменем вдруг заскрипела и повернулась. За ней оказалось просторное помещение с рядами полок вдоль стен. Только это была не библиотека.

Это была вроде как Кунсткамера.

– Это, изволите ли видеть, все, что нам осталось от прославленного смоленского оборотня, – сказал толстяк, показывая на жбан с мутной жидкостью.

В жидкости плавала отрубленная рука с кривыми длинными когтями.

– Остальное наши молодцы посекли в кашу. Ну, туда ему и дорога. А вот сие мы изъяли у одного любителя грабить могилы. Называется «моровая пищаль».

Штука под стеклянным колпаком формой походила на наган. Только сделана была из примотанных друг к другу человеческих костей. Вместо рукояти – пожелтевшая челюсть с зубами. Части зубов не хватало.

– Что характерно – штука работала. Если направить ее на человека, выломать зуб и сказать кое-какие слова, с человеком приключается неприятная болезнь, которую я бы назвал «разжижением костей». Между прочим, смертельно. А вот здесь у нас…

«Что-то мне во все это не верится», – подумала Инга Трофимова. Было это в ней с

детства, крепкое «не верю» во всякую чушь вроде Черного Всадника и утопленников, таскающих людей с набережной. Хотя Всадник, бывало, гарцевал у нее чуть ли не под окнами, а в Неве она частенько замечала странные тени . Однако же «не верю» и все.

– Позвольте же вам, Инга, показать настоящую жемчужину. Личный трофей, между прочим, вашего покорного слуги.

Толстяк подвел ее за руку к стеллажу в дальнем углу.

– Добыто это чудо было еще во время первой мировой. Охотились мы, правда, не за ним, а за его хозяином. Одним немецким господином, славным тем, что он оживлял мертвых солдат и приковывал их цепями к пулеметам. Имен у него было много, в документах он проходил под кличкой Маэстро.

На стеллаже стояла одинокая черная коробка, опечатанная во множестве мест. На боку у нее большими красными буквами было написано «Не вскрывать! Опасно для жизни!».

Не обращая внимания на предупреждение, толстяк принялся сковыривать печати швейцарским ножом.

– Гонялись мы за Маэстро, наверное, месяца два. Наконец, вышли на место, где он скрывался. Дождались подходящего времени, сняли часовых. Выломали дверь.

Покончив с печатями, толстяк бережно приподнял верхнюю крышку коробки и установил ее на специальной подставке. С внутренней стороны на крышке было зеркало. В нем отражалось непонятное шевеление.

– Каково же было наше удивление, Инга, когда навстречу нам вместо Маэстро выпорхнула эта мадам!

Инга присмотрелась. В зеркале отражались внутренности коробки, выстланные черным бархатом.

И на бархате извивался живой клубок змей!

– Из нашего отряда уцелели считанные единицы, – вздохнул толстяк. – И то лишь благодаря чудом припомненному мной мифическому рецепту. Наши героические предки старались оставить нам рекомендации на подобный случай.

Змеи принялись расползаться в стороны. К своему глубочайшему удивлению Инга увидела между ними женское лицо!

Очень красивое, очень бледное лицо с тонким ровным носом и черными бровями вразлет. Капризно надутые губы. Ямочки на щеках.

Вместо волос змеи, с шипением открывающие пасти.

Вместо глаз ровное желтое сияние – как расплавленное золото в глазницах.

В золотых глазах не было зрачков. Но Инга чувствовала – они смотрят на нее.

То был очень недобрый взгляд.

– Кое в чем миф был неточен, – быстрым движением руки толстяк захлопнул крышку.

Инга успела увидеть оскал на бледном лице и яростный бросок змей.

Из черной коробки доносился глухой стук.

– Те, на кого смотрели эти глаза, превращались не в камень. Их кровь, кости, сухожилия, кожа становились золотом.

Он смотрел на коробку, в которой бушевала отрубленная голова.

– Не знаю, что чувствовали мои друзья, превращаясь в статуи. Но они кричали. А я сидел под столом, зажмурив глаза. Пока они не смолкли.

Он посмотрел на Ингу снизу вверх. Маленький смешной толстяк, с торчащей бородкой и плешью.

– Наконец, единственным звуком остался шум крыльев твари, искавшей меня. Меня

посетило озарение – она была слепа! Видеть ей помогали змеи, которые чувствовали

тепло. У меня было с собой крошечное зеркало из бритвенного набора. Глядя в него

на тварь, я достал бутылку с горючей смесью и кинул в нее. И выстрелил в бутылку, когда она была у нее над головой. Вот вам тепло!

– Должно быть, она обезумела от боли. И видеть тоже перестала. Я вылез из-под стола, достал саблю и обрубил ей крылья. А потом отрубил голову. Без сожаления. Я знал, что убиваю чудо. Чудовище. Именно так и должны поступать люди.

Он постучал указательным пальцем по пяти буквам, оттиснутым на боку черного ящика.

– СМЕРЧ. Смерть Чудовищам. СЧ. Это наш девиз, Инга. Это мы и есть.

Наверное, целую минуту они смотрели друг другу в глаза. Наконец, толстяк сказал:

– Пойдемте, Инга, я показал вам все, что хотел. И увидел тоже. Удивительно, но люди, приславшие вас сюда, не ошиблись. Вы действительно феномен.

Он повернулся и быстро засеменил прочь по проходу между стеллажами, заставленными остатками уничтоженных чудес. Инга поспешила за ним.

– Вы о чем? Не понимаю.

– Поймете, – толстяк искоса глянул на нее. – Некоторые вещи вам знать пока рано.

Больше он с ней в этот день не разговаривал. Вместе они вышли из Кунсткамеры, из кабинета и спустились на несколько этажей вниз.

Толстяк привел Ингу в спортивный зал, застеленный тонкими черными матами. Махнул кому-то рукой, похлопал ее по локтю и вышел.

По залу перетаптывались попарно юноши и девушки в узких белых халатах. Некоторые

были одеты в черные юбки и маски сеточкой. Эти каждую минуту громко кричали и со всей дури били друг друга деревянными палками. Те, в халатах делали вид, что у

них в руках палки и лупили воздух. Или просто боролись, с хаканьем падая на маты.

– А ты наша новенькая, да?

Перед ней стоял высокий, одного с ней роста парень в смешной черной юбке и сетчатой маске. В каждой руке у него было по палке с круглой рукоятью.

– Не вижу, с кем разговариваю, – угрюмо сказала Инга.

Парень хмыкнул, развязал ремешки на затылке и снял маску.

Лицом он был моложе своего голоса. Или так казалось из-за гладко выбритых щек и макушки. Уши у него были заостренные и оттопыренные.

Такие же, как у Инги. Стесняясь их, она часто носила косынку.

– Ну, теперь видишь, – улыбнулся он уголком рта. – А я вижу, что тебя сам Ростоцкий привел. Такая ты важная птица.

– Ты сам птица. Цапля. Одни ноги торчат.

– Кто бы говорил, – он улыбнулся шире.

– Я говорю. А кто такой Ростоцкий?

Улыбка ушла. Парень стал серьезен.

– Ростоцкий Михаил Семенович. Наш здешний кардинал. Знаешь, что такое кардинал?

– Не-а.

– Эх, всему тебя учить придется. Лови!

Инга схватила палку на лету, взвесила в руке. Ничего себе палка. Понятно, почему они в масках дерутся. Такой по лбу, себя не узнаешь.

– Это боккэн. Ближайшие полгода ты будешь выпускать его из рук только во сне.

– Дурацкое какое название. А тебя как зовут?

– Тоже по-дурацки. Эдуардом.

– А я Инга.

– Вот и познакомились. Инга-с-боккэном. По-моему чудно.

– Эдуард-цапля. Тоже ничего.

Эдуард засмеялся легко и беззаботно. Это был смех человека, который не умеет обижаться. Трудно было придумать черту приятней.

– У тебя на сегодня одно задание, – сказал Эдуард, когда Инга сняла обувь, и он

помог ей надеть маску и нагрудник. – Ударить меня боккэном. Хоть куда. Сегодня я не буду бить в ответ, только отбивать. Попробуй…

Инга без замаха ткнула его концом палки в живот. Недоговоренные слова вырвались изо рта Эдурда одним «пфффффф».

– Я могу идти? – невинно спросила Инга. – Раз задание выполнено.

Он выпрямился, потер живот. Поднял палку перед собой.

– Нападай. Исподтишка ты бьешь хорошо. Теперь давай в открытую.

Инга пожала плечами. Шагнула вперед, целясь в выставленное вперед колено Эдуарда-цапли. В уличной драке быстро усваиваешь – бить надо в доступные места. И легче, и больнее.

Зал обернулся вокруг нее. Вместо потолка стали черные маты. Палка Эдуарда больно уперлась под лопатку.

– Вставай. Еще раз.

Она встала. Поправила съехавшую маску.

– Ты сказал, что не будешь бить в ответку.

– Я не бил. Я направил твою силу так, чтобы она лишила тебя опоры. Это называется «аи ути». Обращаться с противником, как с дорогим гостем.

– Ути пути. Хороши гости.

Он не ответил, поднял палку.

– Нападай.

В тот день она больше не смогла его ударить. За следующие полгода упорных тренировок не больше дюжины раз.

Эдуард был беспощадным в своем радушии хозяином. Он не забывал своих ошибок. И не прощал чужих.

Качества, которые Инга Трофимова очень быстро обнаружила и в себе.

Улаан-Баатар-Абакан, 1927 г. (два года назад)

– Удивила, – признался он. – Две ступеньки за полгода. Что были за задания?

– А допуск у тебя имеется?

Он не улыбнулся. Смотрел внимательно, читал в ее лице все несказанное.

Знал, ради чего она прыгала через ступеньки, которые нормальным шагом преодолевались годами.

Чтобы получить назначение в монгольскую группу. И обнять его на продутом всеми ветрами перроне безымянного полустанка.

– Задания… – Инга пожала плечами. – По линии ЧК. Особо не порассказываешь.

Хотела бы, не смогла. Подписка, которую дает СМЕРЧевец, не просто закорючка. С приложением гербовой печати – опечатывает уста лучше любого кляпа.

Да и не хотела, если честно.

Петербург, 1926 г. (три года назад)

Гастролирующий гипнотизер, оказавшийся австрийским шпионом. Его пристрелили во время побега. Инге выпало осматривать багаж «артиста».

Загадочное оптическое устройство, которое в описи называлось «гипноскоп». Дужка, как у больших очков, вместо линз сложные цейсовские бинокуляры с несколькими диафрагмами и верньерами подводки.

Но куда больше «гипноскопа» Инге запомнился горевший в буржуйке саквояж с масками из человеческой кожи. Живыми масками.

Инга видела, как их рты открывались в беззвучных криках.

Воровка. Девочка-гадалка, восемнадцать лет, волосы, как грива, кожа шелк. А на лопатке клеймо «Соловки, 1826.». И римская литера III.

Третье управление охранки. Из его разоренных архивов и недобитых офицеров,

сменивших цвет знамен, пойдет молодой отдел СМЕРЧ. Сто лет спустя его сотрудники найдут метку предшественников-жандармов. На молодом теле старухи, ворующей годы у своих клиентов.

Гадалку Инга брала в одиночку. На нее, по словам Ростоцкого, сила воровки не должна была подействовать. Связала ей руки, надела на голову мешок.

– Вижу, – раздалось из мешка. – Вижу змея с крылами в полнеба. Змей этот твой любимый. Вижу могилу из камня, в ней не живое, не мертвое. Вижу четверых без пятого. Тень, бумагу, ветер, слово, а гроза не с ними. Вижу стаю без вожака. Вижу предателя своих братьев. Лица его не вижу. Где лицо твое, воин? Где лицо твоееееееее!

Гадалка зашлась в крике, сорвавшемся в молчание. Страшное молчание, мертвое.

Когда Инга сорвала мешок с ее головы, то увидела, что черные волосы стали белыми и ломкими. Гладкое лицо высохло, щеки провалились. В уголках выкатившихся глаз скопился гной.

Но не старость убила воровку. Ужас навеки скомкал ее черты.

Проглоченный язык стоял поперек сжатого судорогой горла.

Ответственный за операцию чекист возложил всю вину на Ингу.

– Я поставлю перед вашим руководством вопрос об отстранении вас от полевых акций.

Он вроде даже трясся от ярости. Только странно – на лице чекиста не дрогнул ни один мускул. Выразительностью оно соперничало с проколотым мячом.

Он говорил с ней, не выходя из «воронка». Чтобы не смотреть в его стылые глаза, Инга рассматривала необычные часы комиссара.

Корпус и широкий браслет целиком выплавлены из матовой стали. Сразу несколько циферблатов, обод часов – вращающаяся шкала с делениями. Не меньше четырех головок подвода и кнопки между ними.

Настоящая временная машина, а не часы.

– Ваши действия могут быть расценены, как саботаж, – продолжал нагнетать комиссар.

Инга сжала зубы. Если она даст ему локтем в нос, как это может быть расценено?

Вопреки всему, что говорил чекист, Ростоцкий представил Ингу к внеочередному повышению.

– Чего этот хмырь на меня так взъелся? – спросила она с прямотой, которая иногда приводила Ростоцкого в восхищение, а иногда в ярость.

Сейчас Михаил Семенович был настроен благодушно.

– Комиссара Кузнецова интересует все, что связано с предсказанием будущего, – объяснил он. – У него были виды на твою фигурантку. Теперь, когда он назначен

нашим куратором, Кузнецов проверяет все отправленные в разработку дела. Иногда у меня ощущение, что я вижу его буквально повсюду.

Ростоцкий покрутил головой, как будто ему жал накрахмаленный воротник. Инга поняла, что Михаилу Семеновичу очень не нравится комиссар Кузнецов.

– Я чувствую, не пройдет двух лет, и наш дорогой куратор будет иметь виды на меня, – сказал глава СМЕРЧа.

Гамбург-Дрезден, 1929 г. (сегодня)

На перроне дул соленый ветер с моря. Носильщики как один шарахались от Инги и ее страшного багажа – маленького гроба, завернутого в черный креп. До отхода следующего поезда на Дрезден оставалось десять минут.

Она стояла, засунув руки в карманы плаща. Смотрела поверх голов суетящейся толпы. Не хотелось бегать, хватать за рукав, тащить, объяснять. Что-то правильное было вот в таком ожидании.

Эдуард бы назвал его «ожиданием чуда».

Инга не верила в чудеса. Она просто ждала.

Мужчина в застегнутом до подбородка черном макинтоше и котелке обратился к ней на английском.

– Je ne vous comprends pas, – ответила Инга. – M'excusez.

Это не совсем отвечало действительности. Эдуард преподал ей основы наречия бриттов. При желании она могла понимать собеседника и даже сносно болтать. Но английский на слух Инги был слишком груб, лающ, напрочь лишен музыкальности французского. Хуже был только немецкий, язык чиновников и солдафонов. И не надо мне рассказывать про Гёте, Эдуард.

– Простите мадмуазель, – мужчина перешел на французский. – Вы не знаете, с какого пути отходит поезд на Дрезден? Здешние служители отказываются меня понимать. А я отказываюсь понимать эти варварские надписи.

– Вам нужно на четвертый путь, – сказала Инга. – Как и мне. Видите табличку с цифрой четыре?

– Благодарю вас, – мужчина прикоснулся к котелку, сделал два шага в сторону.

Обернулся. – Вы сказали, что и вам нужно на этот поезд? Но он отходит через пять минут!

– Я знаю. К сожалению, носильщики не берут мой багаж.

Она взглядом указала на гроб. Сейчас и этот высокоцивилизованный господин пробормочет извинения и исчезнет.

Ожидания Инги не оправдались. Господин в макинтоше взял свой саквояж в левую руку, наклонился над гробом.

– Вы позволите?

– Да, благодарю вас… постойте. Вы не сможете одной рукой. Давайте ваш саквояж.

Ее неожиданный помощник протянул Инге саквояж. Нагнулся, с усилием оторвал гроб от земли и водрузил на плечо. Инга представляла, насколько ему сейчас тяжело. Худое лицо со впалыми щеками побледнело под котелком.

Но он не сказал ни слова. Кивком головы предложил Инге следовать впереди с саквояжами в руках.

Им оборачивались вслед.

В купе неожиданно для себя Инга предложила англичанину остаться. Если выбирать из возможных попутчиков, то пусть лучше он, чем жизнерадостный бюргер с лицом, как срез кровяной колбасы.

По крайней мере, у островитянина хватило деликатности не спросить, кто лежит в гробу. Хотя он нес его на собственных плечах.

– Благодарю вас, – англичанин снял шляпу, обнажив гладкий череп. – Позвольте представиться. Патер Иероним Блэк. Священник.

У патера Блэка очень необычное лицо. Эпитет «демоническое» вступал в противоречие с его саном, но напрашивался сам собой.

Плоский, скошенный назад лоб. Ни одного волоска на голове, патер был лыс, а не брился, как Эдуард. Большие уши с треугольными мочками, глубоко запавшие глаза. Вокруг похожего на шрам рта две складки от крыльев носа к подбородку. Они придавали всему лицу неприязненное, брезгливое выражение.

У Иеронима Блэка было лицо каменной химеры со стен Кёльнского собора. Эдуард

показывал Инге картинки, рассказывая, каких тварей извел в свое время Тевтонский Орден Драконоборцев.

В дополнение ко всему у патера была на лице татуировка. Она начиналась на лбу и опускалась на переносицу – выколотый черной тушью крест с заострявшейся книзу перекладиной и петлей наверху. Петлю перечеркивала вертикальная черта, превращавшая ее в подобие кошачьего глаза.

Он сразу понял, куда Инга смотрит. Поднял руку, прикоснулся ко лбу.

– Я провел несколько лет среди индейцев. Проповедовал им, – губы патера отказывались подчиниться улыбке. – А они мне. Приходилось идти на уступки их обычаям. Представляете, как на меня смотрели по возвращении?

Смотрели и наверняка смотрят до сих пор. Ей не хотелось смущать этого человека, чья жуткая внешность, по всей видимости, скрывала чистую и отзывчивую душу.

– Меня зовут Инга Трофимова, – она знала, какие трудности вызывает у иностранцев произношение ее фамилии. – Называйте меня, пожалуйста, просто Инга.

Дальше следовало сказать пару слов из ее легенды. Про умершего сына, родину ее мужа, бегство от большевиков. Выбирай на свой вкус, чем заморочить голову собеседнику.

Морочить голову Иерониму Блэку не хотелось. Уж очень пристальным был химерический его взгляд, полный многих знаний и печалей.

Взгляд исповедника.

К счастью, лезть к Инге с задушевным разговором патер Блэк не спешил. Или вообще не собирался.

Повесив макинтош на крючок, он сел напротив. И углубился в чтение извлеченного из саквояжа письма.

Дорогой друг!

Я очень долго не мог набраться решимости написать тебе. Мне казалось, что-то очень важное надломилось в наш последний день в *******. Я уходил, чтобы нести новое знание миру. Ты оставался с умирающим нагвалем, отказавшись возвращаться со мной. Беседы с «безумным стариком», как я называл его тогда, ты ставил выше нашей дружбы.

В час прощания моими устами говорила оскорбленная гордость. Твоими мудрость. Мне потребовалось десять лет, чтобы это понять. И все же два года это письмо тебе оставалось ненаписанным.

Пока обстоятельства не принудили меня к этому.

– Вам не помешает, если я прилягу немного поспать? – спросила Инга.

– Нет, что вы, – священник с готовностью вскочил. – Я выйду в коридор, и вы сможете заняться туалетом.

– Благодарю вас. Много времени это у меня не отнимет.

Патер Блэк вышел, захватив письмо. Инга подумала: из осторожности следует осмотреть его вещи – вдруг он не тот, за кого себя выдает.

Но сил хватило только сбросить туфли и забраться с ногами на лежанку. Подкравшаяся усталость от постоянного напряжения взяла свое.

Она сомкнула веки и провалилась в темноту.

Я напомню тебе финал нашего приключения в Гватемале. Так картина, увиденная со всех сторон, станет ясна.

Пока ты и нагваль сражались с мертвыми обитателями храма, поднятыми магией вуду, Субботин собирался вырезать мне сердце на алтаре Привратника.

Он танцевал вокруг меня, выкрикивая литанию на языке майа. В ней он обращался к

Привратнику по имени, называя его «Уничопоттли» – Безжалостный. И еще «Вечитланнохотти»

– Страж Вечитлана.

Мне это показалось странным. Ведь Вечитлан – легендарный Запретный Город ацтеков, находившийся предположительно в тысячах километрах от столицы майа. Какое отношение мог иметь здешний идол к Вечитлану?

Барон не собирался давать мне время на размышления. Трижды выкрикнув имя Уничопоттли, он занес каменный нож над моей грудью.

Брошенный Шаки ассегай пробил обе его руки ниже локтя. Барон завыл от боли и ярости.

Субботин не ожидал, что его собственная ученица примет нашу сторону.

К несчастью его колдовская власть над Шаки была слишком велика. Одним взглядом он поверг ее на колени, и я увидел, как на губах охотницы появилась кровь. Сила духов смерти убивала ее.

Безумный барон захохотал. Его кровь струилась по рукам и капала на алтарь.

Каменный идол шевельнулся.

Барон заметил движение Привратника, его смех пресекся. Глаза в прорезях маски расширились.

Я никогда не забуду того, что увидел. Как уродливое нечеловеческое изваяние ожило и ударом огромного кулака размазало русского колдуна по полу.

Патер Блэк тихо приоткрыл дверь купе. Его попутчица спала.

Необычная девушка, прячущая за трауром нечто большее, чем горе от утраты.

Возможно, их встреча этот тот самый разрыв непрерывности, о котором говорил нагваль. Мост, переброшенный через неизбежность.

Пройти по нему, задача, к которой предводитель брухо готовил Блэка две недели, отделявших нагваля от смерти. О собственной кончине он говорил без страха, называя ее «прыжком в неизвестность».

День, когда раны от магии оунгана окончательно доконают его человеческое тело, нагваль назвал сам. Старый колдун не ошибся.

На предложение исповедаться перед смертью он сказал:

«Исповедаться значит сказать самое важное и облегчить душу. Все, что я говорил тебе, было важно. Моя душа легка. Ее бремя теперь лежит на тебе».

Потом он умер. Его тело не превратилось в белый свет и не разлетелось стаей ярких бабочек. Патер Блэк сам отнес его за пределы разрушенного храма и похоронил.

Возвращаясь, он видел белого ягуара, покидавшего мертвый город.

Следующие семь лет патер Блэк провел в развалинах *******, среди колдунов-оборотней и призраков. Он совершенствовался в Пути Воина Духа, который преподал ему хранитель Двери.

Иероним Блэк учился носить бремя стража запретного знания. Учился быть новым нагвалем.