Текст книги "Апдейт консерватизма"

Земля и собственность

Когда Карл Мангейм в «Консервативной мысли» объяснял консервативное представление о конкретности, он прежде всего обращался к понятию собственности. «Специфическая природа консервативной конкретности нигде не проявляется так явно, как в понятии собственности, отличающемся от обычного современного буржуазного понимания этого явления» [41]41
  Манхейм К. Цит. соч. С. 609.


[Закрыть]. Есть два типа собственности, предполагающие разные формы связи собственности с ее хозяином. Традиционный тип, о котором старые теоретики консерватизма говорили, что это «настоящая собственность», предполагал наличие живой, взаимной связи между собственностью и ее хозяином. Ему противостоит современный абстрактный тип, где собственность не связана с ее хозяином никак иначе, кроме как условиями договора. В первом случае собственность (прежде всего, конечно, речь шла о собственности на землю) и ее владелец представляют собой как бы члены одного тела, и разорвать их отношения полностью по существу невозможно. История показывает, что «настоящая» собственность давала ее хозяину определенные привилегии, например, право голоса в разных государственных собраниях (в случае имущественного ценза), право охоты, право включения в число присяжных и т. д. Владение землей наделяло человека особенной природой. Оно было связано с личным достоинством, и разорвать эту связь в определенном смысле слова было невозможно. Так, во Франции и в Германии вплоть до Нового времени, когда собственник земли менялся, право охоты к нему не переходило, оно оставалось за прежним владельцем, что свидетельствовало о том, что новый хозяин – «ненастоящий». Личное отношение собственности не только было неразрывным, то есть сохранялось даже вопреки юридическим актам о смене собственника, но оно не могло и возникнуть произвольно, посредством одного только правового акта там, где до этого его не существовало. Так, потомственный дворянин, покупая имение у неродовитого человека, не мог перенести на него отношения «настоящей» собственности только на том основании, что он сам принадлежит к старому дворянству. В общем и целом можно сказать, что отношение собственности вплоть до Нового времени существовало в двух ипостасях: правовой и традиционной. Они не только не совпадали, но до известной степени противоречили друг другу, что в реальной жизни часто порождало острые конфликты.

Арон Гуревич связывал такое ощущение непосредственной связанности между владением и владельцем с более ранней, варварской эпохой[42]42
  Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1972.


[Закрыть]. Он напоминает, что, например, норманны (то же относится и к древним германцам), весьма дорожа драгоценными металлами и стремясь их приобретать любыми способами (прежде всего, как водится, грабежом), тем не менее не пускали их в товарный оборот, не использовали для покупки жизненно важных вещей, а прятали монеты в землю, в болото, топили в море. Такое использование монет может показаться загадочным, если не учитывать, что, согласно представлениям, бытовавшим у этих народов, в сокровищах, которыми обладал человек, воплощались его личные качества и сосредоточивались его счастье и успех. Лишиться их означало потерять надежду на счастье и успех, а может быть, и вообще погибнуть. Поэтому спрятать золото в землю не означало заложить клад в современном смысле слова, то есть спрятать деньги с целью их сохранения и сбережения в превратностях быта и военной судьбы. Их прятали не для того, чтобы потом забрать. Клад, пока он лежал в земле или на дне болота, сохранял в себе удачу хозяина и был неотчуждаем. Он был собственностью хозяина, но не только в силу факта владения, не в силу права на владение (даже если оно имелось), не в силу вовлеченности его в экономические взаимодействия, но прежде всего по причине отождествления его с личностью хозяина, или, если использовать терминологию Мангейма, по причине наличия глубоких интимных внутренних связей между собственником и собственностью. Деньги – самая текучая и непостоянная из форм собственности – таким образом, лишались своей функции всеобщего посредника и «субстанциализировались», обретали личностную субстанцию.

То же относилось и к земле, даже в первую очередь к земле, но, конечно, в эпохи, следовавшие за варварской. Право собственности на землю существовало, существовал и коммерческий земельный оборот. Но в особых случаях определенные участки земли наделялись личностными характеристиками и изымались из коммерческого оборота. Существовал, как известно, обычай «вергельда», то есть платы за убийство или изувечение человека или другие тяжкие преступления. Вергельд платили как деньгами, так и имуществом. Но не всякое имущество могло идти в уплату вергельда. Так, если вергельд платился землей, то, согласно Гуревичу, у норвежцев принимался в уплату только «одаль» – наследственная земля, которая находилась во владении семьи в течение многих поколений и практически являлась неотчуждаемым имуществом. Просто приобретенную, «купленную» землю нельзя было отдать в счет вергельда. Точно так же землю, полученную в счет вергельда, родственники убитого не имели права продать. Это была правовая норма, основанная на глубоко символическом понимании функций определенных земельных наделов, неразрывно связанных с личностью их владельцев. Вергельд можно было платить не землей вообще, а только «личной» землей, в известном смысле оторвав ее от собственного тела, как его часть. Такие земли обретали личностную определенность, отождествлялись с семьей владельца или с его личностью.

Позже соответствующие символические отношения оказались перенесенными на феодальную, или, как говорили ранние консерваторы, «настоящую» собственность. Это была далеко не частная собственность в современном смысле. «Если римское право, – пишет А. Гуревич, – определяло частную собственность как право свободного владения и распоряжения имуществом, право неограниченного употребления его вплоть до злоупотребления (jus utendi et abutendi), то право феодальной собственности было в принципе иным» [43]43
  Там же. С. 232.


[Закрыть]. Во-первых, земля не являлась объектом свободного отчуждения. Владение землей наряду с правами, например правом получения дохода с земли (впрочем, неполного), налагало множество обязанностей, в частности по ее хозяйственному использованию. Во-вторых, владелец земли вообще считался не собственником (posessor), а «держателем» (tenant), поскольку земля вручалась ему господином на определенных условиях, выполнение которых было обязательным. В-третьих, земельное владение всегда было непосредственно связано с личностью владельца. «Если буржуазная собственность противостоит непосредственному производителю – фабричному рабочему или земельному арендатору – как безличное богатство, то феодальная земельная собственность всегда персонифицирована: она противостоит крестьянину в облике сеньора и неотделима от его власти, судебных полномочий и традиционных связей. Буржуазная собственность может быть совершенно анонимна, между тем как феодальная собственность всегда имеет свое имя и дает его господину; земля для него не только объект обладания, но и родина со своею историей, местными обычаями, верованиями, предрассудками» [44]44
  Там же. С. 233.


[Закрыть]. Одним из проявлений такого отождествления земли и ее собственников была традиция наделения дворянских фамилий в европейских странах теми же именами, что и принадлежащие им земли (деревня, местность, имение); хозяин назывался именем своей земли.

Консервативное понимание собственности, возродившееся в политических баталиях XIX – начала XX в., было попыткой артикуляции этого стихийного дотеоретического переживания единства личности и ее собственности. Мангейм в этой связи ссылается на известного консервативного писателя Армина Меллера, который считал имения продолжением человеческого тела и описывал феодализм как амальгаму человека и вещи. Меллер полагал, что в исчезновении этой связи виновато римское право и называл римское право «французской революцией римлян».

Таким образом, возникшая уже в Новое время дилемма «быть или иметь» в традиционном обществе и в традиционном сознании вовсе не выглядела дилеммой, не предполагала необходимости выбора: «быть» и «иметь» в значительной степени было одним и тем же. Бытие и имение, если и не совпадали, то находились в отношениях неразрывной взаимозависимости. Разрыв между бытием и имением обозначился по мере развития денежной экономики. Деньги, выступая в качестве универсального выражения любой ценности, тем самым релятивизировали все ценности. Единство бытия и имения обусловливали существование качественно различных жизненных стилей или способов жизни, а также и качественно различных личностей, что на протяжении всей истории являлось предпосылкой всех жестких систем социальной иерархии – от кастовой до сословной. В этом смысле использование денег варварами в качестве кладов, о чем упоминалось выше, было глубоко консервативным актом. Деньги использовались здесь вопреки свойственной им релятивизирующей функции как способ консервации, сохранения личностной уникальности их владельцев. Парадоксальным образом для этого они должны были быть изъяты из обращения, то есть лишены их экономической роли.

Позднейшая «абстрактная» собственность, которую консерваторы противопоставляют «настоящей» собственности, родилась именно из денег, ставших всеобщим посредником. Деньги разорвали естественные связи между вещами, так же, как и естественные, «настоящие» связи между вещами и личностями. «Владение» оторвалось от «бытия». Этот факт имел многообразные последствия, как социальные, так и этические. Разрушились казавшиеся прежде естественными социальные иерархии (хотя на их место пришли новые, они не выглядят уже естественными, коренящимися в самой природе вещей); возросла степень человеческой свободы (хотя это в значительной мере «негативная» свобода, понимаемая как свобода от вещей, от обязанностей и т. д.); изменилась природа морального долженствования. Отношения собственности утратили прежнюю конкретность и полноту эмоциональной связанности вещи и владельца и абстрагировались в форме юридических норм. Вещи обрели способность без труда менять владельцев, расставание вещи и владельца уже не означает ущерба для его, владельца, личности, если потеря возмещена деньгами. Это собственность, как она выглядит в либерализме и либеральной экономике.

Довольно неожиданным может показаться, что марксистское отношение к собственности в значительной мере воспроизводит консервативный подход. «Коммунистический манифест», например, весь целиком представляет собой критику абстрактного характера межчеловеческих отношений при капитализме. Эта абстрактность в марксистской мысли представляется через понятие отчуждения. Отчуждение рабочего от продукта его труда есть фактически отчуждение вещи от владельца. Средневековый ремесленник вкладывал в вещь самого себя, и произведенная им вещь была, по сути дела, воплощением его личностных качеств – по Гегелю, «проекцией его воли». В капиталистическом производстве эта зависимость исчезает. Виной тому, как представляется, не только собственность на средства производства: само массовое, фабричное производство, где с конвейера сходят одинаковые вещи, а работники взаимозаменяемы, также становится одним из источников этого отчуждения.

Другим источником является роль денег как посредника, выступающих для рабочего эквивалентом затраченных сил и умений. Так или иначе, отчуждение налицо. Критика в марксизме отчуждения вещи и владения, выливающаяся в критику капиталистического общественного устройства вообще, делает эту критику консервативной критикой.

Если же проследить новейшее развитие представлений о собственности, характерных для левых политических движений, в частности в России, особенно представлений о земельной собственности, то в них звучат глубоко консервативные мотивы. Во-первых, это представления об ограниченности собственности на землю и о связи этой собственности с массой обязанностей собственника. Во-вторых, это вообще ограничение права собственности на землю и практическое сведение роли собственника (posessor) к роли арендатора, держателя (tenant), когда действительным собственником является государство, выступающее в роли феодального сеньора. В-третьих, ограничение коммерческого оборота земельной собственности. В-четвертых, установление теснейшей связи между земельной собственностью и личностью собственника, воплощающееся в лозунге «Землю тем, кто ее обрабатывает!» Только тот, кто непосредственно работает на земле, то есть вкладывает в нее, овеществляет в ней собственную личность, может быть владельцем этой земли. Владение должно в полном смысле слова стать «амальгамой» человека и вещи, в данном случае земли.

Противоположный, либеральный проект, как известно, состоит в полном снятии всех ограничений на право собственности на землю. Земля может неограниченно продаваться, покупаться, передаваться в аренду, подлежать любому употреблению вплоть до злоупотребления. Она становится таким же абстрактным товаром, как и любой другой товар. Все связанные с ней личностные, семейные, исторические и прочие символические ассоциации могут включаться в ее стоимость (то есть получать то же самое абстрактное денежное выражение), а могут быть отброшены как нерелевантные. В любом случае земля становится отчужденным объектом.

Идеологии «места». Территория и государство

Два типа отношения к земле как собственности отражаются и в отношении либерала и консерватора к земле как территории. «Земля – это настоящий фундамент, на который опирается и на котором развивается государство, так что только земля может создать историю» [45]45
  Манхейм К. Цит. соч. С. 609.


[Закрыть]. Не человеческие индивиды являются творцами истории, даже не народ как совокупность индивидов, а земля как место событий, место истории. Отношение консерватизма к земле расширяется до специфического отношения к пространству вообще. Как подмечает Мангейм, стремление к пространственному упорядочению событий в противоположность временному их упорядочению характерно для консервативного видения истории в противоположность демократическому либеральному видению. Адам Мюллер, консервативный немецкий политический философ XIX в., даже предложил термин «сопространственность» вместо термина «современность», имевшего в то время (да, впрочем, и сейчас) ярко выраженную либерально-прогрессистскую окраску. Связь демократии и времени, показывает Мангейм, заложена в самой сути демократической процедуры. Общественное мнение, то есть руссоистская «общая воля», не существует вне момента его проявления, будь то в голосовании, в аккламациях или в данных социологических опросов. Динамику его можно проследить, только добавляя друг к другу временные срезы, как то и делает социология. Время здесь атомизировано, так же, впрочем, как и социальная или национальная общность. И то, и другое состоит из «атомов» – изолированных моментов и изолированных индивидов. Общественное мнение не имеет своей субстанции, так же, как и общность, мнением которой оно является. Оно может бесконечно меняться во времени, складываясь как сумма мнений, составляющих общество изолированных индивидов.

С консервативной точки зрения «народный дух», менталитет нации – в противоположность демократическому «общественному мнению» – субстанционален и сохраняет самотождественность во времени. Это означает, что время не является существенной детерминантой национальной истории. Но ею является земля, то есть пространство, на котором реализует себя нация. Отсюда – противопоставление «сопространственности» и «современности». Тот же Мюллер, отвечая на вопрос, что есть нация, отказывался считать нацией совокупность человеческих индивидуумов, населяющих в данный момент часть земной территории, именуемую, скажем, Францией. Нация – это нечто гораздо большее, это «хрупкое сообщество, долгая череда прошедших, настоящих и будущих поколений, проявляющееся в общем языке, обычаях и законах, в переплетении разнообразных институтов использования земли…, в старых фамилиях и, в конечном счете, в одной бессмертной семье… государя» [46]46
  Цит. по: Манхейм К. Диагноз нашего времени. С. 610.


[Закрыть]. Нация, таким образом, – это не временное и достаточно случайное сосредоточение индивидов на определенном пространстве. Народ и его земля – это две стороны глубокого, фундаментального единства, разорвать которое нельзя, не уничтожив нацию как таковую.

Не последнее место в этом определении нации занимает семья, понимаемая в связи с землей, с имением, с усадьбой. Территория страны – это «имение» семьи государя; отсюда идет консервативное понятие о суверенитете. Государь поэтому – больше чем просто символ государственного единства. Здесь более глубокая связь. Антифеодальные революции, как французская, так и русская, не случайно знаменовались уничтожением королевской (царской) семьи. В России сразу после гибели царской семьи начался стремительный распад империи, которую большевикам предстояло восстанавливать в долгих и мучительных войнах. Примерно то же самое происходило и во Франции: федерализация стала как бы непосредственной реакцией на уничтожение королевской семьи, а восстановление унитарного государства стало прямым результатом Реставрации. Не случайно поэтому английский консервативный мыслитель Эдмунд Берк в своих «Размышлениях о революции во Франции» ожесточенно протестовал против федерализации Франции, то есть предоставления самостоятельности французским провинциям. И не случайно Гитлер – в определенном смысле образец консервативно чувствующего деятеля, для которого земля и кровь (раса) играли первостепенную роль в политике, – в последние месяцы своей жизни ощущал потерю германских территорий, захватываемых союзниками, как утрату членов собственного тела.

Либеральное мировоззрение и мировосприятие начисто утрачивает эту коренную для консерватизма интуицию связи земли и семьи, земли и народа, или, можно сказать так, интуицию телесности нации. Земля, становящаяся предметом коммерческого договора, равнодушна по отношению к своему обладателю, так же, впрочем, как и к своему обитателю. И для обладателя, и для обитателя она представляет собой абстракцию: это либо средство для достижения вне ее лежащих целей (хозяйственных, рекреационных), либо абстрактная среда обитания, характеризующаяся большими или меньшими удобствами.

В левом мировоззрении и в левой политике место земли было двойственным. Маркс и Энгельс занимали в этом отношении отчетливо антиконсервативную позицию, справедливо видя в сохранении традиционных земельных отношений самую сильную преграду на пути буржуазных преобразований, которые только и могли способствовать превращению пролетариата из «класса в себе» в «класс для себя», приближая тем самым пролетарскую революцию. Прусское юнкерство, аристократия вообще, изначально связанная с землей, считалась едва ли не главным врагом коммунистического движения. Даже буржуазия была более дружественной, ибо она volens nolens воспитывала пролетариат – собственного могильщика. В то же время, с точки зрения классиков марксизма, буржуазия сохраняет националистические предрассудки, а следовательно, и определенную степень связи с землей, тогда как пролетариат утрачивает их полностью и навсегда, ибо рабочие не имеют отечества.

В этом смысле Марксов пролетариат крайне антиконсервативен и представляет собой самое радикальное воплощение либерально-прогрессистского отношения к земле и нации. При всех сложностях и разногласиях в решении так называемого аграрного вопроса коммунистическое и социал-демократическое движение всегда руководствовалось почти исключительно экономическими и политическими соображениями, практически уравнивая землю с другими объектами хозяйствования.

Земля в политической культуре и истории России

Политическая культура – очень сложное и многосоставное понятие. В самом общем виде можно сказать, что политическая культура – это совокупность специфических для страны форм и методов политических действий, принимаемых большинством ее граждан как привычные и правильные.

Из чего она состоит? Существует множество определений политической культуры. Обычно в состав ее включают привычные для граждан, принимаемые ими и реализуемые в практическом поведении представления: о роли и функциях государства, а также об отношениях государства и его подданных или граждан; о том, что такое политическая свобода и в чем она реализуется; о правах народа по отношению к власти; о правильном или неправильном поведении политиков и чиновников, о том, что дозволено и что не дозволено властям; о характере и границах политического протеста и противодействия властям и о том, в каких ситуациях какая форма протеста возможна и необходима; о «правильных» и подобающих методах и формах решения международных проблем и проблем, возникающих в отношениях с другими государствами. Безусловно, отношение к земле и территории, учитывая, какую роль они играют в политических идеологиях и в истории стран и народов, должно входить в понятие политической культуры. Но не входит! Насколько мне известно, ни один из авторов, писавших о политической культуре, отношения к земле и территории в состав политической культуры не включает.

Широко распространено мнение, что русский народ всегда жил в условиях авторитарно-патриархального господства, был не способен к устроению своей собственной судьбы, полагался на волю властей, а его политической добродетелью – если это можно считать добродетелью – были терпение и покорность. На самом деле Россия частично пережила те же этапы и процессы, что и остальные страны, а частично выработала свои специфические формы реагирования на внешний мир, обусловленные прежде всего спецификой российской территории, российского пространства. Говоря о единстве процессов в России и западной Европе, полезно вспомнить, например, слова, сказанные Юстасом Мозером о роли поместий в истории Германии: «… история Германии приняла бы совсем другой оборот, если бы мы проследили все перемены судьбы имений как подлинных составных частей нации, признав их телом нации, а тех, кто в них жил, хорошими или плохими случайностями, которые могут приключиться с телом» [47]47
  Манхейм К. Цит. соч. С. 609.


[Закрыть]. То же самое, наверное, можно сказать и об истории России. Рассуждая о такой истории, можно было бы смело говорить, что «Вишневый сад» – пьеса не столько о людях, сколько о вишневом саде – об имении, которому грозит уничтожение, не столько физическое уничтожение, сколько утрата личностной определенности, благодаря чему утрачивается и лицо исторического индивидуума – российской нации. Субкультура имения, дворянской усадьбы в течение почти века была одной из основных тем русской литературы. Лесков, Аксаковы, Чехов, Набоков («Другие берега») внесли неоценимый вклад в «земельную» историю России. Этот вклад не был усвоен и освоен историками-профессионалами, что и понятно, поскольку в классово ориентированной марксистской истории не было места органическим целостностям, к каковым, несомненно, относится семья с ее имением, точно так же, как его нет в либерально-прогрессистски ориентированной сегодняшней российской истории.

Но нам интереснее специфическое в истории пространства в России. Для этого надо вспомнить разные этапы формирования российской политической культуры. Еще до возникновения российской государственности, в период княжеств Древней Руси, начали формироваться основы демократической политической культуры. Даже под властью князей древнерусские города обладали определенными формами самоуправления. Историки пишут, что если в каком-либо из городов князь возбуждал недовольство народа своими злоупотреблениями и насилиями, то вече, народное собрание города, обращалось к нему с требованием: «Поеди, княже, от нас прочь, не хочем тебе!» – и затем посылало послов к более достойному кандидату с приглашением: «Поеди, княже, к нам, хочем тебе!» Фактически это означало, что наряду с династическими принципами занятия княжеского престола действовали и демократические, воплощенные в воле народа[48]48
  Подробно об этом можно прочитать в написанной более тридцати лет назад прекрасной книге эмигрантского историка Сергея Пушкарева. [Пушкарев С. Самоуправление и свобода в России, Франкфурт-на-Майне: Посев, 1985.]


[Закрыть]. Даже на этом фоне особенно выделялся политический строй Господина Великого Новгорода в XI–XIV вв. Верховным органом власти в Новгороде было народное вече, которое выбирало князя и заключало с ним формальный договор, определявший права граждан и права князя по отношению друг к другу и обязательный для исполнения обеими сторонами. Князь не имел права без согласия веча начинать войну, вести иностранные дела, регулировать торговлю. Грамоты с разного рода пожалованиями выдавались не от имени князя, а от имени Господина Великого Новгорода. Фактически новгородский князь был высшим чиновником наподобие президента в современных демократических государствах. Похожий политический строй существовал в «младшем брате» Новгорода – Господине Пскове. В этих своеобразных древнерусских республиках выработалась демократическая политическая культура, для которой были характерны высокая ценность свободы, неограниченное право граждан на выражение собственного мнения, возможность влиять на решения властей и менять власти, не удовлетворяющие требованиям народа.

Собирание русских земель московскими государями в XV–XVI вв. привело к ужесточению политической власти. На то были свои причины: прежде всего распространение государства на огромные пространства, требовавшее централизованного управления, и потребности обороны государства от врагов на востоке, западе и юге. Это время рождения российского самодержавия, просуществовавшего вплоть до начала XX в. и породившего собственную авторитарную и одновременно патриархальную политическую культуру. Параллельно с установлением самодержавного политического строя и в силу тех же причин в России сложилось крепостное право. Служилые люди получали жалованные поместья зачастую на окраинах империи. С этих земель они кормились и получали средства, необходимые для покупки военного снаряжения и обеспечения потребностей военной службы. Чтобы земли не обезлюдели и не исчезла возможность обеспечения службы, требовалось закрепление крестьян за поместьями. Постепенно предпринимаемые для этого меры становились все жестче, пока в XVII в. не произошло окончательное закрепление крестьян за господами согласно Соборному уложению 1649 г.

Природа самодержавия заключалась в том, что власть самодержца-государя была абсолютной, не связанной какими-либо юридическими ограничениями. Авторитарный характер политической культуры эпохи самодержавия состоял в том, что подданные принимали идею безграничности верховной власти за счет умаления собственных прав. Патриархальный характер этой политической культуры выражался в том, что государь воспринимался как отец, царь-батюшка, строгий, но заботящийся о своих чадах – подданных.

На самом деле юридически неограниченная самодержавная власть вовсе не была абсолютной и ничем не связанной. Во-первых, ее ограничивали интересы сословий, прежде всего высшего чиновничества и наследственной аристократии – боярства, а затем дворянства. Во-вторых, в самой природе патриархальной политической культуры содержались идея необходимости заботы «отца» о «детях» и представление о моральной ответственности царя перед народом. Царь-батюшка оставался «батюшкой» до тех пор, пока за безграничную преданность народа он платил народу любовью и заботой. Если этого не происходило или если народ считал, что этого не происходит, неписаный моральный контракт считался разорванным, и происходили крестьянские войны, восстания, бунты – от Стеньки Разина до броненосца «Потемкин». Революция 1905 г. и последующее свержение самодержавия в 1917 г. в немалой степени были обусловлены именно несоблюдением со стороны самодержавной власти этих моральных обязательств, пренебрежительным отношением царя и придворной камарильи к собственной стране и собственному народу.

В то же время традиционное отождествление «тела» страны с телом государя[49]49
  Характерное прежде всего для политических культур средневековья отождествление тела страны и тела государя вообще достаточно хорошо аргументировано в историко-социологической литературе. См., в частности, знаменитую работу немецкого историка Эрнста Канторовича «Два тела короля». [Kantorowicz E. H. The King's Two Bodies: A Study in Mediaeval Political Theology. Princeton: Princeton University Press, 1997.]


[Закрыть] очень прочно держалось в народе. Государь в традиционных монархиях – больше чем просто символ государственного единства. Здесь налицо «телесная» связь. Не случайно поэтому как мы упоминали выше, антифеодальные революции, как французская, так и русская, ознаменовались уничтожением королевской (царской) семьи. Общепринятое истолкование этого факта гласит, что, например, большевики стремились уничтожить «символ», «знамя», под которым могли бы собираться контрреволюционные силы. На самом деле для людей, чувствующих и мыслящих консервативно, каковым было, на мой взгляд, подавляющее большинство населения Российской империи, уничтожение царской семьи не символизировало гибель «царского режима», а было равносильно уничтожению государства как такового. Сразу после гибели царской семьи начался стремительный распад империи.

Кроме того, притязания самодержавия на абсолютную власть постоянно встречали сопротивление со стороны населения, прежде всего в более или менее успешных попытках организации народного самоуправления на самых разных уровнях. Таковыми стали посадские и волостные миры, то есть городские и сельские органы местного самоуправления, возникшие в центральных и северных районах России в XVI–XVII вв. и управлявшиеся волостными и посадскими старостами. Мир управлялся сходом, который принимал буквально все важные для жизни общины решения, руководил политической и хозяйственной жизнью общины. Авторитет мира был настолько велик, что часто члены общины выполняли решения схода, даже если они шли вразрез с требованиями государственной власти. Мир просуществовал вплоть до Октябрьской революции. Как форма сельского самоуправления, он оказался одной из самых устойчивых и самых действенных форм проявления присущей России демократической политической культуры. Знаменитый русский ученый Питирим Сорокин писал, что многие авторы, прежде всего иностранные, критиковавшие авторитарный чиновнический стиль российской политики, так и не заметили, что «под железной крышей самодержавной монархии жило сто тысяч крестьянских республик» [50]50
  Пушкарев С. Самоуправление и свобода в России. С. 60.


[Закрыть].

Наряду с формами самоуправления, осуществлявшимися «под железной крышей» государства, стихийно возникали формы свободной жизни, вводимые, так сказать, явочным порядком независимо от благоволения или, наоборот, сопротивления властей. Молодые и энергичные люди самых разных сословий бежали на юг и юго-восток: на Дон, на Терек, на Яик (река Урал), где образовались три вольные «казачьи республики», три «казачьих войска». Высшим органом управления здесь был выборный войсковой круг, который решал все вопросы внутренней и внешней политики. Москва использовала казаков как военную силу, прежде всего для охраны южных рубежей, и всячески поддерживала их деньгами и оружием. Но сами казаки ревностно охраняли свою независимость и долгое время отказывались присягать на верность московскому царю, считая свою службу добровольной. Беглые крепостные и холопы привыкли искать спасения на Дону, ибо даже московские власти признавали провозглашенный казаками лозунг «с Дону выдачи нет». Нет необходимости доказывать, что именно обширность пространства Московского государства, с одной стороны, требовала «стягивания» его железными скрепами самодержавия, а с другой – создавала возможность появления своеобразных институтов прямой демократии.