Текст книги "Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания"

Через какое-то время нас из Нойхаузена-Тиргартена отправили в Кенигсберг. Наш батальон занял три городских района (Амалиенау, Хуфен, Юдиттен) и охранял порт. Дома были пустые, поэтому каждый офицер занял большую квартиру. Я там облюбовал себе какую-то пятикомнатную квартиру, где целых две недели жил, пока мы находились в Кенигсберге… И на территории одной из наших рот был зоопарк, и в этом зоопарке сохранились даже какие-то животные, в частности, бегемот, о чем писали тогда во всех газетах, и фронтовых, и не только фронтовых. В зоопарке еще продолжал работать немец-смотритель. Он старенький был – ну, если мне там было 18 лет, а ему было лет 50, то мне он уже казался стареньким… Вообще, надо сказать, эта дисциплинированность немцев в очередной раз поражает. Город эвакуировали, все бежали, конечно, нас боялись, потому что мы действительно могли и пристрелить в случае чего, и вообще не лучшим образом, конечно, обращались с немцами. Но вот этот человек был, скажем, смотрителем зоопарка, и он всё равно остался – не мог он своего бегемота бросить. Я даже не знаю, как он его кормил несколько дней, прежде чем наше начальство не обратило на это дело внимания и начали ему даже паек выписывать (не знаю, чем они там кормятся). Да, еще бегемот был ранен. Его какими-то осколками поранило, и еще выписали ему риваноль и ихтиоловую мазь: ему делали риванолевые повязки и смазывали ихтиоловой мазью. Ничего, по-моему, он выжил, во всяком случае, когда мы оттуда уходили, он был в порядке.

И то же самое касается этого музея. Какой-то человек… ну, что ему этот музей? Город уже сдан, что могли – вывезли. Нет, он там остался и вот ходил за нами по залам… Может быть, он и не был смотрителем: удостоверения у него никто не спрашивал… Нет, видимо, он имел отношение к музею, потому что он довольно внятно отвечал на наши вопросы. Я уже не помню, о чем мы там его еще спрашивали – меня интересовала не только эта янтарная комната. Меня, например, интересовали портреты: там ни одного портрета почему-то не осталось – музей без портретов… И особенно там был интересен, конечно, отдел орденов и медалей. Я помню: я подобрал там несколько орденов, сунул в вещмешок, и вот это как раз моя беда была. Я его оставил где-то у своего помкомвзвода, и там пришли, конечно, тыловики, в частности, вот этот замечательный комиссар, замполит полка – подполковник Безуменко (правда у него такая фамилия была), и под предлогом, что нечего загружать всякими там крестами и прочей фашистской нечистью наши вещмешки, стал проверять всё, что у кого лежит, и перекладывать к себе. Думаю, что они у него и остались. Очень хорошо, что какие-то вещи у меня в вещмешке не лежали: я их просто туда не положил. Во-первых, эту серебряную медаль я оставил – положил ее в карман гимнастерки, и вот ордена, то есть планку с орденами, снятую у полковника, когда сдавался форт перед Кенигсбергом…

– Насколько Вы уверены, что то, что Вы видели тогда, была действительно Янтарная комната?

– Я хочу еще раз подчеркнуть: мне и в голову тогда не пришло, что это могла быть та самая Янтарная комната. Только лет через 10–15, наверное, когда об этом стали говорить, и соотнеся всё, что я видел, всё, что читал, и всё, что слышал, я понял, что вообще эта комната была единственной в своем роде, что в действительности в Кёнигсбергском замке такой комнаты исходно не существовало. Я понял, что видел часть той самой комнаты – остатки того, что было в Царском Селе.

– После пожара замок был полностью разрушен и его вообще снесли?

– Нет, снесли его через много лет. Сначала он сгорел и стоял, конечно, горелым пятном, и когда я этот замок увидел уже недели через две или через три, когда мы опять попали в Кенигсберг, он уже приобрел тот вид, в котором я потом его через много лет увидел. В 58-м году я опять оказался в Кенигсберге, а то, что я сейчас рассказываю, было в апреле 45-го, значит, это было через 13 лет… В 58-м году абсолютно замок был точно таким же, каким он был 13 лет назад, но не когда я его видел целым и не тогда, когда я его видел в огне горящим, а каким он был, ну, скажем, числа 25 апреля. (10-го апреля, считается, взяли Кенигсберг, по-моему, немножко все-таки мы его взяли пораньше, числа 8-го или 9-го… потом мы в этом районе были практически до майских праздников.) Где-то в самом конце апреля уже там всё погасло. И вот он (замок) так стоял, таким же он был на протяжении последующих лет (в 60–70-е годы я часто ездил отдыхать в Ниду и через Кенигсберг обязательно проезжал – Калининград он уже назывался). И вдруг в один прекрасный год я приезжаю, смотрю – никакого замка уже вообще нет, даже этих развалин – довольно живописных, кстати, развалин, – их к чертовой матери срыли, сделали там какую-то горку, и следа не осталось от всего этого. Это было очень обидно…

– А что стало с подвалом, где стояли ящики с Янтарной комнатой?

– Повторяю, я в подвал не заходил. Я думаю так – вот вообще мое представление, хотя оно основано на очень незначительном знании – оно заключается в следующем: что, по-видимому, музей в Кенигсбергском замке немцы вообще весь старались вывезти, но времени не хватило, и не успели (они не ожидали такого стремительного наступления, и Кенигсберг не был готов к тому, что он будет так быстро взят). Часть музейных экспонатов успели сложить в ящики, и часть успели вывезти – разных вещей, там, я не знаю, картин, в частности, по-видимому, и эту Янтарную комнату. Но во-первых, часть Янтарной комнаты, которая была в ящиках (в подвале замка 8 апреля), не успели вывезти, а во-вторых, та часть, которую просто не успели демонтировать, она погибла в огне – безусловно погибла в огне, потому что янтарь очень легко плавится… А те ящики, что были в под валах, я думаю, что если успели до пожара наши доблестные летчики – они все эти ящики не глядя на машинах увезли (так же, как они таскали ящики с водкой, мебель и какие-то там носильные вещи… в общем, всё, что можно было, всё они на машинах увозили, они и это увезли). И это уже, конечно, кануло. Потому что даже если они это увезли, они, как и я тогда, не осознали, что это часть знаменитой Янтарной комнаты, просто это были какие-то красивые вещи из такого красивого камня, вот он пошел потом, наверное, не знаю, на бусы, на браслеты, на рукоятки для финских ножей, на что-то еще… И уж тут-то искать совершенно бессмысленно. Но часть, по-видимому, действительно ушла в Германию.

Вот как мне представляется, сложилась судьба Янтарной комнаты. Какую-то часть увезли в Германию, минуя Кенигсберг, когда Янтарная комната находилась еще в Царском Селе[12]12
  Фрагменты убранства Янтарной комнаты – трофеи немецкого офицера (флорентийская мозаика «Обоняние и осязание» и предметы мебели), найденные в Германии и возвращенные в Екатерининский дворец в 2000 г.


[Закрыть]. Большая часть, перевезенная немцами в Кёнигсбергский замок, погибла во время пожара. Возможно, что-то успели растащить из замка в процессе общей «погони за трофеями». Наконец, что-то немцы могли забрать с собой во время эвакуации Кенигсберга.

2000–2002

Я отношусь к числу тех людей, которые очень тесными дружественными узами связаны с Великобританией. Я многократно бывал в этой стране, читал лекции в Кембриджском, Бирмингемском, Лондонском, Эдинбургском университетах. На протяжении 14 лет вместе с Ианом Спротом (министром в правительстве Маргарет Тэтчер и Джона Мейджора) мы готовили и издали полное собрание сочинений Пушкина на английском языке. В России еще задолго до перестройки я издавал Роберта Бернса, английские и шотландские баллады, современную английскую поэзию. Англичан я считаю дружественными людьми. Поэтому, когда появляются такие безответственные и ничем не подкрепленные заявления, мне, конечно, вдвойне больно – и как бывшему офицеру Красной армии, и как теперешнему профессору, который старается внести свой вклад в сближение российской и английской культур.

Книга Кэтрин Скотт-Кларк и Адриана Леви сама по себе довольно безобидна. Плохо то, что средства массовой информации, представляя ее, делают прямо-таки оскорбительные заявления. Например, заявление радиостанции «Свобода»: «…Янтарную комнату сожгла Красная армия». Оно попало в Интернет и повторялось на все лады на протяжении десяти дней.

Что касается самой книги, то она, скорее, наивна и написана не очень компетентными людьми. Давно известные факты выдаются здесь за сенсацию. То, что пожар в замке начался через два или три дня после взятия города, – это довольно широко известно. Есть фотография, сделанная на следующий день после взятия Кенигсберга: наши танки стоят около замка, который еще не тронут огнем. Эта фотография была опубликована в журнале «Фронтовая иллюстрация» еще тогда. В 2003 году я передал ее немцам, и на выставке в Бонне, посвященной Второй Мировой войне и русско-немецким отношениям, эта фотография экспонировалась на протяжении нескольких месяцев. Она вошла в каталог с очень характерной подписью: «Фотография, которая обошла весь мир. Советские танки у Кёнигсбергского замка».

Так что говорить о том, что Скотт-Кларк и Леви сделали здесь открытие, по меньшей мере неадекватно. И не надо было разбирать, как они пишут, три тысячи документов. Проще было посмотреть на фотографию, которая всем известна, которая была на международной выставке в Бонне.

Второй факт, который они выдают за сенсацию – это то, что Янтарная комната находилась в подвале замка в ящиках. Об этом неоднократно писалось во многих книгах, посвященных Янтарной комнате. Я сам об этом не раз говорил. Я был в замке еще накануне, когда город еще не был взят. Служитель замка сказал мне, что в ящиках в подвале находятся янтарные панели. Впрочем, тогда это меня мало интересовало…

Там же, где нет документов, авторы просто прибегают к каким-то ненужным домыслам, но при этом им не хватает исторического мышления – они себе не представляют ни той эпохи, ни той войны. Например, они пишут, что в замке были расквартированы части Красной армии… Это полное незнание того, что могло происходить и что происходило: как только город был взят, почти все войска были из него выведены и расквартированы в окрестностях. К тому же, в самом городе сохранился огромный, совершенно нетронутый жилой фонд…

Далее, насчет этого пожара. Здесь, опять-таки, полное непонимание того, что происходило и что могло происходить. Ни одна наступающая армия никогда ничего не сжигает. Если люди занимают город или деревню, они должны где-то переночевать, поесть, а вслед за ними будут идти обеспечивающие их части, с боеприпасами, провиантом, другим снабжением – они тоже должны где-то жить. Поэтому никто никогда ничего подобного не делает.

Что касается самого Кенигсберга, то там действительно были сильные бомбежки. Бомбила и наша, советская авиация, и англо-американская авиация. Вокруг города были очень мощные укрепления, и наша авиация бомбила фугасными бомбами эти укрепления, чем очень помогла продвинуться пехоте. Англо-американская авиация бомбила прилегающие районы, но это тоже были по существу окраины – центр они не тронули. При этом в ход шли не только фугасные, но и зажигательные бомбы, которых у нас вообще не было на вооружении. И тогда, действительно, начались от зажигательных бомб пожары. До замка они дошли где-то на второй или на третий день. Всё это напоминало лесной пожар. Ликвидировать его было невозможно: населения в городе почти не было, средств для тушения не было, наша армия к этому времени достаточно устала – почти три месяца с боями пробивались к Кенигсбергу через всю Восточную Пруссию.

Авторы книги говорят о какой-то халатности. Как они себе это представляют? Что, в составе наступавших войск находились музейные работники, которые знали, что там находится Янтарная комната, стали ее охранять, но по халатности сожгли? Да солдаты и понятия не имели, что в этом замке музей и что там вообще что-то может быть из России. Никто тогда не слышал о Янтарной комнате, о том, что немцы ее вывезли из Екатерининского дворца. Это все выяснилось гораздо позже. Мы этого не знали и знать не могли. Наша задача была гнать немецких фашистов, которые напали на нашу страну, – вот этим мы и занимались.

Когда я сам увидел в одном из помещений замка на стене панель с янтарем, мне подумалось: вот интересно, и у них здесь янтарь. Я был тогда совершенно уверен, что в любом замке могла быть такая же отделанная янтарем комната, какую до войны я видел в Царском Селе.

Ну и, наконец, сама постановка вопроса. Здесь я абсолютно согласен с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским. Война есть война – на войне погибли миллионы людей, уничтожены сотни тысяч зданий и культурных ценностей. И ответственность за это несет тот, кто начал войну. Поэтому говорить в этой связи о Красной армии – это просто неэтично, это свидетельствует об отсутствии какой бы то ни было компетентности, исторического взгляда. Недостаточно просмотреть три тысячи документов, надо еще все-таки представлять, что такое была та война и кто ее вел.

Я считаю, что авторам книги надо было быть все-таки немножко более сдержанными и более ответственно отнестись к тем материалам, которые попали к ним в руки.

Где растет трын-трава…

 
Ах, где те острова,
Где растет трын-трава…
 

К. Ф. Рылеев

1

– …Я должен сознаться, что в моем увлечении Достоевским я действительно стоял на неправильной позиции, я действительно говорил о его реакционной идеологии в слишком мягких тонах. Его борьбу с революцией я отодвигал на второй план. Сказалось это особенно ярко в работе о «Братьях Карамазовых»…

Апрельский день еще не кончился, и люстра с пятью запыленными лампочками, тускло освещавшая Малый зал филологического факультета, только мешала дневному свету. В узком окне поблескивал золотом купол Исаакиевского собора, недавно очищенный от покрывавшего его всю войну маскировочного черного блака. Голос говорившего звучал неестественно глухо, и заглядевшаяся на минуту в окно Катинька Агапкина-Каллаш сообразила, что говорит уже другой – тоже в очках, тоже седой, тоже сгорбленный…

– …Наша современная наука, я имею в виду фольклористику, отстает от общего подъема социалистического строительства. Когда я писал свою последнюю книгу «Исторические корни волшебной сказки», подобно мифологам, я обращал сказку назад. Подобно исторической школе, я игнорирую живой идейно-художественный организм сказки. Я… Все представленные мне обвинения я признаю справедливыми…

Катинька вдруг явственно ощутила, что если она тотчас не уберется отсюда, ее непременно вырвет. Она тоскливо огляделась: дверь на противоположной стороне зала – пробраться к ней немыслимо. Может, окно? Первый этаж, ниша, можно незаметно выскользнуть… Рамы оклеены бумагой. Да хоть и не оклеены, – она вздохнула, – на глазах всего честного собрания – расширенного заседания Ученого Совета – рискнула бы? Нет, понятно. Только вот честное ли это собрание? Зачем Валерий Иванович приволок ее сюда? Ох уж эти полувлюбленные доценты!

К кафедре подходил следующий. Профессор Ерёмин. Выступавших до него Катинька едва знала. Знала, конечно, – за три с половиной года здесь всех узнаешь – одних по лекциям, других по рассказам: все они ученые с мировыми именами. Убеленный горделивой сединой 74-летний Виктор Федорович Шишмарев – академик (он и каялся как-то гордо, уклончивее других). Виктор Максимович Жирмунский – членкор, его трудами по стихосложению восхищался еще Валерий Брюсов. Михаил Павлович Алексеев – членкор, автор бесчисленных трудов о Пушкине, Тургеневе, Байроне, Диккенсе, Гюго. Борис Викторович Томашевский – о его уникальной способности расшифровывать самые неразборчивые пушкинские рукописи ходили легенды. Аркадий Семенович Долинин – последнюю его книгу о Достоевском Катинька прочитала не отрываясь: ничего «искаженного», «ошибочного» – она это твердо знала – там не было. Ни с кем из них Катинька близко не сталкивалась, а вот Игорь Петрович Ерёмин читал у них в прошлом году спецкурс по древнерусской литературе. Читал так живо и увлекательно, что Катинька записалась к нему в этом году в спецсеминар, который теперь же и посещала.

Неужели тоже будет… – Катинька пыталась мысленно завершить предложение: «каяться», «отрекаться», «признавать» – вертелось в ее голове, но какое-то совестливое смущение претило принять таковые слова в качестве сказуемого.

– Да что же здесь, наконец, происходит! Что за дела такие! – крикнула она вместо этого, не вслух, конечно. Сдерживающие центры, слава Богу, сработали. Но внутри себя получилось так неожиданно гулко, что тяжко стукнуло в голову и тошнота снова подступила к горлу.

– Надо прямо признать, – говорил между тем с кафедры Игорь Петрович, – что наука о древней литературе на сегодняшнем ее этапе все еще сильно засорена рецидивами буржуазно-либерального литературоведения. Всем этим пережиткам в нашем сознании старой «академической» науки мы должны объявить непримиримую войну…

А Катинька думала, что всего неделю назад Игорь Петрович говорил с ними о протопопе Аввакуме – совсем другим голосом и совсем с другими интонациями: «Водимы духом противным, и сами не сведят камо грядут. Токмо жги да пали, секи да руби единородных своих! Али не правду говорю? Отвещай ми! – гремел тогда его голос. – …Ох, блядин сын, собака косая, дурак, страдник! Коли не знаешь в книгах силы, вопроси…»

Эх, рубанул бы Игорь Петрович сейчас такое с кафедры! Да не посмеет.

2

Такую вот цену платили, чтобы остаться в живых…

3

Перед тем как погрузиться в дела дневные, Жданов прохаживался по своему огромному, как конно-гвардейский манеж, кабинету. Он любил и этот кабинет, и этот громадный серый дом с развевающимся красным флагом над крышей. Здесь, на Старой площади, он чувствовал себя Первым. Здесь думалось и работалось легко и свободно, не то что в Кремле, где словно чья-то воля сковывала его мысли, слова и поступки.

Чья-то… Жданов отлично знал чья, но думать об этом не хотелось.

Жданов не любил Сталина и в глубине души его презирал, почитая себя более образованным и сведущим в философии, литературе, театре, музыке (это уж конечно!), да, пожалуй, и в политике. Сталин, понятно, опытнее, хитрее. Непредсказуем… Ну, это для других, для него, Жданова, он вполне предсказуем. За многие годы постоянных контактов он видел его насквозь, изучил эту его непредсказуемость, эту его капризную хитрость или, вернее, хитроватую капризность. Взять хотя бы пресловутую сталинскую объективность, умение слушать других. «Каково ваше мнение, товарищ Жуков?», «Каково Ваше мнение, товарищ Тевосян?». Они и долдонят ему «собственное мнение». Собственное… «собственное» оно только в том смысле, что должно отвечать собственному мнению Сталина, разгадывать затаенные мысли самого Сталина и притом грамотно их формулировать! Это единственное, что ему надо.

Жданов отлично знал, что своему высокому положению – более значительному, как он считал, чем у Молотова или Берии, – он обязан своей способности «попадать в кон» – точно и безошибочно угадывать желания и мысли Сталина, умело их подавая то как «собственное предложение» (это в тех случаях, когда вождю не хотелось, чтобы думали, что инициатива исходит от него – Сталина), то как малозначимую фразу с едва различимой тенденцией, – это в тех случаях, когда он чувствовал, что Сталину нужна отправная точка, чтобы начать высказываться по тому или иному вопросу, решение по которому (в соответствии с его представлениями об иерархии и ранжире) надлежало вынести руководителю Государства.

…Жданов остановился перед готическими столбцами, листнул наугад подшивку. С газетной полосы смотрели какие-то люди в фашистской форме, с нарукавными повязками со свастикой. Они чему-то улыбались. Никого из них Жданов не знал. Хотя один вроде бы похож на Гиммлера. Он захлопнул подшивку. «Чему мы можем у них научиться? Технике, организации производства – это понятно, но в идеологии? в политике? Берия, например. Ему теперь десятками переводят какие-то инструкции и распоряжения Гиммлера, Кальтенбруннера. Чему он у них научится? Он их сам мог бы поучить. Разве что внешний лоск у них позаимствует».

Жданов подошел к массивному столу, нажал кнопку, бросил вошедшему секретарю: «Переводчика и консультантов сегодня на пятнадцать сорок», включил телефоны, опустился в кресло. Рабочий день начался.

4

Жданов с интересом изучал деятельность министра пропаганды Третьего рейха Геббельса. Министр очень точно и глубоко – на всех уровнях сознания и эмоциональной сферы – умел определить, что способствовало усилению влияния национал-социалистической доктрины на умы немцев, а что эту доктрину подрывало. Расслабленности, копания в психологических нюансах министр не терпел. Культура Третьего рейха должна была быть здоровой, оптимистичной, монументальной – без полутонов и нюансов. Не допускал он и зубоскальства, подхихикивания. Смех должен был быть громким и обязательно в адрес врагов. А у нас? Он подтянул к себе тоненькую стопку журналов «Ленинград» с вложенными в них закладками. Ага, вот это:

 
В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный, милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила:
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»…
 

Пошляк, сукин сын! Что должен подумать читатель: вот каким был Петербург и каким стал теперь – некультурным, грубым, вот в каком неприглядном виде предстает сегодняшний Ленинград перед милым Онегиным!

А чего стоит этот пошляк Зощенко? Глумится над советскими людьми, над нашими порядками, нашим бытом. И прикрывает это пустопорожней развлекательностью и никчемной юмористикой!

Да, Геббельс бы такого у себя в Германии не допустил. Ну ладно, это всё насчет смеха. Здесь всё ясно. И убедить Сталина, что всем этим насмешникам вместе с их покровителями из редакций, из Ленинградского горкома, надо дать по рукам, будет нетрудно. А вот насчет расслабления… Тут надо поработать и точно определить, кто здесь центральная фигура. Симонов, конечно, изрядный ностальгик, но в войну писал нужные стихи: «Жди меня» и всякое такое. Его трогать не стоит, тем более что начинал он с отличных боевых стихов… Как это у него там насчет японских генералов на озере Хасан? Здорово тогда получилось:

 
Убирайтесь восвояси
От советского добра!
Нам Хаяси – не х*яси!
И Хирота – ни хера!
 

Жданов рассмеялся. Нет, Симонов не подходит! Пастернак? Сталин его знает… Почему-то не дал тронуть в тридцатые… Нет, это рискованно. Мандельштам. Труп. Вроде Блока и Есенина. Кто их теперь помнит! А вот, кстати, Ахматова… Женщина, конечно, связываться с бабьем всегда плохо, но зато стихи у нее – более подходящего образчика для Старика не подберешь!

 
Я только крест с собой взяла,
Тобою данный в день измены…
 

К тому же муж расстрелян, сын репрессирован. Пожалуй, это то, что нужно. Решено. Срочно готовим материал, переговорю со Сталиным… И пожалуй… и пожалуй, надо будет оформить это постановлением…

Он позвонил: «Еголин еще здесь? Пусть зайдет».

5

Из постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“».

Эту главку, уважаемый читатель, ты можешь пропустить: текст «Постановления» известен и растиражирован в миллионах экземпляров. Но для тех, кому лень рыться в старых газетах и брошюрах, напомним несколько отрывков, имеющих отношение к нашему рассказу:

«ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы "Звезда" и "Ленинград" ведутся совершенно неудовлетворительно.

В журнале "Звезда" за последнее время… появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой "Звезды" является…

Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезды" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как "Перед восходом солнца", оценка которой была дана на страницах журнала "Большевик".

Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии…

ЦК отмечает, что особенно плохо ведется журнал "Ленинград", который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых и клеветнических выступлений Зощенко; для пустых и аполитичных стихотворений Ахматовой. Как и редакция "Звезды", редакция журнала "Ленинград" допустила крупные ошибки…

Руководящие работники журналов, и в первую очередь их редакторы тт. Саянов и Лихарев, забыли то положение ленинизма, что наши журналы не могут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством Советского государства в деле воспитания советских людей. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности…

ЦК ВКП(б) постановляет:

Обязать редакцию журнала "Звезда", Правление Союза советских писателей и Управление пропаганды ЦК ВКП(б) принять меры…»

6

В Центральном Комитете «Постановление», собственно, даже не обсуждалось. С примерным содержанием предполагаемого документа Жданов ознакомил Сталина еще в июле. Сталин выслушал внимательно, не перебивая; задал несколько вопросов насчет Зощенко и Ахматовой, уточнил, кто и как руководит сейчас пропагандой в Ленинградском обкоме и горкоме; попросил подробнее охарактеризовать редакторов «Звезды» и «Ленинграда» В. М. Саянова и Б. М. Лихарева.

Ничего хорошего о последних Жданов сказать не мог: почили на лаврах, утратили политическую бдительность. Из-за боязни обидеть приятелей пропускают в печать явно негодные произведения. Утратили авторитет: сами писатели на них эпиграммы пишут…

Жданов осекся. Чуть не ляпнул Сталину недавно доложенную ему эпиграмму: «Встретил я Саянова – трезвого, не пьяного. Трезвого? Не пьяного? Значит, не Саянова». Старик такого юмора не любит и разговоров на таком уровне не допускает.

– Тогда вот что, товарищ Жданов (опять! Берия у него – Лаврентий, Каганович – Лазарь, а я «товарищ Жданов»), я попрошу Вас, помогите, пожалуйста, товарищу Поскребышеву подобрать для меня произведения Зощенко и Ахматовой. Журналы «Звезда» и «Ленинград» он сам для меня подберет.

Жданов в общем остался доволен разговором, выслал Сталину книги с рассказами Зощенко и поэзией Ахматовой (всё, что отправлялось Сталину из здания ЦК на Старой площади, шло с фельдъегерской почтой под грифом «Сов. секретно. Особой важности») и, подумав (еще неизвестно, что там подберет ему Поскребышев!), добавил нужные номера «Ленинграда» и «Звезды». Дня через три он позвонил Сталину и сообщил, что проект постановления готов. Звонок, однако, оказался неудачным: Сталин был чем-то озабочен и вместо того, чтобы пригласить его для доклада, недовольно проговорил:

– Хорошо. Пришлите мне Ваш проект для ознакомления.

Летом Сталин не любил задерживаться в Кремле и уже часа в четыре, а то и раньше, уезжал на подмосковную дачу. В такие дни он обычно приглашал к себе «на обед» Молотова, Берию, Кагановича, Жданова, а время от времени и других членов Политбюро. Запрета на деловые разговоры за обедом не было. Напротив, именно здесь чаще всего обсуждались и решались наиболее важные политические дела. Во время одного из таких обедов и состоялось обсуждение проекта «Постановления».

– Товарищ Жданов хочет познакомить нас с документом по одному очень важному вопросу. Прошу внимательно выслушать товарища Жданова. Пожалуйста, товарищ Жданов.

Жданов зачитал проект, опуская даты и малозначащие имена. Ни вопросов, ни желающих обсуждать проект не оказалось: фраза Сталина «документ по очень важному вопросу» означала, что Сталин уже с проектом знаком, и коль скоро Жданов его зачитывает, значит, текст одобрен. Тем не менее Молотов все же решился:

– Насколько я понял, это постановление будет опубликовано в печати… – Жданов утвердительно кивнул. – Может быть, есть смысл внести в него редакционную поправку? Вот это место: «…таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко». Может быть, просто: «таким пошлякам, как Зощенко»?

– Мне тоже кажется, так будет лучше, – вскинулся вдруг Берия, – «подонок» в постановлении ЦК нехорошо звучит… – Берия терпеть не мог Жданова (этого выскочку, который явно претендовал на первую роль) и надеялся, что тот рано или поздно попадет к нему в руки. Пока же он не упускал случая досадить этому знатоку литературы и искусства.

Жданов весь напрягся и растерянно посмотрел на Сталина. Спорить с Молотовым и Берией, да еще не поодиночке, а сразу с двумя, было небезопасно, но и сдавать позиции тоже нельзя. Сталин перехватил растерянный взгляд своего теперешнего любимца, понял, что если не прийти на помощь, то вся широко задуманная стратегема идеологического перевооружения может повиснуть в воздухе. Он медленно потянулся к трубке, наслаждаясь одновременно и растерянностью Жданова, и минутным торжеством Молотова и Берии, от которого (торжества, разумеется) он сейчас не оставит камня на камне.

– Я думаю, – он тщательно выбивал трубку, вызывая затянувшейся паузой всеобщее напряжение, – я думаю, что товарищ Молотов и товарищ Берия в этом вопросе не правы. Мы не можем недооценивать того огромного вреда, который наносят нашему народу пошлые, безыдейные писания Зощенки и ему подобных. Надо уметь называть вещи так, как они того заслуживают. Не надо бояться критики, не надо бояться, что народ нас не поймет. Если мы будем говорить народу правду, народ нас обязательно поймет… Тут важно другое… – Сталин опять сделал паузу, якобы для того, чтобы разжечь трубку, но на самом деле чтобы взвесить мысль, только что пришедшую ему в голову. – Мало принять хорошее постановление. Надо его хорошо разъяснить: писателям, редакторам журналов, редакторам издательств, всем идеологическим работникам. Я думаю, мы попросим уважаемого товарища Жданова выступить с докладом, разъясняющим смысл постановления, которое, я надеюсь, будет принято Центральным Комитетом. Лучше всего, если товарищ Жданов выступит с таким докладом прямо в Ленинграде…

7

Из дневника студента 2-го курса филфака ЛГУ Ларьки ***:

«…сент. 46

Вызвали в партком, сказали, чтобы послезавтра был на партактиве в Таврич. дворце, слушал докл. о Пост. ЦК по идеологии от лица молодых ком. филфака, докл. будет делать кто-то из Москвы, взять п-порт, п/б и этот пропуск, побриться и с орденом.