Книга: Пирамида - Леонид Леонов

И в яму он внимательно глядит, Но яма ничего не говорит, Она лишь усмехается и ждёт Того, кто обязательно придёт. Домбровский

Да кто теперь читает этого Леонова, тем более силикатный кирпич (полторы тысячи страниц) "Пирамиды"? Ой. не скажите, читают многие из тех, кто есть кто-то. Без "Пирамиды" ни "Обитель" Прилепина, ни "Июнь" Быкова не пришли бы к нам в том виде, в каком мы их знаем. Разумеется. влияние прозы Леонова вообще и "Пирамиды" в частности на современную русскую словесность не ограничивается двумя книгами, а назвала их потому, что меня на чтение романа сподвиг интерес к этим авторам, их уважение к фигуре советского классика и его последнему роману.

"Пирамида", увидевшая свет в девяносто четвертом году, в основном была написана уже к семьдесят третьему, но работу над ней Леонов продолжал до времени публикации, он был ровесник века, для справки. Стало быть, почти до девяносто пяти. И по отзывам наблюдавших, до самого конца это был серьезный, до мелочей отработанный процесс, где придирчивая строгость к себе и помощнику не оставляла возможности разночтений ни для одного фрагмента, подвергаемого редактированию. Сказать по правде, особенности леоновского текста не добавляют читателю в моем лице пиетета к этим трудам. Объясню, стилистические особенности текста Леонида Максимовича таковы, что любую свою мысль он доносит до читателя в максимально развернутом виде.

Непонятно? В "Пирамиде" есть пассаж об истинном размере того существа, с которым мы знакомимся на страницах романа под именем Дымкова, подлинное ангельское величие которого простирается на парсек. Оно может и хорошо для ангела, но я, в провинциальной отсталости, считаю, что для текста больше подойдет: чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Сакраментальное "Мама мыла раму" в леоновском исполнении займет пару страниц плотного сложного текста (без картинок и разговоров). Больше всего это похоже на чтение философского трактата, даже и самые разговоры построены по типу платоновских диалогов. Для имеющих опыт подобного чтения несложно, но читательское удовольствие стремится к минус бесконечности.

Это не отменяет факта, что "Пирамида" великое произведение, но относит роман, в наше не любящее многабукв время, в разряд произведений, от чтения которых подавляющее большинство читателей предпочтет воздержаться. И потому, я возьму на себя смелость краткого нарративного пересказа, хотя бы за тем, что вразумительного его варианта вы нигде не найдете. Структура романа много сложнее, Леонов мастер многопланового действия и нетрадиционных сюжетных ходов, сколько-нибудь вразумительного представления о масштабе романа мой отзыв не даст, но позволит составить о нем самое общее представление. а на большее и не претендую.

Итак, семья Лоскутовых: отец Матвей, священник, матушка - гонимое по описываемому времени (сороковой год) духовное сословие, батюшка в целях социальной мимикрии, а также для снискания ближним хлеба насущного, возвращается к ремеслу сапожника, которым зарабатывал на жизнь его отец. Трое детей: яркий успешный Вадим юношей порвал связь с семьей, сделал головокружительную писательскую карьеру, но ко времени описываемых событий репрессирован и судьба его неизвестна. Дуня славная девушка, воплощение соборной души русского народа, обожает старшего брата, вызывает серьезное беспокойство родителей некоторыми признаками того, что они принимают за душевное заболевание, на деле же Дуня действительно может общаться с ангелом, изображенным на церковной фреске и странствовать с ним по мирам. Егор, младший сын, помощник и опора родителей, талантлив ко всему, что связано с техникой, неутомимо трудится, пытаясь финансово помочь семье; с детства не получавший такого внимания, как Вадим, безнадежно соперничает с братом. Рассказчик, Леонид Максимович, альтер-эго Леонова, опальный писатель, ожидающий ареста, это его глазами мы видим происходящее, а роль его ограничивается свидетельством. Никанор Шамин , сосед Лоскутовых, студент, с детства влюбленный в Дуню, ровесник и друг Вадима, научным руководителем Никанора выступает профессор Шатаницкий (угу, вы верно уловили связь с сатаной, по сути он падший ангел, желающий отвратить божий взгляд от глины, так ангельское племя презрительно называет людей, с каковой целью в решающий момент истории собирается содействовать провалу миссии Божьего посланца на Землю). Довольно колоритную тройку представляют в романе богемные персонажи режиссер Сорокин, обаятельноый удачливый эрудит-авантютист, селфмейдмен образца раннего социализма. Роковая красавица Юлия, звезда экрана и наследница традиций цирковой династии Бамблосски, этакая щучка-сучка в аксеновской классификации, которая увидит в Дымкове источник многообразных потенциальных возможностей по типу Золотой рыбки (примерно с тем же конечным результатом, забегая вперед). Старик Дюрсо, отец Юлии, старый циркач авантюрного склада, он станет антрепренером Дымкова, тот еще аферюга, чья манера изъясняться приводит на память Беню Крика и персонажей Зощенко (сцены с Дюрсо - редкие в романе моменты читательского наслаждения. Остались два последних по порядку, но не по значению персонажа. Ангел - Дымков, в пространстве романа. И Хозяин, Сталин. Первый нисходит в мир с неясной целью его апологии, второй пытается задействовать дар чудотворения в собственных разрушительных (до основанья, а затем) целях. Сколько насчитали основных персонажей, тринадцать? Ну, как-то так. А дальше все просто. Ангел воплощается в земную ипостась Дымкова, немедленно позабыв в круговерти земных событий о Дуне, служившей ему мостом в наш мир. Дюрсо делает его своим партнером и какое-то время пара гастролирует с головокружительным успехом. Юлия вытягивает из Дымкова мирские блага в объемах, несовместимых в жизнью и непредставимых менее изощренным умом. А потом дар покидает ангела и все от него отворачиваются, и, успевший стать объектом высочайшего пристального внимания, он почти обречен повторить судьбу Вадима. Но нет, мир устроен более правильно и справедливо, чем представлялось автору, И вразрез со всей своей философией, он отпускает своего героя, вернув ему дар, сделав последним чудом: - Пусть они все о вас забудут. - Пусть забудут. - Кроме меня. - Кроме тебя. Тут бы и закончить, но не могу, пока не скажу о двух невероятного трагизма сценах, оправдавших в моих читательских глазах авантюру с чтением этого полутаротысячестраничного опуса. Обе с участием Вадима. Башмаки, которые мать надевает на его ноги в последнюю встречу с живым сыном. И сцена ареста кадавра, которым он вернулся домой. Это как удар под дых было, когда полгода назад убитый человек, ни слова не сказавший за три дня пребывания в родительском доме, выкрикивает, после удара конвойного: "Да здравствует наш великий вождь!" И еще раз, после второго удара.

В этот дом отец Василий нахаживал уже с незапамятных времен и, конечно, мог бы знать о расположении его подъездов, но не мог знать в тот самый момент, не хотел знать, не до того было. Мысли бежали не направленно, а по аналогии, куда-то вглубь, туда, где жгло и тянуло неприкрытой болью, как от присосавшегося выводка кровососов. И хотя состояние это было попу знакомо, повторялось из раза в раз, но не мог он позволить себе к нему привыкнуть. Теплилась, жила надежда ненадежным своим существованием, всякий новый раз напоминая - а вдруг? Неужели не пожалеет, хотя бы сегодня, повезет - дрогнет давно недевичье уже сердце, сжалится над ним его неблагородие случай и не выгонит его Любка, такого хорошего, такого грустного и пьяненького, на улицу, под холодные капли дождя. Ведь сколько лет, даже десятилетий, давно оба немолоды, ходит он к ней, пусть и без всякого умысла, без всякой надежды на взаимность, но так постоянно, так верно, как старая побитая собака, переминается лапами, жмет кнопку звонка и, застенчиво улыбаясь, ждет приглашения. Без него родимого, просто так, ни разу и не пришел. Годами выходило бывало, что и не звали. Дважды она замуж выходила, уезжала с очередным мужем, в длительное ее отсутствие все это выливалось. Но верил батюшка, чувствовал ненадежность женского ее отношения, знал, что пройдет какое-то время и вновь примут его, может и улыбнутся даже, поинтересуются жизнью его незатейливой. А что ему рассказывать, как увидал он еще молоденьким семинаристом свою Любушку, ощутил ее земное присутствие в душе своей, так и потерял покой. Сорок лет без малого прошло, а воз и ныне там. И чин церковный заслужил немалый, а все по-прежнему - грешен. Не может без своей девы земной, думает о ней и денно, и нощно. Потому и стоит сейчас без штанов под мокрым и холодным дождем. Что ему еще остается в этой жизни, да и во всех последующих тоже? Только ссать.

И вдруг что-то произошло. Струя захлебнулась, перекособочилась, покапала и пропала. Василий почувствовал толчок, очень присутственный и очень горячий, где-то в голове, там, где предположительно ютился его мозг. Что-то в нем таком нынешнем заинтересовало бога, может рассеянно тот перекладывал бумажки с края стола на другой и наткнулся на поповское личное дело, да так, что Василий вдруг впервые за долгие годы, наверняка впервые, почувствовал его присутствие. Яркая вспышка озарила все вокруг, попрыгала, постучала, жмурясь на надоедливые капли, вдруг пришла и осталась в виде ясной и простой мысли, священник неожиданно понял : она его ждет. Почему именно сегодня, почему именно сейчас - этого он не понимал, также, как не мог понять и того, что же с ним произошло. День был самый обыкновенный, те же мысли, явления, поступки, та же крикливая тетка. Василий несмело посмотрел в сторону подъезда, который он уже на сегодня покинул и понял, что нужно возвращаться. Казалось бы, он мог это сделать и вчера, и месяц, и год назад, но вот как оно сложилось, именно сегодняшнему дню суждено стать самым главным во всей его бесконечной жизни. Батюшка затрепетал в предвкушении, силы откуда-то появились, возникли сами собой и в несколько секунд отец Василий взлетел на третий этаж, остановившись у заветной двери.

После его звонка наступила какая-то быстрая пауза, пара мгновений, которые растянулись для него в века. Дверь открылась, пропуская его в переднюю, священник подался вперед и уткнулся носом в накинутую цепочку. Из темного провала что-то смотрело на него, а может и сама черная тишина хотела у него узнать - что ему надо и зачем он вернулся. "Это я, Любушка", - выдохнул Василий, вложив в этот выдох все десятилетия своих трепетных заячьих мук, ожидавших в засаде серого волка, который снился ему наяву, во сне и в промежуточной реальности. Дверь захлопнулась.

Он долго стоял еще на лестничной площадке, думая, что там, в глубине квартиры, для него снимают цепочку. Чего-то снова ждал. Ждал долго. Всю жизнь ждал. Затмение продолжалось, хотя и вошло уже в другую, обыденную стадию. Чем-то застланные глаза, уши, рот позволили ему очнуться только под дождем, уже снова на улице. Мокрые капли стали за это время крупнее и убийственно стучали священнику по голове. Но это уже было неважно. Где-то под чужим окном ревел какой-то другой осел. Василий дернул ширинку и вдруг остановился. И ссать уже не хотелось.

Ключевая фраза первого тома "Пирамиды" - "сомневаюсь не в подвиге Христовом, а лишь в логичности его", если и не является новой, то, определенно, радует тем фактом, что Леонов пришел к этому самостоятельно. Ценность изолированной системы, творцов в подвалах, мыслителей в бочках именно в том, что, порою наивные в своих новшествах, они не испытывают на себе давления чужих мыслей, влияния общества, а потому способны, если и не на большее, то хотя бы на оригинальное. Леонид Леонов не первый на этом тернистом пути, ощутивший собственное несоответствие христианским нормам, а потому находящийся в поиске причин и следствий. Художественная литература, несомненно, не имеет в своих рядах более набившего на этом руку, чем автор, хотя бы потому, что 45 лет на написание одной лишь "Пирамиды" выделить из собственной жизни не сможет уже никто. В этом, собственно, весь Леонид Леонов. Ему, судя по всему, именно это и было интересно. Отслеживание некоего развития своей жизни в течении полувека, технологическая обработка материала во времени и плюс ко всему он умудрился все это успеть опубликовать (пусть и не в окончательном варианте, ибо окончательного варианта, как я все больше убеждаюсь, у "Пирамиды" и быть не может. Она олицетворяет собою созерцательную текучесть времени) и точно в срок умереть. Учитесь, люди, именно так и следует жить! Любимое сердцу занудство Леонида Леонова выразилось и в его 95 годах отроду. Дописал - опубликовал - умер. Умелый деловой подход.

Задача перед автором стояла, как может показаться, и не такая сложная. Ему, подобно Булгакову, не нужно было изображать нового Христа, ибо его вполне устраивал, если так можно выразиться, существующий. Стандартный. Но сие только на первый взгляд. Гораздо сложнее выходит, если абсолютно всему ты должен дать собственную трактовку. Примерно представляю себе эти закулисные масштабы работы и заранее ими ужасаюсь. Даже перед Львом Толстым стояла более легкая задача, ибо он всего лишь искал обоснование собственным взглядам, которые в своей основе уже были каноническими. За 6 лет он со своей задачей справился, упершись в свою любимую нагорную проповедь. Леонов же в своей взирающей на мир с холма малоэмоциональности похож на того, кого окрестить забыли по причине плохой памяти, но кто сам не спешит креститься по причине хорошего терпения. А что, как не терпение, является первейшим православным редуктором. Примерно этот процесс и имеет место в первом томе "Пирамиды". Прочитав только первый том, можно сделать некоторые далекоидущие выводы заранее, что крайне занимательно, ибо нет еще единой картины перед глазами. Можно даже пойти дальше, чем предполагалось автором. К сожалению, 45 лет у меня нет, но на первый том потратил год. Еще год можно посвятить второму тому.

Если сделать выводы открыто за Леонова, то Сатана - наипервейший православный. Он единственный, кто неотделим от бога (вернее, в данном случае - от сына его), так как представляет собой ущерб данной религии. Сатана, в отличии от всех остальных, бросить своего бога не может. И при этом ему вовсе необязательно в него верить. Советский атеизм - другая религиозная форма, что вполне естественно, ибо никаких "новых людей" вырастить было невозможно. Они только приспособились, повернулись к адскому огню другим боком, ибо, например, в основе поклонения Сталину лежит все то же смирение, слепая вера, грусть. ("Ложная слепота", кстати. Если кто-то из фанатов одолеет "Пирамиду", то он забудет про свою высокомерную тягу к новым терминам. У Леонова, напротив, все просто, понятно и именно поэтому его читать неимоверно сложно.) По сути, Леонов в свою очередь предлагает извратить форму религиозной концепции, сделать ее более удобной для него самого, добавить вместо вышеозначенной грусти большую толику разума. Сие невероятно опасно, ибо здесь заложена кривая дорога демагогии. Из живых примеров можно сослаться на дьяка Кураева. "В основе сущего лежит циклическая повторность". Периодически повторяя некоторые собственные обороты, как хорошую мантру, автор вдалбливает читателям на уровне подсознания что-то свое. И у него это прекрасно получается при том условии, если читатели еще не разбежались, напуганные громоздким текстом. "Нам дана свободная воля выбирать добро или зло". В этом месте я отделаюсь от Леонова, несмотря на полное мое восхищение и желание его читать дальше. По причине 1. Нам дают эту волю и не спрашивают 2. Для того, чтобы осуществлять свободный выбор, необходима воля личная, которой наделили не всех 3. С учетом того, что механизм мировосприятия в человеке заложен изначально, то и образ мышления глобально предсказуем. Отсюда ясно, что никакого выбора и быть не может. А вот определение Добра и Зла - оно бы явно не помешало, но такового в конкретике пока не нашел. Более того, текст со временем переправлялся несколько тысяч раз и есть подозрение, что и понятия менялись. Верю, все же, в обратное. В это верю.

Без оценки.

Книге очень не хватает живой событийности и сокращения процентов на 70 нуднейшего общения героев.