Текст книги "Стальной оратор, дремлющий в кобуре. Что происходило в России в 1917 году"

Пожалуй, все началось в тот февральский день 1917 года, когда находившийся в Царском Селе Николай II сказал дворцовому коменданту Владимиру Воейкову, генерал-майору свиты его величества:

– Я решил в среду ехать в Ставку.

В разгар Первой мировой войны император делил время между Царским Селом, где находилась императрица и дети, и Ставкой Верховного главнокомандования, расположенной в Могилеве. Два месяца, после убийства Григория Распутина в декабре 1916 года, император провел с семьей.

Генерал Воейков считал, что момент неподходящий для отъезда. Спросил, почему император принял такое решение, когда на фронте относительно спокойно, тогда как в столице спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно.

Император ответил, что в Ставке его ждет начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал от инфантерии Михаил Алексеев. Предстоит большое наступление – в апреле, оно должно было стать сокрушающим ударом по Германии. Министр иностранных дел Николай Покровский предложил императору готовить военную операцию, чтобы взять Босфор и Константинополь. Что касается столицы… Министр внутренних дел Протопопов уверен, что нет оснований ожидать чего-нибудь особенного.

Дворцовый комендант все же по телефону уточнил у Протопопова:

– Александр Дмитриевич, государь решил в среду ехать в Ставку. Ваше мнение? Всё ли спокойно и не является ли этот отъезд несвоевременным?

Министр внутренних дел России, по обыкновению изъяснявшийся на английском языке, ответил, что Воейков напрасно волнуется, так как все вполне благополучно. Временное правительство арестует Протопопова, а большевики в октябре 1918 года без суда расстреляют…

22 февраля в два часа дня императорский поезд отбыл из Царского Села в Ставку. Александр Солженицын, много писавший о Февральской революции, считал отъезд императора в Ставку роковой ошибкой: «В те часы, когда начинали бить хлебные лавки на Петербургской стороне, царь уехал из-под твердого крыла царицы – беззащитным перед самым ответственным решением в своей и российской жизни».

Почему он все-таки уехал? Во-первых, Верховный главнокомандующий должен был утвердить план боевых действий армии. Во-вторых, возможно, он несколько устал от семейных дел. Александра Федоровна его подавляла – и своей любовью, и своей экзальтацией, и истериками, и недомоганиями.

Пройдет всего несколько дней, и поезд Николая II будет метаться по стране. Но его не примут. Нигде. Меньше чем через полтора года этот маршрут закончится расстрелом царской семьи…

Император уехал, и власть словно исчезла. Во всяком случае, исчез страх перед властью. В Петрограде начались беспорядки. И целое столетие историки не могут решить, что это было – хорошо подготовленный заговор или все сметающая на своем пути стихия? В любом случае политический истеблишмент спешил воспользоваться возможностью, чтобы избавиться наконец от нелюбимого императора.

На следующий день, 23 февраля, в столице выстроились длинные очереди за хлебом. Что случилось? Снежные заносы на железных дорогах затрудняли подвоз продовольствия. Мгновенно распространился слух, что хлеб кончается. И сразу вспыхнули волнения. А 23 февраля социал-демократы еще и отмечали Международный день женщины и работницы. Они и вышли на улицы с лозунгом «Дайте хлеба!».

Петроградский градоначальник генерал-лейтенант Сергей Семенович Хабалов, недавний наказной атаман Уральского казачьего войска, информировал горожан: «В последние дни отпуск муки в пекарни и выпечка хлеба в Петрограде производится в том же количестве, что и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если в некоторых лавках хлеба иным не хватало, то потому, что многие, опасаясь его недостатка, получали в запас на сухари».

Но никто не верил успокоительным заявлениям власти.

25 февраля на заседание Государственной думы приехал объясняться министр земледелия Александр Александрович Риттих:

– Произошло нечто необычайное: вдруг появились громадные хвосты и страшное требование именно на черный хлеб. Лицо, купившее хлеб в одной лавке, сейчас же становилось в хвост у другой. Всей той нормальной выпечки, которая обыкновенно удовлетворяла все население, не хватило при таких условиях. В населении какое-то беспокойство относительно отсутствия в Петрограде муки, и на этой почве развилась прямо-таки паника. Все старались запасаться хлебом для того, чтобы делать из него сухари. Отчего паника – трудно точно разъяснить, это нечто стихийное, но для нее нет оснований, потому что в Петрограде имеется достаточный запас муки.

Депутаты не желали слушать министра! И не хотели успокоить сограждан. Напротив, решили использовать энергию толпы для того, чтобы свергнуть правительство и самим взять власть. Встал депутат от Саратовской губернии Александр Федорович Керенский:

– Я предлагаю сейчас же проголосовать за ту формулу, которую я вношу в Государственную думу: «Выслушав объяснения министра земледелия и считая их совершенно неудовлетворительными, Государственная дума признает, что дальнейшее пребывание у власти настоящего Совета министров совершенно нетерпимо. Интересы государства требуют создания правительства, подчиненного контролю всего народа. Немедленно населению должны быть гарантированы свобода слова, собраний, организаций и личности. Продовольственное дело должно взять в свои руки само население, свободно организовавшись в обывательские и фабрично-заводские комитеты».

А Николай II в Ставке огорчен еще и тем, что дети заразились корью.

«Мой ангел, любовь моя! – писала ему императрица. – Ну вот – у Ольги и Алексея корь. У Ольги все лицо покрыто сыпью и глаза болят. Алексей лежит в темноте. Только что получили твою телеграмму, что прибыл благополучно – слава Богу. Представляю себе твое ужасное одиночество. Ах, любовь моя, как печально без тебя – как одиноко, как я жажду твоей любви, твоих поцелуев, бесценное сокровище мое, думаю о тебе без конца!»

Читать дневник императора – все равно что смотреть фильм о гибели «Титаника». Люди о чем-то договариваются, строят планы. Но все они обречены. Николая одолевают семейные заботы: «Перед завтраком принесли мне от имени бельгийского короля военный крест. Погода была неприятная – метель. Погулял недолго в садике. Читал и писал. Вчера Ольга и Алексей заболели корью, а сегодня Татьяна последовала их примеру».

В Могилеве император не понимал серьезности положения, а подчиненные предпочитали не огорчать его дурными известиями.

«В 10 часов пошел к обедне, – записал в дневнике Николай II. – Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Алике и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая читал и принял сенатора Трегубова до обеда. Вечером поиграл в домино».

Удивительно, что для императора не полиция, не охранное отделение и не Министерство внутренних дел – главный источник информации о положении дел в Петрограде, а его жена. Но, занятая лечением детей, императрица сама плохо представляла себе, что именно происходит: «Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Было бы очень холодно, они, вероятно, остались бы дома. Но все это пройдет и успокоится, если только Дума будет вести себя прилично – печатают речи, хуже некуда».

25 февраля демонстранты уверенно сопротивлялись полиции. Толпа громила полицейские участки. В помещении городской думы обсуждали идею введения карточек на хлеб. Слово взял депутат Государственной думы Матвей Иванович Скобелев:

– Правительство борется с продовольственным кризисом путем расстрела едоков. Это предательство нужно заклеймить, оно требует возмездия. Надо использовать растерянность правительства и действовать решительно. Правительство, пролившее кровь невинных, должно уйти.

Бурные аплодисменты.

Тревожные телеграммы в Ставку слал председатель Государственной думы Родзянко: «В столице анархия. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно».

Михаил Владимирович Родзянко, дворянин, крупный землевладелец и депутат Думы всех созывов, называл себя «самым большим и толстым человеком в России». Он председательствовал в Думе с 1911 года и по своим политическим взглядам вовсе не был радикалом. Но, судя по всему, уверился, что император – лишнее звено в управлении страной. Только мешает.

Телеграммы председателя Думы – не столько информация, сколько инструмент психологического давления.

Ранним утром 27 февраля председатель Думы телеграфировал императору: «Положение ухудшается, надо принять немедленные меры, ибо завтра уже будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии».

Николай пожаловался генерал-адъютанту Владимиру Фредериксу:

– Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я не буду даже отвечать.

Но вести из столицы все же обеспокоили Николая: «В Петрограде начались беспорядки, к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Днем сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Царское Село поскорее и в час ночи перебрался в поезд».

Раз ему сообщили о беспорядках, он обязан вернуться в столицу. И тем самым император совершает вторую ошибку! Пять дней назад он напрасно покинул Петроград, где начались волнения. Теперь, бросив Ставку, выпустил из рук рычаги управления огромной армией. Николай сел в поезд, который станет его последним прибежищем. В салоне, окруженный льстивыми царедворцами (все потом разбегутся!) и конвоем бравого вида (пальцем не пошевелит, чтобы защитить императора!), он испытывал приятное чувство полной безопасности.

Почему окружение бросит его в февральские дни семнадцатого?

Одни решат, что прекрасно обойдутся и без него. Другие примкнут к новым хозяевам жизни. Логика дворцового переворота.

Исторический счет предъявлен силовикам. Как же спецслужбы проморгали приближение революции? И ничего не сделали, чтобы защитить государство. Почему? Они были слишком слабыми или во время революции спецслужбы бесполезны?

Отделение по охранению порядка и спокойствия в столице создали в 1866 году – после первых попыток убить императора Александра II. В 1880 году в Москве образовали секретно-разыскное отделение. Такие же отделения появились во многих крупных городах. Это была политическая полиция.

В 1898 году в составе Департамента полиции образовали Особый отдел. Он ведал агентурой, засылаемой в подпольные антиправительственные организации, перлюстрацией переписки подозрительных лиц, розыском политических преступников и следил за настроениями в обществе.

Охранное отделение формировали из офицеров отдельного корпуса жандармов, считавшегося карающей рукой императора. В корпус зачисляли только из потомственных дворян и только православных. Не допускались католики и даже женатые на католичках. Жандармы носили красивую синюю форму и получали содержание вдвое большее, чем строевые офицеры. В Петербурге служба была на виду. Ежемесячно департамент приплачивал 25 рублей. На Рождество полагались наградные – «на гуся».

Передовым по части политического розыска считалось Московское охранное отделение, во главе которого стоял Сергей Васильевич Зубатов. Потом ему доверят особый отдел Департамента полиции. Историческая личность.

«Худой, тщедушный, невзрачного вида брюнет в форменном поношенном сюртуке и в черных очках, Зубатов начинал мелким чиновником, но обратил на себя внимание знанием революционного движения, умением подходить к людям и склонять членов революционных организаций к сотрудничеству, – вспоминал его сменщик на посту главы Московского охранного отделения Павел Павлович Заварзин. – Зубатов был фанатиком своего дела».

Он поставил разыскное дело по западноевропейскому образцу. Наладил регистрацию подпольщиков, на них составляли справки и прикладывали фотографические снимки. Учил коллег конспирации и умению беречь агентуру. Охранное отделение состояло из агентурной части, следственной части, службы наружного наблюдения и канцелярии. При канцелярии заводили архив и алфавитную картотеку, в которую заносились фамилии всех, кто проходил по делам охранного отделения.

Пограничный контроль существовал и в Российской империи. На границе жандармы просили предъявить паспорт, выдававшийся для заграничных путешествий.

«Фамилии владельцев проверялись по алфавитной регистрации, куда были занесены все лица, разыскиваемые и отмеченные в циркулярах Департамента полиции, – рассказывал генерал Павел Заварзин. – Когда такие оказывались, они брались тотчас же в незаметное наблюдение филеров. Некоторые же арестовывались».

Однако улизнуть от жандармов не составляло труда.

«В паспортном деле у нас был большой пробел, – свидетельствовал Заварзин, – на паспорте не требовалась фотография его владельца, что, конечно, весьма облегчало пользование чужими документами».

Во время первой русской революции спецслужбы справились с подпольем.

«Во главе Министерства внутренних дел стал Петр Николаевич Дурново, маленький сухонький старичок с ясным умом, сильной волей и решимостью вернуть растерявшуюся власть на местах, – вспоминал Александр Павлович Мартынов, один из видных чиновников политической полиции. – Все заработало, машина пошла в ход. Начались аресты, запрятали вожаков, и все стало, хотя и понемногу, приходить в норму».

Но преувеличивать жестокость министра не стоит. Начальник Петербургского охранного отделения генерал-лейтенант Отдельного корпуса жандармов Александр Васильевич Герасимов докладывал Дурново о тревожной ситуации в столице. Министр нетерпеливо спросил:

– Так что же, по-вашему, надо сделать?

– Если бы мне разрешили закрыть типографии, печатающие революционные издания, и арестовать семьсот – восемьсот человек, ручаюсь, я успокоил бы Петербург.

– Ну конечно, – иронически ответил Дурново. – Если пол-Петербурга арестовать, то еще лучше будет.

Система перлюстрации писем действовала успешно.

«Многолетняя практика выработала у цензоров такой опыт, – вспоминал генерал Заварзин, – что, основываясь на каких-то никому другому не уловимых признаках письма, они обнаруживали переписку с шифром, химическим текстом или условными знаками. Когда письмо вызывало подозрение, оно вскрывалось специальной машинкой или на пару. Снималась копия, и оно вновь заклеивалось, так что адресат, получая его, и не подозревал, что содержимое письма известно властям. Письма с химическим текстом приходилось подвергать реактиву, поэтому по назначению оно не отправлялось… Простейший способ – написать текст лимонным соком или молоком. Чтобы его проявить, надо нагреть бумагу до начала ее обугливания или смазать полуторапроцентным раствором хлористой жидкости».

Главным орудием полиции стала осведомительная агентура. В этой армии добровольных доносчиков были случайные заявители, «штучники», были постоянные осведомители (большей частью дворники или горничные) и, наконец, «секретные сотрудники» – платные агенты полиции из числа самих революционеров. Подпольщики боялись провокаторов и пытались их вычислить.

«Когда задержанному грозила высылка в места не столь отдаленные, – вспоминал Александр Мартынов, – являлась возможность склонить того или иного не особенно устойчивого марксиста – эсдека или эсера – к оказанию услуг правительству. Над такими покладистыми революционерами мы шутили словами Франца Мора из «Разбойников» Шиллера: «Бедняга не родился быть мучеником за веру!»

Разные причины толкают человека к согласию доносить на бывших товарищей. Страх наказания – обыкновенно лишь одна из них. Другие: страсть к деньгам, тайная жажда власти, стремление повелевать окружающими и быть приближенными к сильным мира сего.

«Некоторых пугала тяжесть наказания, – считал генерал Герасимов, – других соблазняли деньги, третьих на этот путь толкали личные антипатии против тех или иных революционеров… Особенно ценными были люди, которые искренне разочаровались в революционном движении».

На допросах в полиции многие будущие партийные руководители проявили себя не самым достойным образом. Вот попадает человек за решетку. С товарищами в камере или на прогулке – он герой. А оказавшись один на один со следователем, проявляется по-другому. Если на прямую вербовку не соглашался, то желание поскорее выйти на волю толкало на откровенный разговор.

После смерти члена политбюро Серго Орджоникидзе, который возглавлял партийную инквизицию – Центральную контрольную комиссии, – в его архиве нашли два запечатанных пакета. На пакетах Серго написал: «Без меня не вскрывать». Там обнаружились документы царского Департамента полиции. В том числе показания члена политбюро Михаила Ивановича Калинина. На допросе будущий глава государства (пусть даже и формальный), или, как его чаще называли, всесоюзный староста, сказал следователю:

– Желаю дать откровенные показания о своей преступной деятельности.

Калинин рассказал все, что ему было известно о работе подпольного кружка, в котором он состоял. В архиве Орджоникидзе хранилась и справка о другом члене политбюро – Яне Эрнестовиче Рудзутаке, которого когда-то прочили в генеральные секретари вместо Сталина. Арестованный по делу Латышской социал-демократической рабочей партии, он назвал имена и адреса членов своей организации. Основываясь на его показаниях, полиция провела обыски, изъяла оружие и подпольную литературу.

Самой опасной власть считала партию социалистов-революционеров, делавшую ставку на террор. Причем боевая организация партии действовала автономно – во имя конспирации. Но это социалистов-революционеров не спасло. Террористов возглавил Евгений Филиппович Азеф, член ЦК партии эсеров и самый, пожалуй, крупный агент охранного отделения.

Потом, когда Азеф был разоблачен, многие революционеры пытались понять, как тому удалось обвести вокруг пальца опытных эсеров? Лев Давидович Троцкий писал в «Киевской мысли» об Азефе. Он пытался понять, как же мог идеалист Гершуни довериться провокатору: «Плут всегда импонирует романтику. Романтик влюбляется в мелочный и пошлый практицизм плута, наделяя его прочими качествами от собственных избытков. Потому он и романтик, что создает для себя обстановку из воображаемых обстоятельств и воображаемых людей – по образу и подобию своему».

Азеф сам предложил свои услуги жандармскому управлению. Обычно осведомителю не удавалось продержаться больше двух лет – его разоблачали. Азеф проработал на полицию шестнадцать лет. При этом он был далеко не единственным, кто снабжал полицию информацией о планах революционеров. Среди большевиков самым крупным осведомителем был Роман Вацлавович Малиновский. Его высоко ценил Ленин, сделал членом ЦК партии и депутатом Думы.

К 1917 году самый знаменитый начальник охранки давно был не у дел.

«Зубатов несколько опустился, – вспоминали коллеги, – и чувствовалось, что он относится к своей отставке как к несправедливой обиде. Сидя за столом, в кругу своей семьи, Зубатов узнал о начавшейся в Петербурге революции лишь на третий день, когда она докатилась до Москвы. Задумавшись на один момент, он встал и прошел в свой кабинет, откуда тотчас же раздался выстрел, и Зубатова не стало».

В октябре 1916 года последнего директора Департамента полиции Алексея Тихоновича Васильева пригласила императрица. Он успокоил Александру Федоровну:

– Революция совершенно невозможна в России. Конечно, есть среди населения определенное нервное напряжение из-за продолжающейся войны и тяжелого бремени, которое она вызвала, но народ доверяет царю и не думает о восстании.

И полугода не пройдет, как вспыхнет революция.

Россию называли полицейским государством: полиция, жандармы, охранные отделения. Но сколько было жандармов? Всего тысяча офицеров и 10 тысяч унтер-офицеров на всю страну. В столичном жандармском управлении в 1917-м служило 158 человек! Не сравнишь с аппаратом госбезопасности при советской власти.

К тому же многие из них брезговали разыскным делом. Один из крупных чиновников охранки Александр Мартынов пошел на службу в Отдельный корпус жандармов вслед за своими братьями. Семейное дело. И вот чему старшие братья учили младшего: «С какой стороны письменного стола начальника я должен стоять, как прикладывать «промокашку» к подписи генерала и прочее. Все эти советы, как это ни смешно, оказались очень нужными».

После Февральской революции бывшие руководители политической полиции каялись, что допустили промашку. Занимались только вооруженным подпольем, а ситуацию в обществе в целом некому было анализировать. Не обращали внимания на партии, которые задавали тон в Государственной думе, не изучали общественное мнение. Искали эсеров и анархистов, боевиков с бомбами и револьверами. Но революцию в Феврале совершили не профессиональные революционеры, а высшие слои общества, генералитет. И народ.

Дело не только в нехватке профессионализма. После первой революции спецслужбы подавили подполье: одних посадили, другие бежали из страны. Охранные отделения остались без работы и стали ее себе придумывать.

Генерал Владимир Федорович Джунковский, назначенный заместителем министра внутренних дел и шефом Отдельного корпуса жандармов, увидел, что его подчиненные фальсифицируют дела: сами создают мнимые подпольные организации и с треском их ликвидируют, чтобы продемонстрировать эффективность своей работы.

«Мода была такая – открывать тайные типографии, – возмущался Джунковский. – Сами устроят в охранном отделении типографию, а потом «поймают» и получают за это ордена. Вот относительно таких вещей я был немилосерден».

Начальника одного из жандармских управлений ротмистра Кременецкого ставили в пример всему корпусу жандармов: молодец, каждый год арестовывает три-четыре типографии! А для его сослуживцев не было секретом, что Кременецкий через своих агентов и устраивал эти типографии.

Один из жандармов не выдержал и заявил публично:

– Я не арестовываю типографии, потому что у меня в городе их нет. А самому их ставить, как делает Кременецкий, и получать награды потом – не намерен…