Текст книги "Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»"

«Моей любви безумное волненье»

Последний год Южной ссылки (с июля 1823 г.) Пушкин жил в Одессе – городе, резко отличном от Кишинева своим аристократизмом, богатством, почти столичной светской жизнью… Неудивительно, что именно здесь Пушкину довелось пережить два весьма неординарных романа, изрядно обогативших его любовный опыт. Героиней первого была Амалия Ризнич, второго – Елизавета Ксаверьевна Воронцова.

Ризнич была супругой преуспевающего одесского дельца «из адриатических славян», как называли тогда хорватов и далматинцев, приехавшего незадолго до того из Триеста или Вены. По петербургским меркам, это был «mauvais ton». Для бурно развивавшейся торговой Одессы, притягивавшей к себе авантюристов со всей Европы, – вполне респектабельный дом.

Пушкин познакомился с Иваном Степановичем – а именно так звали в России почтенного негоцианта – еще в кишиневскую пору, во время одной из своих поездок в Одессу. Едва ли поэт мог предвидеть тогда, что это знакомство станет началом, пожалуй, самой мучительной и запутанной любовной истории в его жизни…

Однако обо всем по порядку.

В 1820 г. Иван Степанович решил жениться, для чего отправился в хорошо знакомую ему Вену, в то время одну из самых блестящих столиц Европы.

Его избранницей стала Амалия Рипп, дочь венского предпринимателя. Ко времени ее появления в Одессе ей едва исполни лось двадцать лет. Ивану Степановичу шел четвертый десяток. Двадцатичетырехлетний Пушкин, конечно, не оставил без внимания этот приятный для него контраст:

 
А сколько там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
A prima dona? А балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
 

…

 
А муж – в углу за нею дремлет,
В просонках фора закричит,
Зевнет – и снова захрапит.
 

(VI, 205)

Тема «старый муж» в различных своих модификациях с тех пор прочно утверждается в творчестве Пушкина – Алеко и Земфира, Мазепа и Мария, дож и молодая догаресса…

Амалия Ризнич. Рис. Пушкина

В Одессу супруги прибыли весной 1823 г. и поселились в роскошном особняке на Херсонской улице. Свои привычки балованного ребенка – жизнь на широкую ногу, экстравагантность в одежде и поведении – Амалия, разумеется, привезла с собой. Она отличалась «необыкновенной красотой»: «высокого роста, стройная, с пламенными очами, с шеей удивительной формы, с косой до колен»[47]47
  Амалия Ризнич в поэзии Пушкина // Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л., 1931. С. 258.


[Закрыть]; не считала себя обязанной блюсти супружескую верность и охотно окружала себя поклонниками. Пушкин был в их числе[48]48
  Среди бесчисленных одесских апокрифов Пушкина бытовал анекдот о якобы сказанной им Амалии двусмысленной шутке: «Толпа поклонников у ваших ног, / Дозвольте мне быть между ними».


[Закрыть]. Он познакомился с нею вскоре после приезда в Одессу, то есть в начале июля 1823 г., а возможно, и раньше, во время одной из своих многочисленных самовольных поездок в Одессу[49]49
  В. Н. Грабовская в статье «Знакомые Пушкина Кишиневского периода» убедительно доказывает, что в 1822–1823 гг. Пушкин бывал в Одессе гораздо чаще и дольше, чем это отражено в официальных документах. (Временник. Вып. 27. СПб., 1996. С. 133.)


[Закрыть]. Поэт сразу же увлекся неотразимой Амалией, легко распознав в ее экстравагантной раскованности знакомые черты петербургских дам полусвета. Впрочем, в Амалии было нечто, отличавшее ее от северных красавиц. Это нечто Пушкин впоследствии довольно точно определил как «похотливое кокетство италианки» (XIII, 210).

Словом, Пушкин влюбился не на шутку. Лев Пушкин свидетельствует, что его старший брат буквально терял голову от любви: «Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст с обнаженной головой под палящим солнцем по 35 градусам жара»[50]50
  Пушкин в воспоминаниях. Т. 1. С. 63.


[Закрыть]. Биографы относят этот эпизод к июлю-августу 1823 г. Вероятно, к тому же времени, то есть к первым неделям его влюбленности, относятся черновые наброски стихотворения «Ночь»[51]51
  Черновая редакция неизвестна. Беловой автограф вписан Пушкиным 26 октября 1823 г. в тетрадь ПД № 834.


[Закрыть], исполненного неподдельной нежности и страсти:

 
Мой голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит поздное молчанье ночи темной.
Близ ложа моего печальная свеча
Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви; текут, полны тобою.
Во тьме твои глаза блистают предо мною,
Мне улыбаются – и звуки слышу я:
Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..
 

(II, 289)

По-иному отнеслась к их связи сама Амалия. Пушкину очень скоро пришлось убедиться, что те самые черты его возлюбленной – легкомыслие и раскованность, которые помогли ему добиться желаемого, теперь обернулись против него. Его жизнь превратилась в кромешный ад: подозрения, ревность, ссоры, надежды, любовь слились в какой-то нерасторжимый узел. В первой половине октября 1823 г. он набрасывает начерно свою знаменитую элегию; ее завершенный текст датирован 11 ноября:

 
Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна: зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?
Окружена поклонников толпой,
Зачем для всех казаться хочешь милой,
И всех дарит надеждою пустой
Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
Мной овладев, мне разум омрачив,
Уверена в любви моей несчастной,
Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,
Беседы чужд, один и молчалив,
Терзаюсь я досадой одинокой;
Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!
 

(II, 300)

«Ревнивые мечты» Пушкина в этом стихотворении подразумевали вполне конкретное лицо. Им был молодой польский шляхтич некто Собаньский, как называет его К. П. Зеленецкий[52]52
  Зеленецкий К. П. Г-жа Ризнич и Пушкин // Русский вестник, 1856. Июнь. Кн. 1. С. 203–209.


[Закрыть], хотя в письмах Ивана Ризнича фигурирует другое имя – Яблоновский. Во всяком случае, для Пушкина это был вполне осязаемый соперник, и именно к нему относятся последующие строки:

 
Скажи еще: соперник вечный мой,
Наедине застав меня с тобой,
Зачем тебя приветствует лукаво?..
Что ж он тебе? Скажи, какое право
Имеет он бледнеть и ревновать?..
В нескромный час меж вечера и света,
Без матери, одна, полуодета,
Зачем его должна ты принимать?..
 

Надеждой, болью, мольбой пронизаны заключительные строки:

 
Но я любим… Наедине со мною
Ты так нежна! Лобзания твои
Так пламенны! Слова твоей любви
Так искренно полны твоей душою!
Тебе смешны мучения мои;
Но я любим, тебя я понимаю.
Мой милый друг, не мучь меня, молю:
Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.
 

(II, 300–301)

Видимо, упреки Пушкина мало подействовали на Амалию, и в следующем стихотворении[53]53
  Связь обоих стихотворений прослежена в работе: Вацуро В. Э. К истории элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты» // Временник. 1978. Л., 1981. С. 5–21.


[Закрыть] он уже не пытается выяснять ее отношений с соперником, не требует для себя исключительности в отношениях с нею, а лишь молит ее о любви – хотя бы притворной, – на любых условиях, но любви:

 
Как наше сердце своенравно!
<Желанием> <?> томимый вновь,
Я умолял тебя недавно
Обманывать мою любовь,
Участьем, нежностью притворной
Одушевлять свой дивный взгляд,
Играть душой моей покорной,
В нее вливать огонь и яд.
Ты согласилась, негой влажной
Наполнился твой томный взор;
Твой вид задумчивый и важный,
Твой сладострастный разговор
И то, что дозволяешь нежно,
И то, что запрещаешь мне,
Всё впечатлелось неизбежно
В моей сердечной глубине.
 

(II, 304)

Увы, трагизм этих строк не знает равных в пушкинской лирике. Неудивительно, что еще много лет спустя поэт не мог без душевного содрогания вспоминать этот доставшийся ему дорогой ценой любовный опыт:

 
…о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным…
 

(VI, 611)

А строфой выше он со знанием дела делится своими соображениями о ревности:

 
Да, да, ведь ревности припадки —
Болезнь, так точно как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
 

…

 
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж, конечно, без боязни
Взойдет на пламенный костер,
Иль шею склонит под топор.
 

(VI, 611)

Искреннее чувство не могло долго уживаться с легковесным увлечением, а подозрения и ревность, питаемые притворством и изменами, вели к неминуемому разрыву. Тем более что в рождественскую неделю 1 января 1824 г. произошло событие, которое подлило масла в огонь: Амалия родила сына и нарекла его… Александром.

Первая реакция Пушкина была восторженная. Мыслимо ли! Любимая им женщина, прекрасная и возвышенная, – так ему, по крайней мере, казалось в тот момент, – родила сына. И когда! В самое Рождество… Аллюзии напрашивались сами собой:

 
Ты богоматерь, нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только Дух Святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга.
Есть бог другой земного круга —
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!
 

(III, 45)

Богородица – это прекрасно. Особенно если в роли святого Иосифа оказался ее муж… Но всё-таки: чей это сын? Конечно, имя Александр говорит о многом, но всё же? «Ревности припадки» вспыхивают с новой силой и в конце концов приводят к серьезнейшей размолвке на грани разрыва:

 
Всё кончено: меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Всё кончено – я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану <вновь>,
Тебя тоской преследовать не буду,
Про<шедшее>, быть может, позабуду —
Не для меня сотворена любовь…
 

(II, 309)

Стихотворение датируется февралем 1824 г., а в начале марта Пушкин без видимых причин уезжает в Кишинев. Эта поездка примечательна с точки зрения типологии поведения Пушкина. Любовные неудачи вызывали у него, как правило, неодолимое желание уехать куда-нибудь подальше или же затеять беспричинную ссору с последующим вызовом на дуэль. После неудачи с А. Олениной в 1828 г. он сразу же покинул Петербург, после неудачного сватовства к Гончаровой последовал отъезд из Москвы, который, кстати, он сам совершенно определенно мотивировал: «Ваш ответ… свел меня с ума; в ту же ночь я уехал… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего (матери Н. Н. Гончаровой. – Л. А.), ни ее присутствия» (XIV, 404). А в феврале 1836 г. появление близ Натальи Николаевны Дантеса побудило Пушкина последовательно вызвать на дуэль С. Хлюстина, В. Соллогуба, князя Н. Репнина.

Вот и теперь: на следующий день после возвращения в Одессу Пушкин затевает ссору с каким-то неизвестным и вызывает его на дуэль. Только категорический отказ противника стрелять в Пушкина остановил поединок.

Вместе с тем поездка как будто успокоила Пушкина. Февральская размолвка начала забываться.

Однако поэта подстерегало новое испытание.

И. С. Ризнич решил увезти свою супругу из Одессы и спешно готовил отъезд. Сохранилось официальное разрешение «на право выезда за границу И. С. Ризнича с семейством», датированное 30 апреля[54]54
  Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: 1799–1826 / Сост. М. А. Цявловский. Изд. 2-е, испр. и доп. Л., 1991. С. 415. (Далее – Летопись.)


[Закрыть], но фактически отъезд состоялся не ранее середины мая, о чем, в частности, свидетельствует письмо И. С. Ризнича П. Д. Киселеву от 7 июня 1824 г., сообщающее об отъезде Амалии как о только что случившемся событии. Касаясь причин отъезда, Иван Степанович пишет: «У меня тоже большое несчастье со здоровьем моей жены. После ее родов ей становилось всё хуже и хуже. Изнурительная лихорадка, непрерывный кашель, харканье кровью внушали мне самое острое беспокойство. Меня заставляли верить и надеяться, что хорошее время года принесет какое-нибудь облегчение, но, к несчастию, случилось наоборот. Едва пришла весна, припадки сделались сильнее. Тогда доктора объявили, что категорически и не теряя времени она должна оставить этот климат… Я не мог выбирать и стремительно решился на отъезд. Действительно, я отправил ее вместе с ребенком и, проводив ее до Броды, вынужден был вернуться сюда из-за моих дел, а она отправилась своей дорогой. Она поедет в Швейцарию, а осенью я присоединюсь к ней и отправлюсь с ней в Италию…»[55]55
  Сиверс А. А. Семья Ризнич // Пушкин и его современники. Вып. XXXI–XXXII. Л., 1927. С. 89.


[Закрыть].

Говорил ли Иван Степанович правду? Не лукавил ли он?

Пушкин утверждал, что лукавил и что супругу свою он увез из ревности[56]56
  Летопись. С. 425.


[Закрыть].

И здесь вопрос о причинах отъезда Амалии запутывается окончательно.

Дело в том, что вслед за Амалией выехал тот самый «соперник вечный мой», как называл его Пушкин, – Собаньский или Яблоновский, а через год в Одессу неожиданно пришло известие о ее смерти: «Я сейчас только получил печальную весть о смерти моей бедной жены»[57]57
  Сиверс А. А. Указ. соч. С. 94. Приписка в письме от 26 июня / 8 <июля> 1825 г.


[Закрыть], – писал Ризнич П. Д. Киселеву в письме, датированном 26 июня / 8 июля 1825 г.

Выходит, тогда, год назад, Ризнич говорил правду. Его жена действительно была тяжело и даже смертельно больна. Но от чего умерла жизнерадостная двадцатитрехлетняя женщина? От болезни? Или, может быть, от какой-то другой причины? В Одессе в сообщение о смерти Амалии, известной своими любовными похождениями, не очень-то верили. Ходили слухи, что она скрылась с одним из своих любовников где-то в Италии.

Между тем – поразительная деталь – Пушкин еще осенью 1823 г., то есть за полтора года до того, пророчески писал о ее смерти:

 
Придет ужасный [час]… твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,
Молчанье вечное твои сомкнет уста,
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны…
 

(II, 296)

Откуда такое провидение? Ведь никому другому ничего подобного Пушкин никогда не предсказывал.

А еще через несколько лет Пушкин по существу обвинит Ивана Степановича в убийстве его жены Амалии.

Возможно, поэт был прав: уж слишком кстати для будущей карьеры ее супруга Ивана Ризнича была эта смерть.

Действительно, выдержав приличествующий по понятиям того времени минимальный срок по смерти Амалии, то есть немногим более года, он женился на Полине Ржевуской, представительнице влиятельного клана Ржевуских. Достаточно сказать, что отец Полины – граф Адам Ржевуский, был в то время предводителем Киевского губернского дворянства. И карьера Ивана Степановича быстро пошла в гору.

Получив в качестве приданого шесть тысяч червонцев, он вскоре после женитьбы стал управляющим Киевским банком и статским советником[58]58
  2 марта 1827 г. В. И. Туманский писал Пушкину из Одессы: «Одна из наших новостей, могущих тебя интересовать, есть женитьба Ризнича на сестре Собаньской, Виттовой любовницы. В приданое за нее получил Ризнич в будущем 6000 черв., а в настоящем Владимирский крест за услуги, оказанные Одесскому Лицею. Надобно знать, что он в Лицее никогда ничего не делал…» (XIII, 321).


[Закрыть]. Для небогатого иммигранта совсем недурно!

Подозрения в причастности Ивана Степановича к смерти его супруги возникли у Пушкина лишь пять лет спустя – в 1830 г.

В стихотворении «Заклинание» поэт, обращаясь к мертвой Амалии, молит ее покинуть могилу, вернуться к нему («Ко мне, мой друг, сюда, сюда…») и здесь же неожиданно уточняет:

 
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего…
 

(III, 246)

А в черновом варианте, где у Пушкина всегда всё выглядит гораздо более прозрачно, было:

 
Чтоб укорять того, чья злоба
Убила друга моего…
 

(III, 855 – курсив мой. – Л. А.)

Редкое, пожалуй, даже единственное в лирике Пушкина обвинение вполне конкретного лица…

Мысль эта не давала покоя Пушкину, и он повторяет свое обвинение в «Каменном госте» в реплике Дон Гуана, вспоминающего свою умершую возлюбленную Инезу – образ, явно навеянный воспоминанием об Амалии:

Дон Гуан (задумчиво).

 
Бедная Инеза! Ее уж нет! как я любил ее!
 

Лепорелло.

 
Инеза! – черноглазую… о, помню.
Три месяца ухаживали вы
За ней; насилу-то помог Лукавый.
 

Дон Гуан.

 
В июле… ночью. Странную приятность
Я находил в ее печальном взоре
И помертвелых губах. Это странно.
Ты, кажется, ее не находил
Красавицей. И точно, мало было
В ней истинно прекрасного. Глаза,
Одни глаза. Да взгляд… такого взгляда
Уж никогда я не встречал. А голос
У ней был тих и слаб – как у больной —
Муж <у н>ее был негодяй суровый,
Узнал я поздно… Бедная Инеза!..[59]59
  Выделено мною. – Л. А.


[Закрыть]
 

(VII, 139).

То, что Пушкин узнал обо всем в 1830 г., явствует, в частности, из исправлений, которые он внес в уже почти завершенный текст «Каменного гостя». Дошедший до нас текст датирован 4 ноября 1830 г. По всем признакам, это текст, который Пушкин переписал набело с какого-то не дошедшего до нас черновика, и, как это обыкновенно у него бывало, вносил сюда разного рода правку. Так вот, цитируемый отрывок выглядел первоначально так:

Лепорелло.

 
Инеза! – да, дочь мельника… о, помню…
 

…

Дон Гуан.

 
Отец ее был негодяй суровый,
Узнал я после… Бедная Инеза…
 

(VII, 308)

Переделывая отрывок, Пушкин заменил «отец» на «муж», пожертвовав при этом даже ритмом: «Муж ее был негодяй суровый» («Муж <у н>ее…» – позднейшая редакторская конъектура). Соответственно исчезло и упоминание о дочери мельника[60]60
  Этот образ всплывет в незавершенной драме Пушкина «Русалка». Он связан с другой женщиной – подробнее см. в моей книге «Пушкин. Непричесанная биография». Изд. 5-е. М., 2011. С. 127. (Далее – Непричесанная биография.)


[Закрыть]. Далее Пушкин заменил фразу «Узнал я после» на «Узнал я поздно». Это очень важное изменение. Первый вариант – после – указывает лишь на время. Тогда как поздно передает не только время, но и сообщает определенную модальность: сожаление о том, что, если бы поведение мужа было ему в свое время известно, он успел бы как-то вмешаться: может быть, защитить любимую женщину или, по крайней мере, отомстить за нее…

Однако вернемся в весеннюю Одессу 1824 года.

Как можно понять по стихотворению «Ты богоматерь, нет сомненья», обида Пушкина на Амалию в связи с рождением ребенка была не столь уж велика. Может быть, ей даже удалось убедить поэта, что ребенок его, что потому-то он и окрещен Александром. Убедить Пушкина было нетрудно: он хотел верить, что Амалия его любит, и верил в это[61]61
  «Я верю: я любим; для сердца нужно верить», – писал он еще в 1820 г. в стихотворении «Дориде» (II, 137).


[Закрыть]. Предстоящее расставание должно было стать для него крайне болезненным. Именно так и описал его Пушкин много лет спустя, уже после смерти своей возлюбленной:

 
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
 
 
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: «В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим».
 

(III, 257)

А тогда, в мае 1824 г., то ли накануне отъезда Амалии, то ли днем позже, он записал в рабочую тетрадь стихотворение «Иностранке», переделав его из наброска 1822 г. Перед текстом поэт задумчиво вывел: «Veux tu m’aimer (Захочешь ли ты любить меня впредь? – то есть Не разлюбишь ли ты меня?), 18/19 Mai 1824»[62]62
  Летопись. С. 418.


[Закрыть].

 
На языке, тебе невнятном,
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.
 

(II, 271)

Недели три или четыре спустя он снова говорит о своей любви к Амалии, на этот раз Вяземской, с которой у него сложились доверительные отношения. Вера Федоровна довольно скупо рассказывает об этом эпизоде, однако из ее слов следует, что речь шла не только о любви к Амалии, но и о ревности ее мужа, вследствие чего, по мнению Пушкина, он и увез ее из Одессы[63]63
  Летопись. С. 425.


[Закрыть]. Естественно предположить, что в подобном контексте разговор коснулся и причины ревности, а таковой была прежде всего неопределенность с отцовством ребенка, которого Амалия назвала Александром…

Вскоре Пушкину самому пришлось покинуть Одессу и отправиться в Михайловскую ссылку, но мысли об Амалии не оставляют его буквально ни на минуту:

 
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног [Амалии] прекрасной
Мне приходили на язык,
Но я теперь от них отвык.
 

(VI, 57, 578)

В окончательной редакции Пушкин, разумеется, вычеркнул имя Амалии, заменив его словом «любовницы».

Примерно тогда же, возможно несколькими неделями позже, Пушкин пишет элегию, где наряду с уже знакомыми нам мотивами нежной страсти и ревнивых подозрений впервые возникает ностальгический мотив щемящей тоски по далекой возлюбленной:

 
Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла…
Всё мрачную тоску на душу мне наводит.
Далеко, там, луна в сиянии восходит;
Там воздух напоен вечерней теплотой;
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами…
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна…
Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвеньи не целует;
Одна… ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.
 

…

…

…

 
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;
 

…

 
Но если…
 

(II, 348)

Позже, словно удивляясь тому постоянству, с которым он продолжал переживать любовные воспоминания о Ризнич, Пушкин пишет:

 
Всё в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей,
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И светлых мыслей красота,
И мщенье, бурная мечта
Ожесточенного страданья.
 

(II, 433)

Вести из Одессы приходили в Михайловское редко и были очень скудны. О смерти Амалии Пушкин узнал лишь в июле следующего 1826 г., назавтра после известия о казни пятерых декабристов. Оба эти известия, пришедшие почти одновременно, повергли Пушкина в шок – не в переносном, а в прямом медицинском значении этого слова: его эмоциональная система будто отключилась, он воспринял случившееся с совершенно не свойственным ему безразличием:

 
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…
Увяла наконец, и, верно, надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
 

(III, 20)

Правда, в то время была еще одна причина его сдержанности по отношению к умершей возлюбленной. До него дошли – тоже, вероятно, с немалым опозданием – слухи, распространившиеся в Одессе еще летом 1824 г., что Амалия уехала не одна, что вслед за ней отправился влюбленный в нее Собаньский (или, как считал Иван Ризнич, – Яблоновский). Судя по стихотворению «Ненастный день потух…», Пушкин подозревал возможность подобного развития событий. Вспомним его концовку:

 
Теперь она сидит печальна и одна…
Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвеньи не целует;
Одна… ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.
 

…

 
Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен…
 

Затем целый каскад многоточий и оборванный на половине фразы выразительный финал: «Но если…».

Теперь его подозрения как будто подтвердились: Амалия обманула его искреннее и глубокое чувство, легковерно откликнувшись на поверхностное увлечение его соперника… Не на это ли намекает Пушкин, говоря о «бедной легковерной тени», от которой его отделяет теперь «недоступная черта» и для которой он уже не находит «ни слез, ни пени»?

В те же дни, что и элегия на смерть Ризнич, появились уже цитированные строфы XV и XVI шестой главы «Онегина» о ревности и об «опыте ужасном», вызванные тем же воспоминанием.

Однако образ возлюбленной – теперь уже мертвой возлюбленной – еще много лет не давал покоя Пушкину.

И – странное дело – чаще всего в связи с мыслями о декабристах. Похоже, полученные почти одновременно известия о смерти Ризнич и казни декабристов слились в его сознании в некое нерасторжимое единство, начало которому положила его запись:

«Усл. о см. 25

У о с. Р. П. М. К. Б: 24.»[64]64
  Рукою Пушкина. Изд. 2-е, переработанное. М., 1997. С. 248. (Далее – Рукою Пушкина).


[Закрыть]

(то есть – «Услышал о смерти Ризнич 25 июля 1826 г. Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Каховского, Бестужева-Рюмина 24-го»).

Тогда Пушкин – тоже почти одновременно – написал стихотворение на смерть Ризнич и своеобразный реквием Рылееву – знаменитую XXXVIII строфу шестой главы «Онегина», так никогда в беловой текст и не попавшую. Размышляя в ней, как завершил бы свой жизненный путь Ленский, если бы он не погиб на дуэли, Пушкин среди прочего предполагает и такую возможность:

 
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев…
 

(VI, 612)

В конце октября 1826 г., то есть уже после освобождения из Михайловской ссылки, Пушкин вновь вспоминает Амалию: он дважды рисует ее портреты на полях рабочей тетради ПД № 836 (л. 42). А по соседству на л. 37 – два рисунка виселицы с повешенными декабристами…[65]65
  См.: Иезуитова Р. В. Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 836 // Пушкин. Исследования. Т. XIV. С. 129, 140.


[Закрыть]

В 1830 г. Пушкин пишет ряд стихотворений, прямо или косвенно связанных с памятью об Амалии.

Первое по времени – «Что в имени тебе моем?» – записано Пушкиным в альбом Каролине Собаньской. Это вольное переложение стихотворения Байрона «Lines written in an album…», и по своему содержанию, по эмоциональной ауре оно совершенно не соответствует отношениям между Пушкиным и Собаньской. Пушкин действительно «приволакивался» (используя удачное выражение Гнедича) за Собаньской, но ни глубокого чувства, ни тем более трагических предчувствий, ощущаемых в этом стихотворении, в их отношениях не было.

 
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
 
 
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
 
 
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
 
 
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его, тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.
 

(III, 210)

В то время общение Пушкина с Собаньской было очень тесным. Между ними, несомненно, состоялся разговор об их общей знакомой. Что именно рассказывала Каролина – неизвестно, но, судя по появившимся вскоре стихотворениям, что-то в ее рассказах всколыхнуло воспоминания Пушкина об Амалии и вернуло им былую нежность и любовь. «Мертвый след», «узор надписи надгробной на непонятном языке», сердце, в котором живет память об умершей, – дань памяти Амалии. А стихотворение в альбом – не только благодарность Каролине за то, что она освободила эту память от мрачных подозрений, но не в последнюю очередь желание добиться любви живой женщины.

Так или иначе, но с этого времени образ Амалии в лирике Пушкина предстает в совершенно новом свете. Посвященные ей стихотворения дышат нежностью, любовью и грустью. Первое из них помечено 5 октября 1830 г. – это стихотворение «Прощание»:

 
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
 
 
Бегут, меняясь, наши лета,
Меняя всё, меняя нас,
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас…
 

(III, 233)

Прежде чем двигаться дальше, уместно обратить внимание на одно недоразумение. Стихотворение иногда комментируется как прощание с Е. К. Воронцовой на том основании, что в одном из списков стихотворений, предназначенных Пушкиным для печати, имеется запись: «К E. W.», неизвестно к какому стихотворению относящаяся[66]66
  Рукою Пушкина. С. 194, 196.


[Закрыть]. Между тем, под инициалами E. W. Пушкин, судя по всему, имел в виду Евпраксию Вульф, то есть стихотворение «К Е. Н. Вульф»: «Вот, Зина, вам совет: играйте». В предшествующем списке Пушкин назвал его «К Зине»[67]67
  Там же. С. 177.


[Закрыть]. «Прощание» же в этих списках вообще отсутствует и появляется лишь в следующем списке под названием «В последний раз» и непосредственно соседствует с двумя другими стихотворениями («Заклинание», «Для берегов чужбины…»), отнесенность которых к Ризнич сомнений не вызывает.

Тема могильного сумрака получила интенсивное развитие в стихотворении «Заклинание» – о нем уже упоминалось, – датированном 17 октября, то есть написанном практически сразу же после «Прощания»:

 
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы —
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
 
 
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой…
 

…

 
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь… но тоскуя
Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой: сюда, сюда!
 

(III, 246)

Мотив верности мертвой возлюбленной и мистического свидания с ней врывается и в финал вполне реалистического стихотворения «Для берегов отчизны дальной», завершающего этот своеобразный цикл болдинских стихотворений, посвященных Ризнич.

Выше приводились две первые строфы этого стихотворения, приводим его заключительную – «мистическую» строфу:

 
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где [тень олив легла] на воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с <ними> поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
 

(III, 257)