Текст книги "Дьявольские трели, или Испытание Страдивари"

– Умер от укуса попугая, – произносит Софья, дочитав. – Классная история. А зачем Молинари тебе ее прислал? Вы теперь оба маньячите по истории музыки?

– Он думает, что эта скрипка всплыла в Нью-Йорке. Хочет выяснить, что с ней было за последние сто сорок лет.

– С твоей помощью?

– Ну да.

– Мальчики любят искать клады. – Софья гладит Штарка по нечесаным рыжим волосам. – Тебе наверняка скучно все время сидеть со мной дома. Развлекись, от тебя не убудет.

И Софья ложится с айпэдом на диван изучать, как в Москве лучше организовать роды. Кот Фима, давно переметнувшийся к ней от Ивана – она оказалась более ласковой хозяйкой, – тут же пристраивается рядом.

А Штарк перечитывает статью про скрипку атташе Уорда. Из нее вовсе не следует, что инструмент и в самом деле работы Страдивари. Автор честно упоминает о своих сомнениях. Да и сама история какая-то очень уж литературная. Первым делом Иван решает поискать упомянутого в тексте мистера Харта. И совсем скоро обнаруживает на сайте Проекта «Гутенберг» изданный в 1909 году трактат Джорджа Харта об истории скрипки. А в нем – целую главку о скрипке мистера Уорда...

«Украденный «страдивари»

Часто говорят, что красть ценную скрипку – все равно что ребенка. Ее индивидуальность столь же неоспорима и не может быть замаскирована, разве что ценою полного уничтожения.

Парадокс: как и люди, все скрипки похожи друг на друга – но одинаковых среди них нет. Нестираемая индивидуальность лучших скрипок всегда была важной союзницей морали и удерживала многих от попыток их похитить. Нам, однако, известны примеры нераскрытых краж ценных инструментов, в частности, прекрасного «страдивари», принадлежавшего известному любителю, атташе в Британском посольстве в Санкт-Петербурге. Скрипка, о которой идет речь, числилась в коллекции Плаудена. Я продал ее вышеупомянутому любителю в 1868 году; это была великолепная скрипка, датированная 1709 годом, в наилучшей сохранности. В 1869 году ее владелец получил назначение в посольство в Петербурге и отбыл туда.

Он был страстным любителем скрипки и отлично играл. Однажды случилось ему выступать на музыкальном вечере. Закончив, он, как обычно, поместил своего «страдивари» в футляр и закрыл его, но не запер. На другой день он баловался с попугаем, и тот укусил его за губу; ранка казалась совершенно незначительной, но на холоде превратилась в злокачественный абсцесс, от которого он скоро умер.

Когда пришло время, его представители прибыли в Санкт-Петербург и приняли ответственность за его имущество, которое перевезли в Англию. Примерно год спустя родственник покойного (мистер Эндрю Фонтейн из Нарфорда), увлекавшийся ценными скрипками, навестил семью умершего джентльмена и попросил разрешения взглянуть на «страдивари» 1709 года. Послали за футляром и открыли его. Взяв в руки скрипку, гость заявил, что здесь какая-то ошибка, и предположил, что принесли не тот футляр, поскольку инструмент, который ему дали, не имеет ничего общего со «страдивари» и не стоит даже соверена.

Стали выяснять, в чем дело, и было доказано, что футляр ни разу не открывали с тех пор, как доставили в Англию; он все время хранился под замком в сундуке у ближайшего родственника покойного владельца. На следующий день после вышеописанного случая связались со мной и спросили, смогу ли я узнать инструмент Страдивари, о котором идет речь. Мой ответ нечего даже пересказывать: с таким же успехом меня могли бы спросить, узнаю ли я собственного ребенка. Двойной футляр торжественно открыли в моем присутствии, и описанная выше скрипка была извлечена. «Это тот самый «страдивари»?» Я даже не понял в ту минуту, всерьез ли задан этот вопрос, так он был абсурден. Остается сказать лишь, что русские власти были мною уведомлены и им было предоставлено полное описание инструмента. Но до сего дня он так и не найден».

Не обнаружив в сухом рассказе мистера Харта особых литературных достоинств, Штарк зато замечает фактические расхождения между двумя историями об одной скрипке. В первой мать покойного дипломата просит торговца скрипками выкупить у нее инструмент, и тот замечает подмену. Во второй это открытие совершает некий родственник, а мистера Харта приглашают лишь как консультанта. Вряд ли автор статьи в The Strad сам выдумал историю про безутешную миссис Уорд; вероятнее всего, ее рассказал ему сам Харт, а в книге решил изложить иную версию событий. Почему? Не хотел, чтобы подумали, будто он обманул мистера Уорда, продав ему фальшивку под видом «страдивари», а потом отказался принять ее назад? Но ведь и версия, изложенная в книге, не противоречит такому сценарию. В обеих версиях лишь мистер Харт твердо приписывает скрипку, якобы утраченную в Петербурге, великому кремонскому мастеру. А ведь после него ни одному авторитетному эксперту не удавалось осмотреть инструмент.

И вот что еще непонятно Ивану: откуда мистер Харт знает, что после выступления в Петербурге мистер Уорд убрал скрипку в футляр, но не запер ее?

Тут Штарк вдруг понимает, что забыл спросить у Молинари про нынешнего владельца скрипки. Кто он, собственно, и откуда у него инструмент?

В следующий раз Иван звонит сыщику уже как его партнер по не существующей пока де-юре фирме «Молинари и Штарк». La folia по-итальянски значит «безумие»; но теперь Иван просто не может не выяснить, что на самом деле случилось с коричневой инкрустированной скрипкой.

О нынешнем владельце инструмента Молинари не знает почти ничего. Просто некий мистер Эбдон Лэм, джентльмен средних лет.

– Ты сможешь поговорить с ним поподробнее? Откуда у него скрипка, давно ли она у него, почему понес экспертам и так далее? – спрашивает Штарк партнера по виртуальной фирме.

– Надеюсь, что да. Если ребята из «Мидвестерн» позволят. А если нет, придется через них спрашивать. Вообще, лучше бы ты сначала подумал, что можно узнать там, у вас. Пропала-то скрипка в России.

– Дело было очень давно, Том. Не уверен, что можно что-либо выяснить. Ну вот разве что я тут прочитал, что английский торговец, который продал скрипку мистеру Уорду, известил русские власти о краже. Может быть, что-то есть в полицейских архивах, если велось расследование. Но где теперь эти архивы, черт его знает. Можно выяснить, наверное. Или поручить какому-нибудь историку... Я попробую.

Закончив разговор с Молинари, Иван еще некоторое время пялится в экран невидящим взглядом. Он не историк и не архивист, среди его знакомых никого такого нет, но ведь любой человек, как говорят, найдет любого другого на расстоянии двух рукопожатий. Обдумывая, кто из знакомых мог бы помочь ему разыскать правильного историка, Штарк рассеянно пробует разные поисковые запросы про петербургскую полицию в девятнадцатом веке, обнаруживает и покупает за пятьсот рублей диссертацию об организации столичного сыска при последних императорах. Этот фундаментальный труд сообщает ему, что отмена крепостного права поставила перед блюстителями порядка проблему, с какой они раньше никогда не сталкивались: освобожденный народ хлынул в города грабить и убивать. С полицейской точки зрения, отмена рабства была идиотским решением. В 1857 году в Петербурге на сто тысяч населения пришлось одно убийство, в 1877-м – уже два, а число краж на ту же сотню тысяч жителей выросло с пятидесяти пяти до четырехсот двадцати шести. В восемь раз.

Скрипку-то украли в 1869-м, сверяется Иван со статьей в The Strad, через восемь лет после манифеста об освобождении. То есть к тому времени полиция вряд ли уже научилась справляться с валом преступлений. Собственно, сыскное подразделение начали создавать только в 1866-м, а до тех пор, как писал императору Александру столичный градоначальник генерал-адъютант Трепов, расследованием преступлений приходилось заниматься «чинам наружной полиции» – городовым; с интеллектуальной работой они, ясное дело, не справлялись. В 1869 году в утвержденном царем штате сыскной полиции был двадцать один человек на весь Петербург, из них только двенадцать полицейских надзирателей и четыре чиновника для поручений. Теперь Штарк вовсе не удивляется, что скрипку не нашли. Да и было ли настоящее расследование? Наверняка сделали что-то показухи ради, чтобы успокоить англичан, если – что весьма вероятно – интерес к делу проявляло посольство, недавно похоронившее одного из своих дипломатов.

И что дальше? Скрипка могла все сто сорок лет передаваться по наследству в семье вора или того, кто у вора ее купил. Вполне могла покинуть Россию после революции вместе с потоком русских эмигрантов. Или – совсем недавно; тогда понятно, почему нынешний владелец, этот самый мистер Лэм, только сейчас решил ее застраховать и вообще озаботился ее «легализацией».

Может быть, прежде чем искать историков, стоит все-таки проверить, не пропадал ли старинный инструмент у кого-нибудь из московских и питерских музыкантов? Вывесить объявление в консерваториях, в каких-нибудь еще местах, где бывают скрипачи. Опять же, поискать знакомых. Или просто дождаться окончания какого-нибудь оркестрового концерта и спросить у оркестрантов...

Еще через полчаса беспорядочных с виду поисков в Интернете Штарк находит более изящное решение: оказывается, у каждой скрипки есть паспорт, без которого инструмент не выпустят за границу! И в паспорте указан владелец! Наверняка в Музее Глинки, где делают экспертизу для этих паспортов, есть какой-то архив фотографий и описаний...

Еще раз набрав Молинари в «Скайпе», Штарк запрашивает у него фото новообретенного «страдивари». Попытка не пытка.

Лишь выключая компьютер, Штарк вспоминает о Софье. А она уже легла спать.

Жан-Батист Вийом
Милан, 1855

Поезд приближался к Милану. Под ровный перестук колес мсье Вийом вспоминал того, на чьи похороны опоздал на три месяца. Луиджи Таризио был маньяком, он жил как маньяк и, говорят, так же умер.

Впервые Вийом увидел его в мастерской у свойственника, Жана-Франсуа Альдрика, тридцать лет назад. Почерневший на солнце оборванец в ботинках почти без подошв был весь покрыт пылью, так что Альдрик сперва не хотел пускать его на порог. Однако Таризио не зря дошел пешком от Милана до Парижа; он извлек из мешка скрипку Амати – без грифа, подставки и колков, но в идеальном состоянии. И заломил за нее такую цену, что Жан-Франсуа понял: он имеет дело не с обычным бродягой. А когда Таризио вслед за «амати» предъявил «руджери» и «маджини», послал за коллегами – в первую очередь за Вийомом: у самого Альдрика не хватило бы денег на все эти сокровища. Втроем – в складчине принял участие еще Жорж Шано – они купили все, принесенное Таризио, за сто тысяч франков, и наглый макаронник еще остался недоволен сделкой.

К тому времени Париж тридцать лет как услышал Виотти, игравшего на скрипке Страдивари, и многие музыканты хотели себе такую же. Но Паганини еще не приезжал; лишь после его концертов, еще через десятилетие, спрос на кремонские скрипки стал превышать предложение настолько, что появлений Таризио начали ждать, будто манны небесной.

Стало понятно, почему он предпочитал путешествовать на своих двоих. Не от нищеты. Таризио не был уже бродячим плотником и дрянным скрипачом-любителем (у него плохо двигался мизинец левой руки), способным разве что заработать на кусок хлеба игрой на деревенских танцульках. Нет, деньги у него водились, просто все они тратились на скрипки. Сперва на дешевые – их он обменивал сельским и монастырским музыкантам в Италии на невесть как попавшие к ним инструменты великих мастеров. Таризио предлагал новую, со струнами, хоть сейчас бери и играй, скрипку взамен запущенной, с трещинами, работы Страдивари – и они соглашались, не понимая, что вместо лампы с джинном внутри получают натертый до блеска, но пустой сосуд. Ну а когда коллекция Таризио разрослась, он все равно не тратил ничего на себя, потому что стал покупать такие инструменты, к которым у него лежала душа.

Постепенно итальянец стал приходить прямиком к Вийому: тот был особенно щедр, потому что острее прочих нуждался в инструментах. Вийом был не просто торговцем и даже не просто копиистом – лучшим в мире копиистом, он это твердо знал, – но и ученым, исследователем, экспериментатором. Он разобрал и снова собрал столько этих скрипок, альтов и виолончелей, что, казалось ему, знал, как звучит каждый кусочек дерева и каждый капилляр в каждом кусочке. Инструменты Вийома брали призы на выставках, четыре года назад он получил и орден Почетного легиона; но все же чего-то не хватало. Умом француз понимал все секреты Страдивари и Гварнери и был почти уверен, что лет через сорок-пятьдесят его копии зазвучат не хуже оригиналов. Почти – потому что было в кремонских скрипках нечто, сопротивлявшееся научному подходу.

Интерес Таризио к творениям мастеров из Кремоны был иного свойства. Правильнее было бы назвать его одержимостью.

Вийом видел перед собою не тоскливый январский пейзаж, разматывавшийся за окном вагона, а смуглую физиономию Таризио, в красках повествовавшего, как он раздобыл у испанской вдовы виолончель Страдивари. Увидав однажды в мастерской у Шано нижнюю деку этой виолончели, он уговорил француза продать ее за тысячу франков и стал выспрашивать, где тот ее взял. Шано объяснил, что увидал деку в витрине у мадридского мастера Ортеги и приобрел ее, всю в трещинах, франков за сорок. Ортега, оказалось, «отремонтировал» – идиот! – виолончель для местной богатой вдовы: просто приделал свою верхнюю деку к шедевру Страдивари. Не мешкая, Таризио отправился в Мадрид, разыскал вдову и взял ее измором, вымолив наконец инструмент за четыре тысячи франков. Когда он вез виолончель морем в Париж, мечтая воссоединить ее с варварски отторгнутой верхней декой, налетела буря и корабль чуть не пошел ко дну. «Представьте, испанская виолончель могла быть утрачена навсегда!» – восклицал Таризио с полными ужаса глазами, рассказывая эту историю Вийому. Ему, кажется, в голову не приходило, что и сам он мог пропасть с виолончелью.

И вот теперь Таризио мертв. Умер еще в октябре, но Вийом только позавчера получил об этом известие. Да что Вийом, – как рассказал французу его информатор, даже соседи Таризио несколько дней не ведали, что он скончался: к себе на чердак он никого не пускал. Дверь взломали, только когда почувствовали запах и вспомнили, что в дом этот нелюдимый чудак вошел – а вот выходить-то давно не выходит. Говорят, Таризио и мертвый прижимал к груди две скрипки.

Одно хорошо – кажется, Вийом первым в Париже узнал о печальном событии, а значит, до коллекции миланского маньяка вряд ли кто-то добрался. И Вийом, собрав все деньги, которые не были вложены у него в товар и материалы, ринулся на вокзал.

Коллекцию Таризио он мог только воображать. Итальянец много лет дразнил его одной скрипкой Страдивари: она, мол, будто вчера закончена – никто на ней еще не играл, так что на лаке, нанесенном рукою мастера, ни царапинки! Уж сколько раз уговаривали чудака привезти этот инструмент в Париж, а он все увиливал, так что скрипку прозвали «Мессией» из-за напрасного ожидания. Наверняка она припрятана где-то в Милане. Интересно, кто наследник Таризио. Если невежда-плотник, он мог уже и распродать скрипки каким-нибудь кретинам, чтобы те играли на свадьбах. При одной мысли об этом Вийом сжимает свои увесистые кулаки и покрывается крупным потом. Да и где искать этого наследника? Но не сесть на первый же поезд в Италию Вийом просто не мог: слишком высоки ставки.

На миланском вокзале, отбившись от носильщиков, пытавшихся выхватить у него маленький саквояж, француз нанял фиакр (или как их тут называют – впрочем, какая разница!) и потребовал везти его – как можно скорее! – на Виа Леньяно. В доме с пилястрами из серого камня Вийом, забыв об одышке, взлетел на шестой этаж, под самую крышу, – и столкнулся лицом к лицу с одетым во все черное усачом, как раз закрывавшим за собой дверь.

– Таризио! – выдохнул Вийом; он все-таки запыхался, как же иначе.

– Си, си, Таризио, – отвечал черный человек спокойно.

– Это ваше имя? – поразился Вийом. Он плохо говорил по-итальянски, но незнакомец понял его и кивнул, с нескрываемым удивлением разглядывая потного, встревоженного, но дорого одетого иностранца.

– Вы брат Луиджи Таризио?

– Племянник. Фабрицио, меня зовут Фабрицио.

Вийом запоздало стащил с головы шляпу.

– Я сожалею о смерти вашего дяди. Мы, я... его друг из Парижа. Тоже... люблю скрипки, как он.

– Скрипки, здесь полно скрипок. Кругом одни скрипки. Мы даже не знали, что дядя Луиджи так ими увлекался, – прямодушно отвечал Фабрицио. Сердце Вийома учащенно забилось: полно скрипок? Прямо здесь?

– Хотите посмотреть? – предложил итальянец, разом исполняя самые смелые мечты парижского гостя. Вийом только и мог кивнуть. Он ожидал какого-нибудь подвоха: такое везение, знал он по долгому опыту, чревато было разочарованием.

Но подвоха не было.

– Вот на этой кровати умер дядя Луиджи, – указал рукой итальянец, снова открыв дверь. Кровать было видно от входа: иначе как каморкой жилище покойного было не назвать. Но, может быть, комната лишь казалась маленькой из-за обилия инструментов, занимавших все стены и все свободное пространство на полу, так что к кровати надо было осторожно пробираться меж ними. Потрясенный Вийом окаменел на пороге. Его брутальная физиономия выражала тихий религиозный экстаз.

– Прошу вас, заходите. Я приходил, чтобы прикинуть, как все это вывозить. Надо ведь освободить комнату, а то хозяин требует плату, – объяснял Фабрицио все с тем же спокойным простодушием. – Здесь за одну ездку не управиться. И надо еще придумать, куда их девать. Наверное, отвезем в деревню.

– Вы... – Вийом не знал, как по-итальянски сказать «наследник». – Теперь эти скрипки ваши?

– Мои и моего брата. Мы ближайшие родственники Луиджи. Он не был женат, как вы, возможно, знаете.

– Можно я посмотрю на скрипки? Возможно, я смогу помочь вам... купить какие-то из них.

– Да-да, конечно, смотрите, я подожду.

Прислонившись к притолоке, он пропустил Вийома в комнату. В первом же футляре, который Вийом открыл наугад, оказалась скрипка Страдивари, явно относившаяся к лучшему периоду его работы. В двух следующих покоились инструменты Гваданьини. В углу, накрытые рогожей, притулились две виолончели Страдивари. Вийом еле сдерживался, чтобы не закричать от радости. Он был деловой человек и понимал, что теперь нельзя все испортить излишним энтузиазмом.

– Здесь инструменты очень разного качества, – произнес парижанин насколько мог хладнокровно. – Смотреть все – очень долго.

– Я понимаю, – кивнул Фабрицио.

– Я вижу ваше... ваше затруднение, – продолжал Вийом, медленно выговаривая итальянские слова. – Я могу предложить вам купить все вместе за... восемьдесят тысяч франков. В знак нашей дружбы с Луиджи.

И тут же испугался, что перегнул палку: не надо было про дружбу-то!

– Мне нужно посоветоваться с братом. – В глазах Фабрицио читалась радость: такого легкого решения проблемы он не ожидал. – Сколько это в итальянских деньгах?

– Понятия не имею, – признался француз. – Но это все, что у меня есть с собой, останется только на билет. И чтобы вывезти инструменты.

Немного подумав, Фабрицио пожал плечами.

– Я думаю, брат не будет против. Что нам делать со всем этим? Мы даже не музыканты. Это Луиджи играл на танцах. Я помню, хотя был мальчишкой. Но зачем ему было столько скрипок, в толк не возьму.

В Париж Вийом возвращался триумфатором. Сто сорок четыре скрипки, – еще раз, господа, – сто сорок четыре! Из них двадцать четыре – работы Страдивари, в том числе и «Мессия»; Таризио не лгал, этот инструмент выглядит так, будто к нему после мастера никто не прикасался руками! Ну и еще экземпляры разных периодов... Величайшая коллекция Страдивари, которую когда-либо приходилось видеть Вийому, теперь принадлежала ему! А еще виолончели и альты самой изысканной работы! В поезде коллекция занимала почти половину вагона: Вийом не мог допустить, чтобы драгоценные инструменты ехали отдельно от него, и всю дорогу пересчитывал их, открывал футляры, любовался, гладил блестящие деки. Он предвкушал, как в мастерской разберет лучшие скрипки – бережно, так, чтобы его вмешательство не смог бы заметить самый придирчивый из коллег, – обмерит толщину дек, высоту обечаек, изучит все тонкости конструкции, соотношение толщины «талии» с объемом «плеч» и «бедер», а потом бескомпромиссно воспроизведет их – а с ними и звук, которым пока у него не было времени насладиться. Да, миланская сделка была лучшей в его жизни – да что там, вообще в истории его ремесла! Прибыль от перепродажи инструментов Таризио пока не стоило и подсчитывать – точно больше тысячи процентов. Вийом, однако, думал не о деньгах – берег эту мысль на десерт. Ведь он был человек рассудительный и стойкий: Фабрицио так и не увидел слез радости на его глазах. А вот от коллег он их скрывать уже не станет!

Когда скрипки обрели новый дом в просторном жилище Вийома на улице Круа де Пти Шан, мастер некоторое время раздумывал, с которого из инструментов начать. Точно не с «Мессии» – это значило бы повести себя как нетерпеливый юноша. Наконец он остановился на необычном экземпляре – одной из двух инкрустированных скрипок в коллекции, отличавшейся от прочих почти плоскими деками. Страдивари и всегда-то делал более плоские скрипки, чем Николо Амати, чьего канона старались придерживаться все ломбардские мастера тех времен. Но тут кремонец явно экспериментировал – судя по ярлыку, скрипку он изготовил в 1709 году, а это вообще была для него пора самых смелых опытов: уже не ученический эпигонский, но и еще не «золотой» период. В 1709-м, насколько помнил Вийом, мастер сделал больше всего скрипок, чем в любой другой год своей долгой жизни, и при этом использовал самое большое число разных лекал – кажется, пять.

Вийом, досконально изучивший методы Страдивари – их можно было вывести из конструкции его скрипок, – был педантичным имитатором. Например, он сперва гнул по шаблону обечайки, а потом уже крепил к получившемуся остову деки – не так, как многие нынешние мастера, вырезавшие деки по шаблону, а бока скрипки подгонявшие к их форме. Он был убежден, что каждое действие Страдивари имело смысл; даже если отбросить рассуждения о божественном даре, к такому выводу можно было прийти простым логическим путем. Кремонец больше семидесяти лет делал струнные инструменты. Он работал над ними все время, целыми днями, не отвлекаясь почти ни на что. Откуда в таком случае было бы взяться лишним движениям и непродуманным решениям? И значит, плоские деки тоже были сделаны с какой-то целью.

Вийом натянул на инкрустированную скрипку струны, настроился и мягко провел по струнам смычком. И еще. Сыграл несколько фраз, чтобы понять, в чем изюминка инструмента. Звук его был нежным, немного звенящим, не слишком округлым. Если сравнивать с вином – как эльзасское белое. Очень интимная скрипка, думал Вийом, отложив смычок и тщательно осматривая инструмент на предмет скрытых трещин и прочих дефектов, которые могли погубить скрипку, когда он станет ее вскрывать. Ему очень хотелось попробовать сделать скрипку с таким голосом.

Первым делом Вийом отделил шейку; это была не слишком тонкая операция. Затем, вооружившись самым острым резаком, стал осторожно нащупывать слабое место между краем верхней деки и обечайкой. Почувствовав, что кончик резака скользнул во впадинку, он слегка надавил, а затем ровно, медленно повел резак вдоль края деки, отделяя ее. Пластина из горной ели отошла с тихим щелчком, и взгляду парижанина открылись внутренности скрипки. По углам, на верхней и нижней оконечностях корпуса, – клоцы, к которым приклеены обечайки; между деками – душка, еловая палочка, передающая колебания с верхней деки на нижнюю, кленовую. А с обратной стороны верхней деки – короткая еловая дощечка, пружина, призванная придавать пластине из мягкого дерева, прорезанной эфами, дополнительную жесткость, чтобы та не трескалась от натяжения струн. Вийом принялся тщательно обмерять верхнюю деку специальным кронциркулем, чтобы понять, как меняется ее толщина по всей длине. Потом перешел к нижней деке. Из-за более плоской, чем обычно, формы скрипки изменение толщины плавнее типичного. Что это дает? Не такой выраженный резонанс, более чистый, прозрачный звук?

Записав результаты своих измерений, Вийом снова собирает инкрустированную скрипку, попутно раздумывая о коричневом матовом лаке, которым она покрыта. Лаки Страдивари использовал разные, встречался и такой, но не лучше ли здесь смотрелся бы более глянцевый? Правда, инкрустация и так придавала инструменту довольно праздничный вид. Может быть, Страдивари решил, что ее достаточно, потому и лак использовал приглушенный. Или какой-то другой мастер заново отлакировал эту скрипку?..

В следующий раз Вийом взял необычно плоский инструмент в руки через неделю. Он снова натянул струны, коснулся их смычком. И услышал только скрежет. Поморщившись, мастер попытался сыграть простейшую гамму – хрупкого, нежного голоса, который так пленил его неделю назад, больше не было. Так не могла звучать скрипка Страдивари – только дешевая базарная коробчонка! Отложив скрипку, Вийом прошелся взад-вперед по мастерской, глядя под ноги. «Ума не приложу, что я мог испортить, – раздумывал он. – Ведь я только разобрал и собрал ее!» Сменив смычок, кавалер ордена Почетного легиона снова попытался извлечь прежний звук из капризного инструмента – то же самое! «Дьявольщина какая-то, – пробормотал француз уже вслух. – Я знаю, что все сделал правильно!» Но и на третий раз инкрустированная скрипка отказалась повиноваться ему. «Продам чертову деревяшку какому-нибудь профану», – решил в сердцах Вийом. У него было довольно других скрипок Страдивари; копий с этой он решил не делать.

В последующие годы парижанин заработал большие деньги продажей совершенных копий «Мессии», которые даже знатоки иной раз не могли отличить от оригинала. Потом уже эти имитации копировали многочисленные фабрики, как воспроизводит кто попало многострадальную Джоконду. Скрипки Вийома расходились по миру и росли в цене. Но ни одна из них до сих пор не зазвучала вполне так же, как образцы, которые копировал искатель совершенства с улицы Круа де Пти Шан. Таризио, услышав их и через пятьдесят, и через сто лет, только грустно покачал бы головой.

А будущего покупателя коричневой инкрустированной скрипки – правда, в тот момент еще ничего о ней не знавшего – уж никак нельзя было назвать профаном. Напротив, мистер Джон Харт был эксперт, каких и сейчас мало на свете.