Текст книги "Сын Неба"

Любые попытки объяснить все происходящее со мной с точки зрения человеческой логики оказывались тщетны, я просто доверился Ему. Тому, кто вел меня так загадочно и непредсказуемо.

20. Тетка моя родилась в 1902 году (у нас в семье очень большие разрывы во времени между поколениями: я, например, – самый молодой папа, хоть и было мне 36 лет, когда родилась моя дочка), к 1937-му тетка имела неосторожность быть женой генерала – красного генерала (хоть и дворянина в прошлом, были такие). Естественно, она стала ЧСИР (член семьи изменника Родины) и отправилась в лагерь на Колыму. До полной реабилитации было еще долгих двадцать лет, а пока она делила нары в бараке с другими «предателями Родины» или, скажем точнее, «преданными Родиной». Что может быть страшнее, чем судьбы этих женщин, оболганных, разлученных с детьми, осужденных никогда не увидеть своих расстрелянных, преданных Родиной мужей?

О тех, кто был рядом, воспоминания у нее остались самые светлые. Сюда попадали интеллигентные, образованные люди, лучшие из лучших. Именно такие были той стране не нужны. Но они обладали внутренним стержнем, сохранявшим в них духовную высоту в любой обстановке. Одна из женщин кое-что знала. Ненавязчиво, деликатно передала она свои знания одной подруге по лагерю, другой. Алгоритм этого Знания довольно прост: войти в контакт с Миром Иных Измерений, отодвинув собственное сознание – фильтр, не пускающий нас к могущественному микромиру внутри нас (если очень упрощенно: научиться ни о чем не думать вообще, для начала хотя бы несколько секунд). А вот методики Вхождения…

Позже, когда я уже пытался системно и последовательно изучать эти вопросы, я понял, что она получила элементы Высшего Тайного Знания из буддистских, исихастских и суфийских методик общения с Миром Иных Измерений (Бытием Бога, Высшим Вечным Вселенским Разумом, Внутренним Микромиром, Глубинным Миром…). Методики, кстати, довольно просты (на Западе они мало известны, на Востоке – широко), но для Вхождения – мало знания методик. Вхождение открывается шаг за шагом с десятилетиями тренировок по этим методикам. Можно тренировками заниматься в монастыре, можно в миру, можно в концлагере, можно между ремонтом двигателя и покраской яхты или между написанием репортажей и сбором рекламы.

Извините, если отвлекаю ваше внимание на вещи довольно известные, но они – нечто вроде таблицы умножения, без которой не подойти к более сложным вещам. Об этих вещах я не осмеливаюсь говорить категорично, говорю о них робко, полувопросительно, тут много необъяснимого с позиций примитивного материалистического видения Мироздания в трехмерном пространстве и одномерном времени. Но именно в этих вещах – ключ к Сверхвозможностям (к долголетию, к реализации творческого потенциала, к необъяснимому разрешению тяготивших проблем, к тому, что само открывается, его даже предугадать трудно) и даже к Сверхоружию. Об этом вам говорит человек, приговоренный врачами к короткой – не более тридцати лет – жизни (покажу документы, там, правда, не дословный приговор, он подразумевается).

 
Но была тетка.
И было это Знание.
 

О более сложных вещах – немного позже.

21. Так мы и встретились с Кричухиным: мой медленный карьерный подъем совпал в какой-то точке с его головокружительным спуском.

Но и на этой ступеньке Миса не удержался: выгнал его Тузовский. Однако настал день, когда этот уникальный человек нам срочно понадобился. Срочно пришлось вспомнить, что он все-таки не Миса, а Михаил Понайотович.

Дела в редакции пошли из рук вон плохо. Туза в очередной раз вляпался, и передо мной ставилась задача в очередной раз хоть что-нибудь придумать.

22. В офисе Волчкова я ждал Мису Кричухина.

– Поезжай-ка ты за ним сам.

– А если мы разминемся по дороге?

– Он по-твоему – едет сюда?

– Должен.

– Он в лучшем случае – дрыхнет. Если опохмеляется, хватай его за шиворот и тащи сюда. Только от нечистот отмой!

Я все-таки поехал. По дороге невольно думал о Михаиле Понайотовиче. Какой талантливый человек, какую блистательную карьеру он мог бы сделать! И делал когда-то.

Кричухин жил в спальном районе, в новостройках, с соседом-пьяницей. Если когда-нибудь я стану богат, я вытащу из коммуналок если не всю (всю, конечно, для одного человека неподъемно), то хотя бы часть питерской интеллигенции. Я не вижу никакой вселенской трагедии в том, что в коммуналке живет вечно пьяный Баранов или другие, как их называют, неимущие. Именно об их благополучии более семидесяти лет пеклось наше многострадальное государство. И продолжает печься. Но если бы государство сделало ставку на таких людей, как Храмцов или хотя бы Кричухин (не когда он уже опустился до невозможного, а пораньше), мы бы жили не так, как живем. Вся страна не так бы жила. Именно эти люди создают культурный слой, на котором во всем нормальном мире выросли и высокие технологии, и материальное изобилие, и жизнь достойная. А вся-то хитрость, вся причина успеха: дали в нормальном мире развиться тому социальному слою, который вытащил из бедности и себя, и всех остальных.

Неимущих в этих странах просто не осталось и остаться не могло. У нас они будут еще долго. У нас они всегда будут. Посмотрите предвыборную программу любого рвущегося во власть: обеспечить неимущих, обеспечить неимущих! Ну, обеспечите того же Баранова, а что дальше?

Никогда не сочувствовал Баранову, а Понайотычу – всегда. Со стороны всем казалось, что Миса – типичный неудачник. Он имел огромные возможности, но проморгал свою жизнь. Туза как-то сказал:

– Набьем ему холодильник пивом, чтобы он не клянчил банки у иностранцев, купим ему девку, диван широкий, чтобы он на раскладушке не спал. Будем делать прибыль на его мозгах!

Но сколько ни покупай ему пива или фирменных сигарет, он все равно будет клянчить. А девка… Что ему девка? Ему бы силы на свою раскладушку вскарабкаться. Ему, похоже, интересно другое. Вот уже много лет он пишет гениальный роман. В комнате у него от пола до потолка стопки книг и стопки папок с бумагами. Если б он не писал свой роман, он защитил бы все, какие только возможно, диссертации. Получил бы высочайшие ученые степени, профессорские и академические звания, занял бы кучу руководящих должностей. Всем этим он жертвовал ради своего выдающегося романа и носил на себе отметину типичного неудачника.

– Ничего, – любил повторять Миса, – еще пробьет мой час!

Тогда он снова будет Михаилом Понайотовичем, как в эпоху пика своей карьеры в Совете Министров, только писательскую свою миссию он считал несоизмеримо более высокой, чем чиновничью карьеру. Он будет дважды Михаил Понайотович. Или трижды. Но это – когда пробьет его час. А сегодня мне надо было Мису отмыть, одеть и приволочь в офис Волчкова.

23. Кандидатуру Волчкова для разрешения нашей ситуации предложил Тузовский. Мне, как подчиненному Тузы, предстояло подчиниться, хотя я лично предпочел бы иметь дело с Игорем Храмцовым. Но еще неизвестно, согласился бы Храмцов на наше предложение или нет, а вот Волчков явно загорелся.

Когда Туза вляпался в историю с оборудованием из Антверпена, он потерял все свои сбережения. Ему «включили счетчик», что называется. В полном отчаянии приехал он тогда в Питер со словами «придумай что-нибудь», такой был доступный, добрый, родной. Хотя придумывать особенного ничего и не надо было, решение лежало на поверхности. Правда, в те годы жизнь в условиях бизнеса в России только начиналась, и то, что сегодня ясно как день, тогда воспринималось оригинальным, ярким, талантливым, неожиданным решением.

Решение – простое: найти предприятие, заинтересованное в выпуске посвященного ему газетного номера и готовое выход этого номера оплатить. У меня сразу выплыла идея – пойти с этим предложением к Игорю Храмцову, но что-то меня удерживало от подобного шага. Я слишком дорожил отношениями с Игорем, чтобы рисковать ими. А риск испортить отношения был. Тузовский запросто мог Игоря «кинуть», может быть, и не впрямую, не внаглую, но Туза обязательно хоть что-то да украдет: или бумага у газетного номера будет подешевле, чем в смете расходов, или тираж поменьше, чем в титрах. В газетном деле немало лазеек для наживы, хотя со стороны об этом и не догадываются, и не подозревают. Я не хотел, чтобы это хоть каким-то боком касалось моих отношений с Храмцовым.

И когда Коля Тузовский привел меня к Волчкову, я вздохнул с облегчением. А решение мы придумали простое, ничего в нем удивительного на сегодня нет, но для тех лет – гениальное: приближалась крупная выставка в Ленэкспо, Волчков был заинтересован представить на ней свою фирму и свою продукцию, так что номер будет – на английском языке!

– У меня есть переводчица, – прочавкал Волчков, он что-то жевал и говорил небрежно. На пальце у него была крупная золотая печатка. – Переводчица классная, но она дорого возьмет.

– Зачем дорого! – подскочил на своем стуле Тузовский. – У нас есть Кричухин! Он – дешевый!

– Не надо дешевого. Нам нужен уровень.

– Там уровень – хоть куда! А денег у него вечно нет.

– Выпивает?

– Если б не выпивал, он был бы – дорогим!

24. Я собрался к Игорю Храмцову, но перед выходом решил позвонить. Вышел в коридор – телефонного аппарата на месте нет. Стучу Капитоньевой. Та ничего не понимает. Якимова (мы зовем ее Хихичка, есть за что) – тоже не в курсе. Выглянула в коридор:

– Ни фига себе! Хи-хи!

Дня через три вернулся с похмелюги Баранов и, как обычно:

– А это, э-э – не я!

Мы его обступили, он увидел, насколько наше возмущение искреннее, насколько наши намерения решительны, и честно признался, что телефонный аппарат пропил.

– Но я куплю новый! – перекрестился он. И добавил, опустив голову:

– Когда деньги появятся.

25. Любые попытки объяснить все происходящее со мной с точки зрения человеческой логики оказывались тщетными. Но оголять свой левый бок, показывать доктору три незаживающие точки и объяснять свою почечную колику тайной взаимосвязью с данными точками и Теми Силами, которые эти точки поставили, я тоже не стал. Меня бы показали психиатру и быстро перевели из урологии в психушку. С другой стороны, я еще не был стопроцентно уверен во взаимосвязи всего происходящего со мной с этими тремя точками. Это потом, когда у меня не останется и тени сомнения, что эти точки – материальное свидетельство Контакта, потом я многое пойму. Но еще только начинался период Перехода. Все еще казалось непонятным, пугающе непонятным.

Спал я в основном днем. Ночью шли приступы. Десятки раскаленных кинжалов втыкались в меня изнутри. Медсестра делала укол баралгина, я пытался уснуть, но еще до утра ворочался.

Тяжелое это отделение – урологическое. Лежат в основном старики со старческим традиционным недугом. Унитазы – в крови. Нянечек нет, подтирать некому. Пока какой-нибудь эстет ни окажет медсестре спонсорскую помощь. Она поворчит, но подотрет, можно загаживать снова. Будто вся страна превращена в гигантскую коммуналку. Коммуналка, коммуна, коммунизм – однокоренные слова, красноречиво символизирующие крайнюю степень мерзости, до которой homo sapiens вообще способен докатиться.

Если ты, Высший Разум, сделал мне прививку в левый бок, одарил меня Сверхвозможностями, почему же я с такой болью вхожу в новое состояние? Имею ли я право прибегать к помощи человека в борьбе с невыносимой болью своей? Может быть, не просить эту милую медсестру делать мне в зад укол баралгина? Человек здесь бессилен. Человек ищет у меня камни или хотя бы песчинки в почках. Человек и не предполагает, что прививка, сделанная силами Высшего Разума, меняет в данный момент мою старую поношенную почку на новую, чистую и сильную, как у новорожденного.

26. – Похоже, взрослым сегодня не до нас. Поиграем в мигалки?

– А поновее ничего нет?

– Можно запустить грозу.

– Может быть, ураган?

– Не надо. Старики узнают, ругаться будут.

– Ой, я, кажется, придумала! – Грэя загадочно улыбнулась, вплотную придвинулась ко мне:

– Давай похитим человечка!

– Землянина? – от удивления и радости я почесал за вторым левым ухом. – Да, этого мы еще не делали. А то все – взрослые, взрослые. Только им позволено!

– Сегодня им не до нас. Полетели, выберем…

Мы двигались над этой планетой медленно, осторожно. На той части планеты, над которой мы пролетали, была зима, и на планете лежало много снега. Был поздний вечер. Под нами мелькнул крупный город, мы пошли на снижение. Город довольно красивый: многочисленные купола церквей, два изящных шпиля, высоко взмывших в небо, широкая река с одетыми в гранит берегами. В одном месте, у моста, берег переходил в широкую площадь, красивую и малолюдную в столь поздний для землян час.

– Давай вот эту самку заберем! – обрадовалась Грэя, я не возражал, но она сама передумала, увидев неторопливо переходящего площадь самца. – Какой забавный! Пушистый такой! – воскликнула Грэя, когда мы подняли на борт этот великолепный экземпляр землянина.

Это была яркая колоритная особь, плотного телосложения, выше среднего по земным понятиям роста, с большой трехцветной (рыжей, черной, местами седой) бородой, в возрасте лет пятидесяти по земному измерению времени. На теле его мы обнаружили несколько шрамов, похоже, давнишних, во рту отсутствовало два зуба, на лучевой кости левой руки и на крестцовом позвонке были застарелые отложения солей, свидетельствовавшие о перенесенных травмах. В полости живота – три крупных шва, видимо, след перенесенных хирургических операций, если, конечно, у землян все еще применялись столь допотопные методы лечения.

– Ой, а это что за штучка? – прыснула Грэя, шаловливо эту штучку потрогав.

– Вырастешь – поймешь, – обрезал я. Не штучку, конечно же, обрезал, а шуточки Грэи.

Когда взрослые брали на борт землян, они вставляли каждой особи имплантат (есть еще вариант написания – имплантант, у русскоязычных землян нет единого мнения, как писать это слово. Если перерыть гору литературы, то убеждаешься, что частота употребления обоих слов приблизительно одинакова, но у землян в головах всегда порядочная каша!). Это довольно нейтральный приборчик – датчик по своей функции. Я не хотел делать с попавшей к нам особью то же самое, что обычно делали с другими особями.

– Давай поможем мужику… – предложил я, загоревшись своей идеей.

Грэя удивленно повела средним глазом верхнего ряда, от ее игривости не осталось и следа. Она еще не знала, что я планирую сделать, но приготовилась возражать, а при случае оказать мне сопротивление.

– Вот за это нам так влетит! – Грэя, похоже, поняла, что я задумал. – Земляне не должны, не имеют права!

– Грэя! Смотри, какой великолепный мужик. Смотри, сколько он перенес в своей жизни всякого-разного. Давай попробуем.

– Влетит нам, если узнают! – она еще на словах сомневалась, но с нетерпением взялась за то, что предложил я.

Мы воткнули ему в левый бок прибор, вводящий препарат. Мы ввели этой земной особи то, что ни в коем случае не полагалось для них: Программу Управления Временем. Теперь перед нами лежала не земная особь. Бывшая земная особь стала чем-то другим. Я не знал названия этого нового существа. Я назвал эту особь Первой Трансгалактической Надрасовой Мутацией. Когда их станет больше, они получат название, состоящее из одного слова. Но еще не пробил час, чтобы их стало больше.

27. Со страхом и трепетом ждал я момента, когда у меня начнется замена сердца на новое: сильное и без шрамов от бесконечных стрессов. Какая боль ждет меня тогда, какое очередное потрясение? Почка уже, вроде бы, восстановилась. Точнее, поменялась на новую. Доктора проводят консилиум – пытаются объяснить причину этого чуда. Мой лечащий хочет писать диссертацию на моем примере. Он там что-то научно обосновывает, исследует, доказывает. Но что? Три необъяснимого происхождения точки на своем левом боку я ведь ему так и не показал.

28. Три точки на своем левом боку я докторам не показывал, одному только слегка намекнул, возможна ли причина происходящего со мной, скажем так: в иной плоскости понимания? Он промолчал, достал блокнот рецептов, прописал мне какую-то пилюлю, я ее, естественно, есть не стал. По сути, о происходящем со мной догадывался только я. Главное испытание поджидало меня на том этапе, когда произойдет обновление кожи: старая кожа отскочит, как змеиная чешуя при линьке, и взглянет на мир мое молодое лицо.

29. Зачастую люди для того, чтобы объяснить что-то, не поддающееся их пониманию, стараются перевести происходящее на понятный для них язык. Если я скажу: чтобы обрести реальное долголетие, надо перенестись в Пространство Иных Измерений, они пожмут плечами. Вот если бы им сказали: съешь вот эту таблеточку, и триста лет на Земле тебе обеспечены…

Им говорят: прилетели инопланетяне, забрали меня на летающую тарелку, воткнули мне в бок какую-то штуковину, я стал снова здоров и молод, а на боку у меня остались три незаживающие точки. И говорящего понимают.

Но на самом деле все было несколько не так. Даже совсем не так.

30. Планировали начать работу в десять утра, но мне удалось приволочь Кричухина в офис Волчкова только к часу дня.

– У меня был голодный обморок, – начал Миса свою любимую песню, я с трудом сдерживал улыбку, но Волчков слышал это впервые и принял всерьез. Он казался отзывчивым и чувствительным. И понеслось…

– Виталий Васильевич, дайте! – снова и снова протягивал Миса в направлении Волчкова свои длинные тонкие пальцы, поворачивая ладонь лодочкой. Сколько поколений не знало сохи и лопаты, чтобы сформировать такие пальцы, созданные для струн или клавиш, для художественной кисти, ну, хотя бы, для авторучки.

Пожалуй, дорогая переводчица, но без этих бесконечных подачек, обошлась бы Волчкову дешевле. Но Волчков почему-то не скупился.

– Вы делаете великое дело! – приговаривал он. – Мир еще ахнет, еще на дыбы встанет, прочитав мою выдающуюся статью! Это не просто открытие, это нечто большее! История разделится на две эпохи: эпоха до моего открытия и эпоха после! Идите туда, к клавишам!

Нас действительно ждали клавиши. Нет, не рояля – клавиатуры компьютера. Мы сами, без машинистки, набирали тексты для будущего номера газеты, попутно внося в них правку.

Офис Волчкова занимал два нижних этажа в старом, постройки царских времен, доме. Волчков получил его от какой-то германской благотворительной организации под свой «Христианский центр защиты бедных». На первом этаже жило несколько бомжей. За проживание в этом богоугодном приюте они, как я потом понял, выполняли для фирмы Волчкова разнообразные работы. На втором этаже располагалась просторная комната. За книжным шкафом были замаскированы раздвижные двери, коридор за ними вел в целую анфиладу комнат, где жил Волчков.

А мы с Кричухиным сидели в просторной офисной комнате за двумя компьютерами. Я набирал тексты на русском, он сходу переводил их на английский и набирал. В словарь почти не заглядывал. Нам было позволено пить кофе, чай, есть бутерброды и печенье в неограниченном количестве.

Я воспользовался предложением. Снова сел за работу. И тут ко мне подошел Кричухин, зажимая что-то в своих длинных тонких аристократических пальцах:

– Сергей Леонидович! Это – сахар! Возьмите!

Он насыпал на лист бумаги передо мной горсть кускового сахара. Может, взять? Кричухин – не Баранов, руки после туалета моет. Но я презрительно выцедил:

– Спасибо…

– Зря отказываетесь! Всяко – экономия для дома-то!

Обиженный моей неблагодарностью, он свернул лист бумаги с сахаром, отнес к столу и ссыпал в свою чашку. Добавил туда растворимый кофе, но, услышав шаги, метнулся за свой компьютер, спустил очки на нос, упулился в экран монитора.

Вошел Волчков. Одобрительно кивнул, увидев, как усердно мы трудимся, буркнул какое-то «угу» и с этим же «угу» отхлебнул кофе… из чашки Кричухина. Он оказался человеком простым и небрезгливым, но мне не описать выражение его лица, когда он отхлебнул из чашки. Ведь в ней было размешано кусков десять-двенадцать сахара – полная кричухинская горсть!

– Как можно это пить?!! – завопил Волчков. Подошел к раковине, смачно сплюнул.

– Хотя, если на халяву, то все можно… – махнул он рукой, отодвинул книжный шкаф и скрылся в своих просторных, оплачиваемых сердобольными немцами апартаментах.

Работа у нас шла стремительно. Классно шла. Все-таки высокий профессионализм не пропивается. Можно пропить семью, жилье, долги, последний костюм, соседский телефон, наследство, совесть, но высокого класса профессионализм, как ни странно, остается. Тем более, Михаил Понайотович соседских телефонов не пропивал, семьи у него по сути так и не было, а переводчиком и редактором он оставался по-прежнему самого высокого уровня. Часть текстов на русском языке поступила к нам уже отпечатанная. Они лежали у Мисы, я встал, взял их, чтобы просмотреть. Увидев, что я отвлекаюсь, Миса тоже отвлекся. Он залез в холодильник:

– Пора бы поесть! Так, что это? Сыр! Как в пословице – бесплатный! Ой, Сергей Леонидович, сардельки!

Он запихал сардельку в рот, запил из той чашки, из которой не смог пить Волчков.

– Будете?

Ну, почему же нет? Я отрезал кусочек сардельки, взял в рот. Тут же выплюнул:

– Понайотыч! Это ж – сырое!

– А мы сейчас сварим! – Миса побросал все сардельки, что нашел, в кастрюльку, попутно заглотив еще пару в сыром виде, со шкурой. Ладно, он живучий. Я продолжал просматривать тексты и вдруг…

Нет, внешне я остался спокоен. Я медленно, внимательно дочитал до конца то, что мне попалось в руки.

Это была статья Волчкова. Если судить по подписи. Но в ее содержании, один к одному, в открытую, в наглую, передирались идеи Игоря Храмцова…

31. Наука всего мира всех тысячелетий ставила один и тот же вопрос: как удалить смерть из поля бытия человека. Ответа не нашла, потому что сама постановка вопроса приводила в тупик. Поставь вопрос по-другому: как из поля бытия смерти удалить человека? Не надо изучать толстенные медицинские учебники, фармакологию и латынь. Надо уметь уйти. Уйти в Пространство Иных Измерений, где смерти нет и быть не может. Смерть – это лишь прекращение существования физического тела во Вселенной Вещества. Конечно же, для тех, кто был зациклен на жизни тела, его смерть – величайшая трагедия.

Вот здесь-то и лежит разгадка той парадоксальной идеи, от которой многие отмахиваются, считая, что понятие Живая Душа не имеет никакого отношения ни к здоровью, ни к долголетию. Это – несерьезно. Серьезно – таблетка. Серьезно – укол в задницу. Но в Пространство Иных Измерений не введет никакая таблетка. В это Пространство есть вход только для Живой Души. Для умершей души туда входа нет. Для тела с умершей душой нужны скальпели, таблетки, инъекции. Они помогают, бесспорно, помогают.

Но у нас речь идет об Ином уровне.

Каждый день, погружаясь в сон, мы практически умираем для физического своего существования. Перед сном мы валимся с ног от усталости, мы до отхода ко сну, целый день работая или развлекаясь, израсходовали все силы, весь свой физический ресурс. Бывают, конечно, таблетки, восстанавливающие силы, бодрящие. И чашка кофе бодрит. Но если мы хотим восстановиться полностью, оказавшись почти на своем физическом нуле, лекарство кардинальное – одно: сон. Восемь часов сна – и человек, еще накануне обессиленный, вымотанный, снова бодр, активен, деятелен. Такой мощный есть восстановительный ресурс у сна.

С помощью сна мы удаляем себя из мира физического бытия. Мы переходим в Пространство Иных Измерений. И просыпаемся бодрыми, здоровыми.

Но мы можем уходить в Пространство Иных Измерений и не засыпая. Тогда мы входим в Контакт с этим всевластным, могущественным Пространством.

32. Пожалуй, это был самый неудачный день для попадания в больницу. Все было забито. Даже в коридорах на раскладушках лежали больные.

– Самый тяжелый день, – вздохнул мой лечащий врач, – «скорая» за «скорой».

– А что так?

– Да-а, – махнул он в сердцах рукой. – Сегодня особый день – первый день после Пасхи. Люди семь недель постились, почти ничего не ели. А в лечебном голодании – что главное? Главное – выход из него. Выход должен быть постепенным, аккуратным, продолжительным. А тут – хряп в один день: и яйца вкрутую, чтобы чокаться, и творожная масса жирная с изюмом, и кулич сдобный. Три бомбы в одном, как сейчас говорят, флаконе. И все это – в себя после поста! Пожалуйста, сегодня – типичнейшая картина: инсульты, инфаркты. Вот, этажом ниже, в инфарктном отделении, – ступить негде. Даже к нам, в урологию, несколько инфарктников пристроили. Временно, говорят.

Он снова вздохнул:

– Конечно, временно. Двоих за сегодня в морг отвезли – две койки освободились. Временно.

33. – Анализы – прекрасные, нарушений – никаких! – констатировал факт лечащий врач, намекая, не попусту ли я занимаю государством оплачиваемую больничную койку и ем больничный обед.

Для человека как существа Видимого Мира невозможно понять структуру действий Мира Невидимого. Как я объясню земному врачу (квалифицированному специалисту, прекрасному человеку), что у меня по технологии Высших Миров происходит сейчас замена старых внутренних органов на новые? Да, анализы у меня – прекрасные. А каким же им еще быть? Но боль… Что делать с ней, в Высших Мирах не предусмотрели – не до того, похоже, Там. Спасибо добрым земным медикам за обезболивающие уколы и капельницы. Опыта поведения в подобной ситуации, когда в структуру организма конкретной человеческой особи вмешались Высшие Силы, ни у врачей, ни, естественно, у меня в ту эпоху не было.

34. – Видишь, у нас одни гены, потому мы и заболеваем в один день одним и тем же… – она взглянула на меня еще раз, будто удостоверяясь снова и снова, что это именно я.

Узнать меня действительно было непросто: мы не виделись двадцать пять лет. Да и я на нее поглядывал, отыскивая знакомые черты. И встретились вот так, совершенно случайно: в больнице, в очереди в кабинет физиотерапии, где нам делали на соседних лежанках прогрев почек. Так я встретил свою родную сестру Людмилу. Дома ее звали Милочка. Она старше меня, она помнит, как мама принесла меня на руках из роддома. У нас действительно одни гены, одни родители, одно прошлое. Но потом в наших отношениях была точка… У авиаторов есть такой термин: point of no return. Если по-русски: точка, с которой нет возврата.

Если пилот тяжелого транспортного самолета (я по роду деятельности весьма далек от авиации, пусть меня простят за возможные неточности в толковании термина, здесь важен образ), так вот, если пилот самолета видит, что совершил при посадке ошибку (садится мимо полосы, не выбросил шасси и т. п.), он может взмыть ввысь, поднять машину, вывести ее на повторный заход на посадку и посадить успешно. Если, конечно, он не миновал point of no return – точку невозврата. Если эта точка уже позади, то самолету не взмыть в высоту снова. Лучше и не пытаться это делать, потому что этой бесплодной попыткой пилот только увеличит скорость движения машины вместо того, чтобы скорость всеми возможными и невозможными путями гасить. От этого рубежа не возвращаются.

Подобных точек немало в любой человеческой жизни. Само рождение человека – это уже точка, за которую не вернешься. Родился, так родился. За тебя уже сделан выбор. Ты не выбирал себе при рождении родителей, пол, эпоху рождения, национальность. Ты уже не в силах ни одну из этих категорий изменить естественным путем. Не в силах вернуться за точку своего рождения.

Есть такие точки и в людских отношениях. Вроде бы после двадцати пяти лет разлуки многое изменилось, многое видится по-новому, да и какой смысл, спустя столько лет ворошить старую грязь? Вот и встретились, спустя жизнь, как у Марины Цветаевой. Но мы будем пытаться построить свои отношения заново.

35. Мне, конечно, интересно было слушать, что же происходило с Милочкой в течение двадцати пяти лет, но пересказывать все это для тех, кто ее не знает, – скучища. Упомяну лишь маленькую ее фразу, всерьез насторожившую меня:

– Ты только Кире не давай мой номер телефона…

Киру, племянницу свою, я, положим, как и Милочку, двадцать пять лет не видел, я ее помню маленькой, пятилетней, а сегодня вряд ли даже узнаю, если вдруг встречу на улице. И вдруг подскочу на улице к практически незнакомой женщине, и буду давать ей номер телефона Милочки?

– А как вообще Кира?

– Кира встретила одного…

Милочка назвала его неприличным словом.

– Ты понимаешь, он ее поработил, он ее зомбировал, она сделает все, как он скажет, она даже юбки перестала носить, потому что ему нравится, когда девушка ходит в брюках.

Милочка помолчала с полминуты, потом вытащила носовой платок, провела им под глазами:

– Они меня просто выгнали. Из нашего родительского дома. Сначала я у подруги жила, еще школьной моей подруги, ты ведь помнишь Валю… Потом снимала. Сейчас… Нашелся один добрый человек, которому я оказалась нужна.

– А как же Кесарев?

– Кесарев сбежал в Москву, у него там новая жена. Дочка родилась… Представляешь, второго ноября, как и Кира…

Милочка перевела разговор на другую тему, опять вспоминали детство. Наверное, она жалела, что рассказала про ситуацию с Кирой. Наверное, она боялась, не злорадствую ли я, потому что сама двадцать пять лет назад один к одному проделала со мной то же самое, что теперь Кира проделала с ней.

36. Очнулся он, когда по салону самолета пронесся непонятный ропот, а самолет стало трясти, будто шел самолет не по воздуху на высоте одиннадцать тысяч метров, а по старинной питерской брусчатке. Он застал такую брусчатку в ранней юности, хорошо помнил тот участок, который не раз приходилось преодолевать. Чтобы не бить тонкие, изящные, как ноги стремительной лани, колеса своего гоночного велосипеда, он с велосипеда слезал, укладывал раму на плечо и тащил велосипед на себе до места, где брусчатка заканчивалась и начинался асфальт.

37. Было это в 1972 году. Он тогда занимался велоспортом, и загородные прогулки на велосипеде километров по семьдесят-восемьдесят были для него делом обычным, почти ежедневным.

В какой-то момент он решил развернуться и ехать домой, потому что солнце уже клонилось к горизонту, а ехать на велосипеде в темноте, даже в сумерках – весьма нежелательно. Стадо коров, возвращаясь с пастбища, должно было пересечь шоссе. Пусть пройдут – решил он, проехал еще километра два и развернулся.

Подъезжая к месту, где дорогу еще недавно переходило стадо, он увидел, что у обочины стоит какое-то животное – видимо, от стада отстал теленок. На скорости он шел приличной и решил, не сбавляя хода, проскочить мимо теленка. И тут, метрах в десяти-двенадцати от животного, он резко нажал на оба тормоза…

У обочины, упершись в него злобным взглядом спрятавшихся в жировой толще глаз, стоял огромный, черный, с клыками кабан.