Текст книги "Александр I – старец Федор Кузьмич: Драма и судьба. Записки сентиментального созерцателя"

Глава двенадцатая. Подземный ход

Куда отправился Александр после того, как в четверг, 19 ноября 1825 года, он, по сообщению официального протокола, испустил последний вздох и императрица Елизавета Алексеевна, не отходившая от августейшего больного, сама закрыла ему глаза и подвязала платком подбородок? И, добавим мы, отправился незамеченным?

По одной версии, императора приняла на борт яхта лорда Лондондерри, ожидавшая его на внешнем рейде Таганрогского порта, но как он мог выйти из дворца, охраняемого караулом? Не по тому ли подземному ходу, который соединял императорский дворец с домом Ширинских-Шихматовых, укромно расположенным, фасадом выходившим к морю, окруженным садом? «Через сад вниз, с высокого берега Таганрогского залива, шла ступенчатая дорога, спускаясь к заливу. Слева от дома примыкал большой Петровский парк, отделявший дом от города. С другой же стороны, приблизительно в 300 метрах стоял царский дворец, тоже окруженный садовыми деревьями. Во время Крымской войны дом князей Ширинских, неизвестно по какой причине, подвергся жестокой бомбардировке английской эскадры, целью которой были Мариуполь и порт Таганрога, бывшие на значительном расстоянии от дома. Это была так называемая Керченская экспедиция английского флота. Чем обязан был дом князей Ширинских вниманию английских моряков, оставалось загадкой на все последующие годы. По всему фасаду дома, как и в комнатах внутри, было всажено множество ядер разного калибра. Было очевидно, что дом никакого стратегического значения иметь не мог, стоя одиноко на отлете города. Только по его фасаду насчитали больше двухсот попаданий ядрами, не считая тех, что влетели в разбитые окна, разрушая все внутри. Вид этих разрушений показывал, что это была не ошибка; а определенная цель – разрушение. В таком виде дом простоял до 1917 года, когда мы его увидели, приехав всей семьей в апреле месяце из Петрограда. Мой отец, Алексей Александрович Лебедев, профессор Политехнического института в Петрограде, был родным братом собственника авиационного завода "Лебедь" в Таганроге. Завод еще не был закончен постройкой и находился за городом, где был и аэродром. Завод был большой, и постройка его отличалась необыкновенными для того времени размерами… Дирекция нуждалась в подходящем помещении, и выбор остановился на доме, называвшемся тогда "Дом в ядрах". Он принадлежал уже греку-коммерсанту, и он его продал моему дяде для нужд дирекции. Для составления сметы и плана общих ремонтных работ был приглашен архитектор. Два верхних этажа дома были в полуразрушенном состоянии, а нижний сохранился несколько лучше. После бомбардировки здесь никто не жил, и время заканчивало его разрушение. Когда нижний этаж немного очистили от кирпичей и частных обвалов, мой дядя пригласил директора завода Дидерикса и других из дирекции, позволили и нам, детям, посмотреть этот любопытный дом. Помню, как старшие выражали удивление, что стены дома все же смогли выдержать столь сильную бомбардировку. После беглого осмотра снаружи мой дядя пригласил всех спуститься в подвал, и там, в глубине его, с правой стороны, смотря на море, обнаружился подземный ход. Дядя показывал его всем посетителям и объяснял, что его направление ведет прямо к царскому дворцу. По нему можно было пройти 20–30 метров. Дальше он был завален гнилыми досками, упавшими с потолка балками и просто землей. Взрослые, обмениваясь мнениями, высказывали по этому поводу свои замечания, из которых я отлично запомнил только одну фразу: "здесь и был выход"».

Ну, разумеется… а как же иначе! В такой загадочной истории должен быть подземный ход, о котором и рассказывает инженер А. А. Лебедев, племянник владельца авиационного завода, чье свидетельство опубликовано журналом «Имперский вестник» (1990, № 11). Судя по названию, журнал был редким, издавался в Нью-Йорке Российским имперским союзом-орденом. Мне его передал Александр Николаевич Стрижов, заядлый книжник, неутомимый собиратель материалов по русской истории, уже после того, как я вернулся из Таганрога, и тем самым смутил, растравил мою душу, наполнив ее запоздалым раскаянием. Как же так, не попытаться найти, разузнать! Ход-то подземный, значит, уцелел хотя бы частично! Вдруг в пыли, под обломками остались отпечатки больших подошв с подковками и шляпками гвоздей – следы Александра! Или оброненный по дороге платок! Или некая мета. Или… Одним словом, воображение мое разыгралось, рождая самые причудливые картины, и стал я звонить в Таганрог. Может быть, знают в музее? Уж они-то должны…

Добрейшей Аллы Августовны на месте не оказалось, а другая сотрудница сначала ничего не поняла… потом с оттенком неприязненного удивления переспросила: «Подземный ход?» – явно ревнуя местную реликвию к назойливому любопытству со стороны… но пообещала навести справки… и вскоре с чувством превосходства местного знатока над посторонним незнайкой ответила, что дом давно снесен, а о подземном ходе… в музее ничего не известно. Да и где доказательства, что он был? А если и был, то это еще не значит, что он вел к дворцу! Мало ли этих подземных ходов! Вот, скажем, в доме… – сотрудница назвала еще одну старинную постройку Таганрога. Но из этого же нельзя сделать вывод… Одним словом, здесь нужен строгий научный подход!

Так я был посрамлен в моем дилетантском невежестве, и мне представилась местная реликвия, окруженная высоким деревянным забором, к которому оставлен лишь один, научный, подход. Посрамлен был вместе с инженером Лебедевым, с той же дилетантской наивностью писавшим: «Было бы очень интересно, чтобы кто-либо из живших в Таганроге рассказал о дальнейшей судьбе этой знаменитости города».

Увы, никто не расскажет, во всяком случае, из сотрудников музея, но, может быть, найдется и еще подход к забору, и некий энтузиаст краевед доберется по камушкам, по камушкам, по настилу из еловых веток до тайны подземного хода?!

Версия, по которой Александра I приняла на борт английская яхта, не единственная отвечает на вопрос, куда он исчез после Таганрога. Скажем мягче, пытается ответить, поскольку до окончательного ответа, конечно, еще далеко. Есть и другие версии: скрылся в Почаев-ском монастыре, в пещерах Киево-Печерской лавры, в Свеаборгской крепости. По самой фантастической из них, Александр бежал в Англию, а оттуда – в Тибет, куда Николай I тайно посылал ему деньги. Бежал, чтобы изучать практику медитации и восточную медицину. Невероятно? Да, совершенно невероятно. Но куда только не заносило русских людей в поисках истины, и поэтому тибетскую версию также трудно принять, как и безоговорочно отвергнуть. Даниил Андреев считал (или, точнее, знал?), что Александр I проходил послушание у Серафима Саровского, к которому отправился из Таганрога пешком: «В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое оставались неизвестными, по-видимому, никому, кроме преподобного».

Эта версия представляется вполне достоверной. Ведь многие так приходили, и простолюдины, и купцы (сам преподобный Серафим был из купцов курских), и знатные особы; становились послушниками, затем монахами, получали новые имена и забывали о своем прошлом. Монастырь всех уравнивал, и Александр мог так же… уравняться. А если бы начальство монастырское стало слишком допытываться: кто, мол, и откуда – его бы быстро одернули и приструнили. Одним окриком из Петербурга отбили бы всякую охоту любопытствовать, поэтому мог бы… вполне… Тем более что, мы помним, он посетил преподобного по пути в Таганрог: может быть, готовился? «Примете ли на послушание бывшего императора всероссийского и благословите ли на уход?» Может быть, может быть, но не будем брать на себя ответственность окончательного выбора и вернемся к этой теме, рассказывая о путешествии в Петербург и встрече с человеком, отстаивающим еще одну – тобольскую – версию исчезновения Александра.

А пока доверимся случаю, так же как доверились мы, покидая Таганрог: испробовали все версии на билетном кассире, и оказалось, что есть билеты только до Киева. Так выпала нам киевская версия, и уже следующим вечером мы ехали в пустом плацкартном вагоне, без света, без проводника, со странным подобием занавесок на окнах и черными от железнодорожной гари полотенцами. Ехали, поеживались от холода, натыкались впотьмах на углы вагонных полок и от некоего смутного чувства таинственности нашего отбытия из Таганрога, полнейшей свободы (одни во всем вагоне!), грусти и необъяснимой радости пили теплую водку, купленную у проводника-невидимки (появился и снова канул). Говорили об Александре и, окрыленные предстоящим свиданием с Киевом, пели протяжные украинские песни.

Пели всю ночь, вернее, подпевали нашей миловидной художнице, которая помнила их гораздо больше, чем мы, и, в отличие от моего друга, знакомого писателя, и меня, обладала довольно приятным голосом. Поэтому нам оставалось лишь подпевать, с воодушевлением подхватывая концы повторявшихся куплетов, и тем самым показывать, что и мы тоже… знаете ли, поем… Впрочем, зачем я об этом рассказываю? Какое отношение это имеет к Александру? К Александру, положившему в гроб своего двойника и темной осенней ночью… ушедшему… и тем, кто его провожал, виделась уменьшавшаяся фигурка быстро шагавшего человека. Какое же отношение? Но имеет, уверяю, имеет, и, наверное, все дело в чувстве таинственности, свободы и грусти, неким образом связанном с ним. Точнее я выразиться, увы, не могу (есть вещи невыразимые!) и потому на этом закончу: пели всю ночь, к утру ненадолго заснули, а когда проснулись, за окном уже мелькали подсолнухи и белые хатки.

Вскоре наша достославная экспедиция прибыла в Киев.

Часть вторая

Глава первая. Лавра

Доверимся случаю и, пока мы в Киеве, примем условно версию, по какой Александр I скрывался в пещерах Киево-Печерской лавры. Эту версию, как одну из возможных, выдвинул К. Н. Михайлов, автор книги «Император Александр I – старец Федор Кузьмич», ссылаясь на некие косвенные данные, подтверждающие, что Феодор Козьмич (мы все-таки придерживаемся такого написания) еще до появления в Сибири бывал в лавре, а затем поддерживал прочные связи с ее обитателями. Это действительно так. Среди вещей, обнаруженных после его смерти, был и молитвенник киево-печерского издания. Конечно, это еще не доказательство, но добавим, что в Феодоре Козьмиче угадывается человек, который словно бы хранит некие дорогие ему воспоминания о лавре и, складывается такое впечатление, лично знает многих печерских старцев.

Вот как он напутствует свою воспитанницу Александру Никифоровну, позднее прозванную майоршей Федоровой, посылая ее в паломничество по святым местам России. Он особенно настаивал на том, чтобы она посетила Киев: «Есть там так называемые пещеры, и живет в этих пещерах великий подвижник – старец Парфений и еще один старец, Афанасий. Живут они: один – в Дальних, а другой – в Ближних пещерах, отыщи их там непременно, попроси их помолиться за тебя, расскажи им о житье своем. В особенности не забудь побывать у Парфения. Если он спросит тебя, зачем ты пришла к нему, скажи, что просить благословения; ходила по святым местам и пришла из Красной Речки. Что бы ни спрашивал он тебя, говори ему чистую правду, потому что великий это подвижник и угодник Божий». Именно старцу Парфению принадлежат слова о Феодоре Козьмиче: «Он будет столпом от земли до неба», произнесенные в пещерах Киевской лавры и адресованные Александре Никифоровне, которая послушно выполнила поручение Феодора Козьмича, добралась до Киева и отыскала старца Парфения в пещерах лавры, где и нам предстоит побывать, поэтому и о словах стоит задуматься.

Заметим: сказано не «есть», а – «будет». Таким образом, Феодору Козьмичу приписывается некая особая миссия, особая роль духовного ратника, воителя, исполина, чье могущество проявится в равной степени и на земле, и на небе. Не об этом ли пишет и Даниил Андреев: «С легким дыханием, едва касаясь земли тех миров, взошел Александр Благословенный через слои Просветления в Небесную Россию. Там возрастало его творчество, там ждала его лестница просветлений новых и новых, пока у нас проходили десятки лет.

Тому, кто в годину величайшей опасности возглавил обороняющийся народ и обеспечил освобождение Европы, дано стать главою просветленных сил России в их борьбе с силами античеловечества, с уицраорами нашей метакультуры и с самим Гагтунгром (Сатаной. – Л.Б.).

Архистратиг Небесного Кремля, он ныне еще там, в Святой России. Но возрастает его духовная мощь, его светлота; он восхищается выше и выше, он уже входит в Небесный Иерусалим – в голубую светящуюся пирамиду, в наивысший Трансмиф Христианства».

Не будем вдаваться в подробные разъяснения того языка, той терминологии, которой пользуется автор «Розы Мира». Собственно, им высказано по сути то же, что и старцем Парфением: «Будет столпом от земли до неба». Важнее отметить другое: мы вновь поставили рядом свидетельство православного подвижника и того, чей духовный опыт нынешняя православная церковь не приемлет и отвергает. Конечно, это рискованно, это вызовет неприятие, возражение у многих. Не знаю, зачем и к чему, но отказаться от «Розы Мира», от Соловьева, Бердяева, Флоренского я не могу. Они тоже пострадали и за свою веру, и за Россию, и в мученичестве им не откажешь, во всяком случае, отцу Павлу, заточенному в Соловки и расстрелянному. Скажут: не надо от отца Павла, с ним худо-бедно стерпимся, смиримся. Откажись лишь от «Розы Мира»: даже если в ней и не наваждения бесовские, не прелесть дьявольская, но все равно эти миры «из холода и льда», эти бездны, магмы православному как-то не подобает…

Не могу, хотя сам же недавно испытал чувство удивления, может быть, даже недоумения, когда мне подарили книгу о православном святом Сергии Радонежском, хорошую, умную, глубокую книгу, но к каждой главе эпиграф из «Живой этики» Рерихов. «Какой несогласованный человек!» – невольно подумал я об авторе, и чем-то понравилось мне это определение, даже за него ухватился. Да, несогласованный, были такие, есть и будут. Ему бы согласовать себя с православием и отказаться от Рерихов – не может… Ну, тогда иди с Рерихами и забудь о Сергии Радонежском – тоже не может… Как тут быть?! Раньше с такими поступали сурово и круто; их, случалось, и пытали, и сжигали, самых упрямых. Сейчас отлучают или просто не слышат, а если, наконец, прислушаться? Впрочем, не знаю, не решаюсь судить: я и сам-то несогласованный…

Не только Даниил Андреев и старец Парфений сумели распознать миссию Александра. Назовем и еще одно духовное лицо – московский митрополит Филарет, под чье благословение не раз подходил Александр, смиренно склонив голову. Он-то и сделал приписку на черновом проекте манифеста о престолонаследии: «…чаем непреемственного царствия на небесах». Александр, просматривая черновик, подчеркнул эту фразу. Вероятно, он подумал, что уж это слишком – написать, будто он желает царствовать на небе, да еще беспреемственно, как высшие иерархи светлых сил, архангелы и архистратиги. Поэтому князь А. Н. Голицын заменил подчеркнутую фразу словами более скромными, умеренными, но при этом лишенными и всякого провидческого смысла: «…о принятии души нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его Вечное». Вот и сравним теперь две фразы: одну нашептал ангел, а другую добросовестно составил, сочинил князь Голицын. Сравним по дороге в Киево-Печерскую лавру, куда нам давно пора отправиться.

Мы уже побродили по улицам Подола, поднялись на Владимирскую горку, полюбовались Днепром с крутого обрыва и словно бы вдохнули, вобрали вместе с воздухом, уловили то, что называют Киевом: классические купола и шпили, державный гранит и мрамор, барочные завитки соборов, гулкую брусчатку мостовых, а на самом деле – нечто среднее между суровым византийским благочинием и разгульной Запорожской Сечью. Вдохнули, вобрали, уловили, а теперь – пора! Ранним утром мы проснулись с драматическим писателем в квартире, где нас приютили знакомые нашей миловидной художницы, завтракаем на маленькой, со спичечный коробок, безбытной, беспосудной кухоньке, пьем кофе, оказавшийся чаем, завариваем чай из банки, припахивающей кофе, затем доезжаем на метро до центра города и пешком идем в лавру.

Идем пешком по утренним улицам, еще не сбросившим пелену тумана, а только слегка зарозовевшим, зазолотившимся от косого слепящего солнца. С каждым шагом лавра все ближе, и мы чувствуем, как вместе с ней приближается нечто такое же розовое и золотистое, похожее на большое облако, но при этом словно невидимое и лишь обозначенное теплым, ласкающим, благотворным веянием воздуха. Невидимое облако, или некое поле, распространяющее вокруг разряды живительной радости, светлой энергии, – это и называют намоленным местом, где совершалось великое духовное созидание, творчество избранных подвижников, осветлявших молитвами свою душу и весь окружающий мир, и куда каждый приходил и оставлял, приходил с чистыми помыслами и оставлял частичку добра. Чистые помыслы и добрые намерения – это тоже своего рода материя, легкая, воздушная ткань, плавающая над нами, вздымающаяся от порывов ветра и снова опадающая прозрачным покрывалом, поэтому нас и влечет в такие места, поэтому там особенно легко дышится и хорошо думается.

Глава вторая. Схимник Вассиан

Был ли здесь Феодор Козьмич? С этой мыслью мы ходим по монастырю, стоим на службе в соборе, сквозь решетчатые окна которого проникает утреннее солнце, сидим во дворике перед трапезной, где завтракают монахи, и спускаемся в пещеры – те самые, куда Феодор Козьмич посылал свою воспитанницу. Мы держим в руках тоненькую, слетка выгнутую, медово-горчичного цвета церковную свечку, защищая ладонью мерцающее синеватое пламя. Все-таки был ли он здесь?.. Кланяемся, крестимся, встаем на колени перед мощами. У нашего писателя в Москве заболела дочка, и я знаю, о чем он просит в молитвах, и прошу за него. Все-таки был ли… был ли?.. Нет покоя от этой мысли…

Нет покоя, потому что об Александре точно известно: был, а Феодор Козьмич? После Таганрога?.. Не в расшитом мундире с эполетами и высоким стоячим воротником, подпиравшим подбородок, а в простой черной рясе и клобуке, с четками в руках?.. Вот вопрос, на который нам сейчас не ответить, и мы можем лишь мысленно сопоставить, сблизить, соединить воображаемый облик Феодора Козьмича с мерцанием синеватого пламени, каменными ступенями и низкими, сумрачными сводами пещеры.

Да, именно здесь он был, если не Феодор Козьмич, то Александр, причем даже не один раз: в 1816 и 1817 годах. Ему, как и его бабке Екатерине, было свойственно это постоянно возникавшее стремление – сесть в карету с лихим ямщиком и по-царски проехаться, промчаться, осмотреть владения. Он совершил свои имперские путешествия по русским городам (об этом у нас еще будет случай поговорить подробнее) и на этот раз составил маршрут так, чтобы побывать на юге – в Туле, Калуге, Ярославле, Чернигове, и конечно же остановиться в Киеве. Александр приехал, любовался Днепром и посетил Лавру, где долго беседовал со схимником Вассианом, бледным, изможденным, с бескровными губами. «Благословите меня, – попросил Александр. – Еще в Петербурге наслышался о вас и пришел поговорить с вами. Благословите меня». Отшельник, видя перед собой царя, хотел поклониться ему в ноги, но Александр не позволил: «Поклоняться надлежит одному Богу; я человек, как и прочие, и христианин. Исповедуйте меня так, как вообще исповедуете всех духовных сынов ваших». Не позволил и сам благоговейно поцеловал ему руку.

Обратим внимание: «еще в Петербурге наслышался» и «исповедуйте». Значит, заранее готовился к исповеди и собирался высказать нечто очень для себя важное, сокровенное. Что именно, мы конечно же не знаем, а лишь догадываемся: слишком уж он настойчиво себя уничижает, отказывается от почестей, подобающих царскому званию (почти как Феодор Козьмич: «Панок, ты меня не величь»), и в христианском смирении уравнивает со всеми прочими людьми. Будто бы он и не царь вовсе, а самый обычный верующий, ищущий пути к спасению. Недаром он так и говорит наместнику Лавры: «Благословите как священник и обходитесь со мною как с простым верующим, пришедшим в сию обитель искать путей к спасению; ибо все дела мои и вся слава принадлежат не мне, а имени Божию, научившему меня познавать истинное величие».

Так в чем же он исповедовался здесь, в Киево-Печерской лавре? Не случайно же приехал сюда еще раз, чтобы вновь встретиться со схимником Вассианом, уже в 1817 году. Беседа длилась больше часа, и не ее ли отголоском было то, в чем император признался за обедом? Заговорили об обязанностях людей, занимающих различное положение в обществе, в том числе и монархов, и Александр произнес с той особенной твердостью и при этом с неким сентиментальным воодушевлением в голосе и рассеянной мечтательностью во взгляде, с какой высказывал самые заветные и глубоко хранимые мысли: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первым идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться». Эти слова приводит в своем дневнике полковник Михайловский-Данилевский, любимый флигель-адъютант императора, бывший с ним в Париже. Он же отмечает, что при этом на устах государя появилась выразительная улыбка и Александр продолжал: «Что касается меня, я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят…» «Тут, – пишет Михайловский-Данилевский, – несколько присутствующих прервали императора и, как нетрудно догадаться, уверяли, что и в шестьдесят лет он будет здоров и свеж… Неужели, подумал я, государь питает в душе своей мысль об отречении от престола, приведенную в исполнение Диоклетианом и Карлом Пятым? Как бы то ни было, но сии слова Александра должны принадлежать истории».

«Когда мне будет пятьдесят» – и символическое многоточие, но, может быть, на исповеди он договорил то, о чем предпочел умолчать в светской беседе? Договорил и тем самым выдал в себе, теперешнем, будущего старца Феодора Козьмича?..

Еще одно мистическое совпадение. Через месяц после посещения Киево-Печерской лавры император Александр присутствовал на закладке храма Христа Спасителя и беседовал с его архитектором Карлом Лаврентьевичем Витбергом, чей проект он сам и одобрил, предпочел всем остальным. Закладка происходила в Москве, на Воробьевых горах, в присутствии светских чинов и духовенства, причем император обратился к Витбергу с несколько странной фразой: «Конечно, я не могу надеяться что-либо видеть при себе». Собственно, смысл этой фразы понятен: император выражает опасение, что ему не доведется увидеть храм построенным, во всем его блеске и великолепии, сверкающим куполами, когда колокольный звон разнесется над Москвой-рекой. Не доведется, но почему?! Ему же всего-навсего сорок лет, и, благодаря спартанскому воспитанию, полученному в детстве, он отличается превосходным здоровьем.

Следует согласиться с В. В. Барятинским, автором книги «Царственный мистик (Император Александр I – Федор Кузьмич)», который так комментирует эту фразу: «…при всей медленности производства работ, особенно художественных, в России, – мог бы надеяться “видеть что-либо при себе”». Правда, не слишком определенное выражение «что-либо» указывает на то, что проект Витберга был прекрасным проектом мечтателя, прекрасным, но все-таки вряд ли осуществимым именно по этой причине (тут я с Барятинским не совсем согласен), но император вряд ли вдавался в архитектурные детали проекта. Он имел в виду совсем другое – туманное и загадочное. Мы это улавливаем по всему строю фразы, уклончивой и несколько даже нескладной, шаткой, синтаксически неустойчивой, но самым непроницаемым туманом окутано словосочетание «при себе». Что оно означает? При себе как императоре?

По тому смыслу, который вкладывал в него Александр, да, но ведь фразу-то нашептал ангел, тот же самый, что склонялся над ухом митрополита Филарета, писавшего о непреемственном царстве, поэтому и словечко имеет еще и некий дополнительный, мистический смысл. «При себе» означает «в этом физическом облике, в этой бренной оболочке». Саму возможность видеть Александр как бы не отрицает, но не при себе, какой он сейчас, затянутый в мундир император, а в ином облике, в облике монаха, согбенного черноризца, безымянного затворника. Или даже в иной оболочке, в ином, небесном, воплощении. Так невольно звучит эта фраза, так воспринимается и прочитывается.

Перед нами Воробьевы горы, какими они были сто семьдесят лет назад: серые крыши изб, мутные лужи в колеях дороги, затянутая дождливым маревом Москва-река, лодчонка на приколе, и среди всего этого закладывается некий фантастический, небывалый по красоте, невиданный по замыслу храм. Беседуют двое, император и зодчий, кому не дано построить его на земле, но зато поручено возвести на небе.