Текст книги "Апдейт консерватизма"

Между Сциллой и Харибдой

Обычно считается, что есть три способа овладеть ситуацией и не дать развиться губительному для индивида и общества чувству ресентимента: дистинкция, статус и процедура. Дистинкция – это отличие. Социологи, как и экономисты, часто отмечают, что многие товары потребляются не только ради них самих, но и ради того, чтобы подчеркнуть свои отличия от других людей. Например, это вещи не просто модные, а вещи моды завтрашнего дня. Они дают ощущение социального отличия. Я знаю, что нужно надеть (спеть, сказать, купить, повесить на стену или на шею и т. д.) сегодня. Здесь действительно речь идет об игре с нулевой суммой: я впереди всех, все остальные позади, они люди вчерашнего дня. Это отличие в стиле потребления (в конечном счете – стилистическое отличие), которое, хотя может обходиться в тысячи раз дешевле, чем позиционный эксклюзив, создает уникальность и неповторимость индивида иногда не хуже, чем находящийся в его распоряжении эксклюзивный товар. Ту же самую функцию могут выполнять высшие достижения в какой-либо области, необязательно даже профессиональные достижения, а достижения, совершаемые ради них самих. Можно написать книгу, которая станет бестселлером. Можно дойти на лыжах до Северного полюса. Можно проплыть весь Canale Grande в Венеции, как когда-то Байрон. Люди как бы бросают вызов своим способностям. Обретение дистинкций – через инакость или путем превосходства – важнейшее средство удовлетворения. Я добиваюсь чего-то, с чем другие будут соразмеряться, так же, как они соразмеряют свои возможности с позиционными благами, доступными немногим.

Второй путь – это обретение статуса. Чем выше жизненный стандарт, тем более на передний план выходят нематериальные аспекты удовлетворенности жизнью – престиж и привилегии. Социологи заметили это давным-давно: Вильфредо Парето и Торстен Веблен отмечали, что, когда сглаживаются различия в доходах, люди стремятся к неравенству власти и статуса. Речь идет в первую очередь о желании человека быть неравным другим и наслаждаться этим неравенством, то есть о присвоении неких дифференцирующих признаков, поддерживающих ощущение полноценности и значимости собственной личности. Но это не только социологический, но и экономический феномен, ибо статус сегодня имеет собственную твердую рыночную цену. Чем выше статус, тем выше предельная полезность дохода, ибо именно благодаря высокому статусу человек получает доступ к абсолютно дефицитным потребительским товарам – таким как контрамарки на концерт Мадонны или лучшие места на футболе. Люди бьются за такие билеты, а потом завидуют знаменитостям, получившим их без проблем[37]37
  Ibid. S. 149.


[Закрыть]. Это преимущества статуса, открывающего доступ к позиционным благам.

Третий возможный путь выхода из тупика, порожденного недоступностью определенных благ, мы назовем процедурой. Своего рода компенсация несправедливости мира позиционных благ состоит в процедурных благах. Это понятие вводит американский философ Роберт Лейн, и означает оно, что справедливое распределение состоит не только в справедливости результата, но и в справедливости самого процесса распределения[38]38
  Lane Robert E. Procedural Goods in a Democracy // Social Justice Research. 1988. Vol. 2. No. 3. [Цит. по: Bolz N. Diskurs über die Ungleichheit. Ein Anti-Rousseau. Munchen: Fink, 2009. S. 150.]


[Закрыть], и что такая справедливость есть постоянно желаемое благо. В судебном процессе, в административном решении, в политическом решении людей интересует не только конечный результат (справедливо ли решение), но и процедурная правильность, то есть справедливость процесса. То же самое и в экономике. Часто людям важнее, как с ними обходятся, чем даже сам размер зарплаты. Честно ли все оформлено? Заплатили им столько же, сколько «блатным»? Пусть даже доход окажется меньше, чем предполагалось, но это искупается справедливостью и прозрачностью расчетов. Процедурные блага – это блага человеческого достоинства. Не тем, что ты получил, определяется твое человеческое достоинство, а возможностью контролировать то, как с тобой поступают, как решают твое дело. Дистинкция, статус и процедура – три социальных механизма, которые, как считается (Больцем, например), частично компенсируют социальную ограниченность ресурсов.

Но если присмотреться внимательно, оказывается, что только один из них – третий – является последовательно демократическим и общедоступным способом компенсации. Первый и второй – дистинкция и статус – это не столько способы компенсировать социальную ограниченность ресурсов, сколько пути, так сказать, проникновения с черного хода в мир элиты, привыкшей пользоваться позиционными благами. Дистинкция и статус имеют рыночную цену и могут быть конвертированы либо в деньги, открывающие доступ к позиционным благам, либо в сами эти блага. Третий же способ представляет собой скорее утешение для тех, кому ничего или мало что досталось. В этом есть некоторое иезуитство. Можно прийти на аукцион «Сотбис» с десятью фунтами в кармане и вообще за душой, а потом рассказывать друзьям: «Жаль, что я не смог купить этого Пикассо. Он достался Абрамовичу. Но должен признать – все было честно!» Процедурные блага – блага для лузеров, но не для победителей. Победители, как правило, не ставят на процедуру, хотя иногда вынуждены к ней приспосабливаться.

Таким образом, оказывается, что ни либерализм, ни социализм не в состоянии обеспечить равенство и справедливость. Социализм не в состоянии, поскольку путь обеспечения равенства уводит в дурную бесконечность, и каждый новый шаг перераспределительной политики, предпринятый для ликвидации какого-то неравенства, создает новое неравенство, которое должно быть ликвидировано и т. д. Альтернативой здесь может служить только насильственное уравнивание, которое по ряду причин, на которых мы здесь сосредотачиваться не будем, не может быть надолго обеспечено в современном мире. Либерализм в облике присущего современной рыночной экономике динамического эгалитаризма (как его описывает Фред Хирш) ближе к саморегулирующемуся состоянию равенства. Но и он терпит крушение, как выразился Н. Больц, на мели позиционных благ. Само неизбежное, как день и ночь, существование позиционных благ делает равенство невозможным в принципе и соответственно будит зависть и ресентимент, которые, как полагал Хайек, а за ним и многие другие, свойственны перераспределительному социализму и не свойственны людям, живущим в условиях политической и экономической свободы. А ресентимент, конечно же, убивает свободу, которая в условиях массовой демократии все больше и больше подменяется стремлением к равенству. В результате социализм и либерализм конвергируют как политические, а частично и экономические системы, и идеологией этой конвергенции становится идеология политической корректности.

В таких обстоятельствах консервативная политика возможна только в теории, но, боюсь, не на практике. Теоретически консервативной альтернативой была бы только ликвидация политкорректного постмодернистского равенства и восстановление организующей и регулирующей иерархии социальных существований. Все достижения, как и все беды и проблемы современности, стали следствием абстрактности рассмотрения индивида как либералами, так и социалистами. Подробнее на этом мы сосредоточимся в следующем разделе. Пока же надо сказать, что конкретность индивидов достигается, в частности, путем их сословной идентификации. Поэтому естественным направлением консервативной политики могло бы стать создание нового сословного общества, где равенство – не абстрактное равенство неравных, а равенство в рамках своего сословия (корпорации), и обеспечивается оно свободами – не абстрактной свободой, а конкретными свободами, свойственными именно этой корпорации. Выход из тупика абстракций равенства и свободы, не породивших общества равных и общества свободных людей, – в создании нового универсального метанарратива, согласно которому каждый получит свою свободу и свое равенство, отвечающие его сословной принадлежности. Но этот путь – против правил современной игры, и хотя он логичен, он пока не реалистичен. Но возможен в качестве регулятивной идеи!

Земля и территория

Метафизика консерватизма

Выдающийся философ и социолог первой половины прошлого века Карл Мангейм в своей широко известной работе «Консервативная мысль» [39]39
  Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994.


[Закрыть] показывает, что консерватизм как стиль мышления обладает определенным единством. Его не так легко увидеть, оно не всегда просматривается (а иногда и вообще не просматривается) в программах консервативных партий или в консервативной публицистике, поскольку и то, и другое существует внутри конкретных обществ, и задачи, которые решает политика и публицистика, связаны с конкретными злободневными проблемами именно этих обществ. А в разных странах, разумеется, они различны. Тем не менее это единство – пусть даже это только стилевое единство – консервативного мышления существует. Мангейм говорит при этом о метафизике консерватизма. Мы могли бы назвать это некой методологией консервативного мышления, но представляется, что термин метафизика здесь, хотя и условен, но вполне уместен. Это совокупность некоторых умозрений и постулатов, выходящих за пределы экономически, политически и идеологически определенных тезисов; это не идеология и даже не методология, а скорее совокупность общих принципов восприятия и осмысления реальности, которых придерживается консервативное мировоззрение.

Главная идея метафизики консерватизма – идея иррациональности действительности, которая в самой своей сердцевине не поддается аналитическому разложению. Это не значит, что консерватизму чужды рациональные методы и логические процедуры, свойственные научному знанию. Вовсе нет. Просто предполагается, что рациональное познание имеет свои границы и они пролегают не в предметном отношении, то есть не предполагается, что есть предметы, которые рационально (= научно) не должно или невозможно исследовать. Эти границы пролегают внутри каждого предмета. В одних предметах наука может познать больше, в других – меньше. Вещи природы, кажется, более доступны научному познанию, чем человеческие вещи. Но и там, и там наука оказывается в состоянии раскрыть какую-то одну сторону предмета: чем больше она углубляется в этот предмет, тем дальше оказывается от того, чтобы понять его в его целостности.

Эта целостность обусловлена тем, что каждый предмет имеет как природное, так и человеческое измерение или сторону. Нет совершенно объективных предметов в том смысле, что они безразличны по отношению к человеческому существованию. Сам факт обращения науки к какому-нибудь предмету является фактом его вовлеченности в культуру и в человеческую жизнь. Например, когда наука «вгрызается» в черные дыры или в геном человека, то благодаря самому факту наличия познавательного интереса она наполняет предмет смыслами, которые ей самой в нем самом не открываются. Эти смыслы, так сказать, за спиной науки, они ее направляют и дают ей угол зрения на предмет, но сами для нее остаются закрытыми, по выражению феноменологов, не тематизированными. Невозможность познать человеческий смысл вещей (как в названном, так и в других отношениях) – важный аспект ограниченности науки.

Кроме того, об ограниченности научного познания говорит само существование – даже в эпоху, казалось бы, полного торжества науки – других форм познания: магии, религии, искусства, мистики, морали, философии, идеологии. Они не используют научные процедуры, но дают знание, если и не более «глубокое», то зачастую более соотносящееся с человеческими жизненными проблемами и целями. Некоторые из них отвечают на вопросы, которые наука не в состоянии даже поставить: о смысле жизни, об ответственности человека за свои поступки, о добре и зле, о том, к чему должно стремиться. Кроме того, это часто интуитивное, прямое знание, не ищущее рационального обоснования. Консервативное мировоззрение – согласно Мангейму, и с его точкой зрения трудно не согласиться, – не отвергает науку и не противопоставляет себя науке. Оно также не отстаивает идею непознаваемости действительности. Говоря об иррационализме действительности, оно утверждает всего лишь, что действительность, особенно действительность социальных и человеческих отношений, познается не только научно.

Второй принцип «метафизики» консерватизма – это конкретность. Подчеркивание конкретности означает стремление всегда отправляться от наличной, непосредственно данной ситуации, не противопоставляя ей изначально сконструированный абстрактный образ действительности, какой она должна быть. Применительно к социальной и политической деятельности принцип конкретности представляет собой требование отказа от утопии, от утопического конструирования. Одновременно это требование отказа от революционных по масштабам и методам преобразований, предложение осуществлять реформы постепенно, шаг за шагом, когда каждое последующее действие основано на конкретных результатах предыдущего. Поэтому консерваторы, строя свой образ общества, как правило, не мыслят системно. Слово «системно» здесь относится не к качеству мышления, а к видению предмета: общество не мыслится как система. Системный подход как раз и располагает к утопии и абстрактному конструированию. Предполагается, что в системе все взаимосвязано, и всегда можно найти такой пункт, воздействовав на который можно изменить систему целиком. Как любил повторять Маркс, «hie Rodus, hie salta»; он полагал, что нашел такой пункт – собственность на средства производства, изменив которую, изменишь не только общество, но и природу человека. Консервативный поход к обществу склонен рассматривать общество не как систему, а как организм. Как и системе, в организме все взаимосвязано, но это связь иной природы. Организмы растут и изменяются, но изменяются «органически», то есть медленно, через череду поколений. Поэтому слово «органический» – одно из самых главных консервативных слов, а органичность – это еще один важный принцип консервативного мировоззрения.

Кроме того, принцип конкретности в консервативном мировоззрении понимается как принцип качественности. По сути, подход с точки зрения качественности противоположен абстрагирующей количественной научной процедуре. Что значит подходить качественно? Это значит обращать внимание в первую очередь на то, что делает индивидов, а также страны, сообщества, группы своеобразными и уникальными, то есть на историю, традиции, национальный менталитет.

С идеями конкретности и органичности тесно связан консервативный принцип историчности. Историчность для консерваторов очень важна. Подходить к событию или явлению исторически – значит видеть в нем не только его сегодняшнее моментальное состояние, но и всю лежащую за ним историю. Применительно к странам, государствам и другим социально-историческим образованиям это значит осознавать и учитывать, что они существуют не только в нынешнем временном срезе, но и включают в себя всю череду прошедших поколений, их деяния, подвиги и поражения, от века существовавшие формы культуры. При всяких реформах, революциях, общественных трансформациях история народов, их прошлое, оказывается тем якорем, на котором они держатся и выстаивают вопреки самым жестоким ударам судьбы. Лучший способ уничтожить государство – это лишить его прошлого, отнять у него историческую память. Это вроде бы самоочевидное суждение обретает важность и вообще смысл именно в контексте консервативного мышления. С точки зрения либерализма, например, оно бессмысленно, ибо либерализм универсалистичен, история его мало интересует именно по причине ее конкретности. Об этом еще пойдет речь далее.

Последний из принципов, на которых следует остановиться, это принцип индивидуальности. Его надо отличать от либерального методологического индивидуализма. В последнем во главу угла ставится абстрактный индивидуум – человеческое существо, лишенное конкретных национальных, расовых, половых, социальных и прочих определений, из которых складывается конкретная личность. Это обладатель всеобщих прав человека. Как таковой, он лишен конкретных определений. Это человек политкорректного общества. Из таких абстрактных индивидов проектируются утопии. Индивид в консервативном смысле – это качественно специфический индивид, то есть человек на своем месте, на которое его «посадили» история, биография, общество, в котором он рожден и вырос. Это индивид в истории, которого невозможно вырвать из истории и «пересадить» в утопию.

Но понятие индивида трактуется в консерватизме еще шире. Это еще и то, что называется историческим индивидом, то есть страна, ее государство, культура, национальный дух и национальная психология, а также связанная с ними территория и характерное географическое положение плюс история, традиции и т. д., – короче, все, что придает этой стране ее неповторимый индивидуальный облик в ряду других «исторических индивидов». Мир народов в этом смысле есть сообщество исторических индивидов, так же, как всякое общество есть сообщество человеческих индивидов. И в том, и в другом случае индивидуумы различны и не взаимозаменяемы. Этим создается «цветущее многообразие» жизни.

Итак, вслед за Мангеймом можно выделить следующие руководящие принципы консервативного способа или стиля мышления: иррациональность, целостность, конкретность, качественность, историчность, индивидуальность. Из широкого спектра политических идеологий у консерватизма два принципиальных и в то же время самых влиятельных противника – либерализм и социализм. Ясно, что и для социализма, и для либерализма (при всех их кардинальных отличиях друг от друга) такой способ мышления неприемлем, так же, как и каждая из названных характеристик. Поскольку стилевые характеристики консервативного мышления не исчерпывающе, конечно, но достаточно (применительно к задачам этого очерка) описаны выше, проанализируем кратко соответствующие характеристики либерального, а частично и социалистического подходов. Это рационализм; дедуктивизм как принцип следования от общего к частному; универсализм как принцип универсальной правомочности по отношению ко всем индивидам и принцип универсальной действенности законов истории для всех исторических и социальных общностей; атомизм и механицизм как принцип конструирования сложных целостностей (государство, право и др.) из изолированных индивидуумов или факторов; статистический, количественный подход.

Особых доказательств противоположности либеральных и консервативных методологических (или стилевых) принципов принципам метафизики консерватизма не требуется. Место рационализма как универсального метода постановки и решения проблем в консерватизме занимает иррациональный прием следования традиции. В консерватизме нет места дедуцированию «правильной» стратегии мышления и действия из некоего общего принципа, потому что нет самого этого принципа. Традиция всегда конкретна, поэтому следование традиции предполагает разработку индивидуальной стратегии для каждого конкретного случая решения проблем. Кроме того, в консерватизме практикуется индивидуальный подход к каждому конкретному индивиду независимо от того, идет ли речь о человеке или «историческом индивиде» (социальной или культурной общности). В нем также не может идти речь об универсальных закономерностях, действующих во всех без исключения обществах – каждое общество должно решать свои проблемы (реформироваться, восстанавливаться и т. д.) на своих собственных основаниях. Далее, как уже говорилось, атомизму и механицизму, свойственным либерализму, в консерватизме противостоит органицизм; применительно к политике это означает предписание особой осторожности во всякого рода реформаторских и прочих воздействиях. Фигурально говоря, это различие между вмешательством (перестройка, починка) в техническую конструкцию и в живой организм. И наконец, консервативное мышление динамично (в противоположность статичному естественно-правовому подходу) – в том смысле, что должно в каждом конкретном случае искать новые содержательные основания для решения проблемы.

В общем и целом консервативная методология на место разума, ratio, как характерного принципа либеральной и социалистической мысли ставит жизнь, историю, традицию, нацию, которые и становятся конкретными (в противоположность всеобщим рациональным) основаниями каждого суждения и действия. Это и есть методология консервативно ориентированных политических и социальных движений в прошлом и, частично, в настоящем. Нельзя ведь не учитывать, что работа Мангейма была написана в первой четверти прошлого века, и консерватизм, с которым работал Мангейм, представлял собой реакцию прежде всего на идеи модерна и идеологию Просвещения. Нынешний консерватизм – это реакция на модернизацию, тотальную демократизацию, глобализацию и прочие сложные и неоднозначные вещи. Как мы уже видели, его оппоненты теперь не только традиционные либерализм и социализм, а еще и политкорректность и постмодерн, стирающие определенность и однозначность того и другого.

Пока что речь шла о стилевых и методологических принципах консерватизма и противостоящих ему идеологий. Попробуем, также до известных пределов следуя Мангейму, показать, как эти принципы реализуются в политических доктринах, которые кладутся в основу политической практики, организуемой по либеральным или по консервативным предписаниям. В качестве идеологических составляющих либеральной политики Мангейм называет: 1) естественно-правовой подход; 2) учение об общественном договоре; 3) учение о суверенитете народа; 4) учение о всеобщих неотъемлемых правах человека.

Консерватизм противостоит либерально-прогрессистскому мировоззрению буквально по всем пунктам. Доктринам естественного права противопоставляется идея «исторического индивида», который развивается на собственном исключительном основании, а потому не подлежит абстрактному рассмотрению с точки зрения всеобщих норм и принципов. Идее исторического индивида соответствуют самые разнообразные концепции историко-культурной и даже социальной самобытности, народного духа, национального менталитета и т. д. Консерватор может согласиться с идеей «естественного состояния» (руссоистская идея, положенная в основу естественно-правовой доктрины) только в том случае, если это естественное состояние – не некая внеисторическая абстракция, обладающая нормативным содержанием (как у Руссо и в естественном праве), а исторически сложившаяся действительность жизни конкретного общества. Для естественно-правового мышления естественное состояние – это разумное состояние, то есть состояние, отвечающее требованиям разума. Отсюда выводится идея необходимости организации жизни согласно требованиям разума. Для консерватора же, говоря словами Гегеля, все действительное разумно, то есть во всяком жизненном устройстве есть свои резон и целесообразность, и ломать их согласно «требованиям разума» (а по сути требованиям каких-то индивидов и групп) есть насилие над жизнью и историей.

Доктрина общественного договора также не соответствует консервативному мышлению. Общественное согласие для консерваторов – не продукт договора изначально свободных, то есть свободных от общественных связей, конкретных биографий и обстоятельств индивидов, а результат развития общественного организма. Поэтому считать общество результатом договора так же бессмысленно, как считать организм результатом договоренности складывающих его якобы равноправных и одинаковых клеток. Клетки различны по своей природе, составляющие общество индивидуумы также различны по своей природе – таков вывод из концепции общественного организма.

Отказ принять идею общественного договора связан с особо важной для консерватизма идеей изначального неравенства людей. О неравенстве и его, можно сказать, решающей роли в общественной динамике много говорилось в первых разделах книги. Но неравенство неравенству рознь. Ясно, что люди неравны по своим физическим данным, по биографиям, жизненному опыту, обстоятельствам рождения и т. п. Это индивидуальное, или случайное, неравенство. О физическом неравенстве говорил еще Руссо. Неравенство как результат обстоятельств рождения, жизни и биографии, безусловно, признают и либералы. Но люди неравны еще и по своим социальным качествам, это социальное неравенство. Его основой в прошлом служила традиция, распределяющая людей в разные эпохи по разным типам социальных групп – кастам, сословиям, классам – и наделяющая их соответственно разными правами. Против такого неравенства выступил Руссо, против такого неравенства выступает либерализм. Отрицанием его является, как опять же говорилось в первом разделе, равенство перед законом. Оно создает равные шансы для всех и лежит в основе как экономической, так и политической демократии. Но означает ли равенство перед законом уничтожение социального неравенства? Очевидно, не означает, поскольку складывающаяся в любом обществе социальная дифференциация и стратификация ведет к тому, что образуются слои (высшие классы по доходу, профессии, образованию), ставящие себя фактически над обществом или вне общества. А факт накопления и наследования богатств (см. выше раздел о социальной ограниченности ресурсов) закрепляет такое положение определенных семей и групп и делает обретенный ими статус недостижимым для любого свободно действующего в экономической и политической системе индивида.

Определенно можно говорить, что современная массовая демократия рождает не только полное или почти полное равенство, но и производит касты. В каждом, даже самом демократическом, обществе существуют элиты. Надо сказать, что само слово «элиты», получившее всеобщее распространение в политическом языке, применительно к демократии звучит двусмысленно: ведь цель и идея демократии, сама суть возникновения демократии, цель демократических революций состоит именно в том, чтобы отнять у властвующих их особенные привилегии, чтобы ликвидировать группы, слои, классы, имеющие как бы априорное право на власть. Но, как ни странно, оказывается, что демократический порядок не исключает, а, наоборот, предполагает существование элит. Различают три основных типа элит: властные, ценностные и функциональные. Властные элиты – более или менее закрытые группы со специфическими качествами, имеющие властные привилегии. Это те, кого называют «господствующими классами», – политики, военные или бюрократы. Таковой, например, являлась советская «номенклатура». Ценностные элиты – творческие группы, влияние которых на установки и взгляды широких масс позволяет причислять их к элитам; это мудрые философы, научно-экспертное сообщество, но это и интеллигенция вообще в широком смысле слова. Наконец, функциональные элиты – влиятельные группы, которые в ходе конкуренции выделяются из широких слоев общества и перенимают важные функции в обществе; вступление в них требует определенных достижений. Пример: представители большой науки или топ-менеджеры.

Разные типы элит характеризуются разной степенью открытости. Сравнительно открыты ценностные и функциональные элиты, хотя бы потому, что вхождение в них требует неких особенных достижений. Философ или журналист входит в элиту благодаря своим творческим достижениям, то же характерно для ученых. Властная элита имеет гораздо более закрытый характер. Такова ситуация и в России, и в более зрелых демократиях. В России степень закрытости сильнее, чем на Западе. Чем более закрыты элиты, тем более они начинают приобретать характер каст: например, как в настоящих древнеиндийских кастах, в них начинает господствовать эндогамия – когда браки заключаются в рамках своей социальной группы (касты, элиты). Разумеется, в отличие от каст здесь это не правовое требование, но значимость самого факта от этого не уменьшается. Кроме того, как в России, так и на Западе формируется внефункциональная, внекатегориальная элита – своего рода знать, возникающая из пересечения и взаимодействия всех типов элит[40]40
  Как пишет обозреватель интернет-портала «News.ru.com» Максим Блант [Блант М. Настоящие олигархи // News.ru.com. http://www.newsru.com/columnists/17feb2010/blant.html]: «стало известно, что сын вице-премьера Сергея Иванова, тоже Сергей, был назначен зампредправления „Газпромбанка“. Это дало повод посмотреть, где еще работают подросшие за годы реформ дети видных российских государственных деятелей. Оказалось, что старший сын Сергея Иванова Александр работает директором департамента структурного и долгового финансирования „Внешэкономбанка“, а сын главы Службы внешней разведки, бывшего премьер-министра Михаила Фрадкова Петр служит там же заместителем председателя правления. Сын секретаря Совета безопасности Николая Патрушева Андрей работает советником председателя совета директоров „Роснефти“ Игоря Сечина, а его брат Дмитрий трудится в должности старшего вице-президента в первом корпоративном блоке ВТБ. Все они молоды – никому не исполнилось и сорока, неплохо (хотя и несколько однобоко, большинство – выпускники МГИМО) образованы и наверняка являются отличными специалистами, которые сделают честь любой частной компании. Но они почему-то не делают, предпочитают трудиться в государственных, из тех, что покрупнее. Видимо, как родители, считают, что за ними будущее. Да и родителям так удобнее – и дети при деле, и бизнес под присмотром». Так происходит сращивание элит.


[Закрыть].

В либеральной идеологии нет теоретической модели, объясняющей это новое социальное расслоение (мы упомянули лишь один из его многочисленных аспектов, а есть еще, например, устойчивые и самовоспроизводящиеся нижние слои). Консервативная идеология более терпима к неравенству; у нее есть свое понятие справедливости, отличающееся от либерального и социалистического и состоящее в максимальном обеспечении индивиду прав, представляемых ему его социальным статусом. В этом смысле консервативное мировоззрение – это идеология социальной стабильности. Оно предписывает индивидам определенную идентификацию и не поощряет к ее смене. Идеалом консерватора является органическое общественное устройство, как оно сложилось в ходе истории каждой отдельной страны.

Теперь о пункте 3 из приведенного выше перечня. Идея суверенитета народа также чужда консервативному способу мышления. Первоначально суверенитет как право независимой и высшей власти, не подлежащей никаким ограничениям, кроме тех, что она налагает на себя сама, считался принадлежащим исключительно властителю – королю, царю, императору. Затем естественно-правовое мышление сформулировало представление о суверенитете народа, который сводится к volonté générale, общей воле. С конца XIX в. носителем суверенитета считается государство. В нынешнее время спор консервативного и либерально-прогрессистского мышления по проблеме суверенитета можно свести к спору о пределах власти государства. Если государство – продукт общественного договора, то свободные индивиды, договорившись между собой, отчуждают в пользу государства какую-то равную для всех долю изначально принадлежащей им свободы. В этом случае суверенитет государства ограничен и не является суверенитетом в собственном смысле слова. Наоборот, государство исполняет здесь роль слуги или домоправителя в общественном доме. Иногда говорят, что оно – ночной сторож. Если же государство рассматривается как органическое единство, то его суверенитет безграничен, и свобода, которой обладают индивидуумы, получена ими от государства. Разумеется, это две полярно противоположные позиции. В практической политической жизни спор либералов и консерваторов о суверенитете – это спор не о том, кому принадлежит суверенитет, а спор о месте и роли государства в жизни общества. «Государственнической» позиции, то есть позиции, состоящей в признании первостепенной значимости государства, придерживаются, как правило, мыслители и политики консервативной ориентации; задачу увеличения свободы индивидов за счет ослабления роли государства ставят перед собой, как правило, либералы.

В заключение – о неотъемлемых правах человека. Последовательно консервативная позиция будет заключаться в отрицании таких прав. Это вовсе не значит, что консерватор хочет бесправия людей и их беззащитности перед произволом начальства. Просто права эти, если подойти к делу теоретически, не принадлежат людям изначально, а получены ими от государства как носителя высшего суверенитета и источника гражданских благ, таких как свобода, собственность и т. д. По этой самой причине они – не универсальные, единые для всех во всем земном мире права, а различны по содержанию. Они имеют не абстрактный всеобщий, а конкретный характер и определяются теми критериями и нормами, которые существуют в данном конкретном обществе, сложились в нем «органически» – изначально как традиции уклада народной жизни, а затем под воздействием политических изменений и трансформаций Нового времени. Такая позиция может выглядеть «реакционной» и «ретроградной», но лишь в том случае, если рассматривать традицию исключительно как идеологический конструкт для оправдания status quo и не принимать во внимание ее живое «тело». Люди живут внутри традиции и сквозь ее призму воспринимают все существующее, в том числе и свои права, которые в таком случае будут выглядеть естественными и неотъемлемыми ровно в той мере, в какой они реализуются в конкретной действительности.