Текст книги "Секреты Российской дипломатии. От Громыко до Лаврова"

Один перед бушующей толпой

В апреле 1978 года в Грузии едва не повторилось мартовское кровопролитие пятьдесят шестого. В тот год всем союзным республикам велели принять новые конституции, потому что был подготовлен новый Основной закон СССР. В реальной жизни это ничего не меняло, и для всех республик было чисто формальным делом – кроме Грузии, Армении и Азербайджана. В их конституциях с двадцатых годов сохранилось положение о своем языке как о государственном.

Закавказским республикам велели подравняться под общий строй. Но попытка убрать этот атрибут самостоятельности вызвала массовое возмущение у молодежи. Грузинские студенты, как и в марте 1956 года, устроили демонстрацию, хотя понимали, как трагически все это может закончиться. Шеварднадзе пытался объясниться с Брежневым. Тот неохотно ответил: «Это идеологический вопрос» – и переадресовал первого секретаря к Михаилу Андреевичу Суслову как главному идеологу партии. Догматик Суслов ничего не хотел слушать и твердил, что эта республиканская языковая аномалия противоречит марксизму.

14 апреля, в день, когда депутатам республиканского Верховного Совета предстояло голосовать за новую конституцию, возле Дома правительства в Тбилиси собрались тысячи молодых людей. В руководстве республики были люди, готовые применить в ответ силу, ввести в действие армию.

Шеварднадзе еще раз позвонил Суслову, напомнил о кровопролитии 1956 года и просил доложить Брежневу, что ситуация в республике крайне серьезная, и он, как первый секретарь, обязан предпринять все необходимое для сохранения спокойствия. В общем, благодаря своей настойчивости и умению убеждать Шеварднадзе добился своего – грузинский язык остался в Грузии государственным.

Он вышел к студентам, собравшимся у Дома правительства, и торжествующе сказал:

– Братья, все будет так, как вы хотите.

И огромная площадь взорвалась восторгом. Шеварднадзе стал в республике героем.

Он сумел и успокоить молодежь, и сделать так, что вся Грузия была ему благодарна. При этом не поссорился с Москвой. Более того, Брежнев оценил политическое искусство Шеварднадзе. И через полгода, в ноябре 1978 года, сделал его кандидатом в члены политбюро. Высокое партийное звание полагалось далеко не всем руководителям республик.

На том же ноябрьском пленуме секретарем ЦК КПСС был избран Михаил Сергеевич Горбачев. С Шеварднадзе они были немного знакомы с комсомольских времен. Когда Горбачев стал секретарем ЦК по сельскому хозяйству, познакомились ближе. Горбачев часто приезжал в Грузию – отдыхал в Пицунде. Шеварднадзе возил его по республике, показывал, чего своим трудом может добиться крестьянин, если ему не мешать.

«Шестидесятые-восьмидесятые годы были, возможно, самым беззаботным периодом в истории Грузии, – вспоминает писатель Георгий Нижарадзе, – общереспубликанские потребности с избытком дотировались из Центра, денежных мест было много, процветали искусство и спорт, приезжие пили дешевое вино и поражались «несоветской» атмосфере легкомыслия и веселого вольнодумства, царящей в стране. Советскую власть ругали не понижая голоса, но того, что она доживает последние годы, не мог себе представить никто».

Брежнев определенно выделял Шеварднадзе, в 1981 году наградил Золотой звездой Героя Социалистического Труда. Леонид Ильич позволял ему то, что не дозволялось другим местным секретарям. Грузинской интеллигенции жилось легче, в республике сохранялось больше свободомыслия. Хотя с диссидентами здесь поступали так же жестко, как и везде, что Шеварднадзе припомнят, когда Грузия обретет самостоятельность.

18 ноября 1983 года вооруженная группа молодых грузинских диссидентствующих художников, актеров и врачей захватила самолет Ту-134 (57 пассажиров, 7 членов экипажа), следовавший по маршруту Тбилиси – Батуми – Киев– Ленинград, и потребовала от летчиков лететь в Турцию. В связи с неблагоприятными метеоусловиями самолет был вынужден, почти долетев до Батуми, вернуться в Тбилиси. Когда самолет совершил посадку, его взяли штурмом бойцы спецподразделения КГБ «Альфа». Погибли двое летчиков, двое пассажиров и бортпроводница, получили тяжелые ранения штурман и другая бортпроводница. Из числа угонщиков был убит художник Гия Табидзе, покончил с собой художник Давид Микаберидзе, были ранены актер Геча Кобахидзе, художник Сосо Церетели и врачи Паата и Кахи Ивериели. В период правления Звиада Гамсахурдиа угонщиков восславили как борцов за свободу…

Шеварднадзе, конечно, был мастер ладить с начальством. Не забывал курить фимиам Брежневу. С восточным красноречием его молодых и талантливых помощников, сочинявших Эдуарду Амвросиевичу речи и статьи, мало кто мог соревноваться. В 1981 году после XXVI съезда партии, вернувшись в Тбилиси, Шеварднадзе с воодушевлением делился своими впечатлениями перед участниками республиканского актива:

– В каждом положении и каждом выводе доклада Леонида Ильича Брежнева, в каждом его слове звучала ленинская деловитость, ленинская целеустремленность, ленинская объективность, самокритичность, подлинно ленинский, глубоко научный подход к анализу современности. На трибуне стоял Леонид Ильич Брежнев, такой близкий и родной каждому. И каждый видел, всем сердцем чувствовал, как он мыслил и творил на съезде.

Много раз в перестроечные годы ему припоминали эти пышные речи и едко спрашивали: когда же вы были искренни, Эдуард Амвросиевич? Тогда, воспевая Брежнева, или сейчас, призывая к радикальным переменам?

Шеварднадзе отвечал, что это было лишь необходимым средством:

– Мы не выслуживались перед Москвой. Мы лишь хотели создать условия, чтобы лучше служить своему народу.

На пленуме ЦК КПСС 23 июня 1980 года, где задним числом обсуждался вопрос о вводе войск в Афганистан, Шеварднадзе сказал, что «смелый, единственно верный, единственно мудрый шаг, предпринятый в отношении Афганистана, с удовлетворением был воспринят каждым советским человеком». Одобрили афганскую авантюру, разумеется, все участники пленума, но зачем было делать это с такой страстью? Шеварднадзе не упустил случая вознести хвалу Леониду Ильичу:

– В сегодняшнем мире нет более авторитетного, более последовательного государственного деятеля, чем Леонид Ильич, которого глубоко уважают, которому верят. Будучи очевидцем титанической деятельности Леонида Ильича Брежнева, читая записи его бесед, фундаментальные труды, выступления по внешним и внутренним проблемам, испытываешь искреннюю радость и гордость от сознания того, что во главе партии и государства стоит человек, в котором органично сочетаются широчайшая эрудиция, ленинская принципиальность, пролетарская стойкость, революционная смелость, высокий гуманизм, редкая дипломатическая гибкость.

Речи Эдуарду Амвросиевичу писали мастера своего дела, а произносил он их с неподдельным энтузиазмом. Надо признать, что Шеварднадзе – политик хитрый, изощренный, но не трусливый. О нем рассказывают одну историю, которая кажется легендой, но характерно, что вокруг него рождались именно такие легенды. Осенью 1977 года в Тбилиси местная футбольная команда «Динамо» играла с ворошиловградской «Зарей». Счет был ничейным. Создалась ситуация, при которой судья должен был, как казалось зрителям, назначить пенальти в ворота ворошиловградцев. Судья этого не сделал, динамовцы остались без золотой медали. Темпераментные тбилисские болельщики пришли в неистовство, немногочисленная милиция не могла с ними справиться. Тогда из правительственной ложи вышел Шеварднадзе и сумел успокоить разбушевавшуюся толпу.

Моторная лодка на Смоленской площади

Не успели избрать Горбачева генеральным секретарем, как Шеварднадзе умело похвалил Михаила Сергеевича на первом же пленуме ЦК и решительно поддержал его линию, которая еще не была толком сформулирована. Эдуард Амвросиевич говорил о том, как весь мир откликнулся на избрание Горбачева, процитировал статью из газеты «Вашингтон пост» и добавил лукаво:

– Я знаю, что Михаил Сергеевич не любит, когда его хвалят. Но это не я, это американцы говорят…

В зале довольно засмеялись.

Никто не ждал, что Горбачев назначит его министром иностранных дел. Но Михаилу Сергеевичу был нужен не столько профессионал – их достаточно в аппарате министерства, – сколько единомышленник, союзник. Однажды они вместе отдыхали в Пицунде, говорили о происходящем в стране, и Шеварднадзе с нескрываемой горечью сказал:

– Все прогнило, все надо менять.

Во время разговора с Громыко, который уже переходил в Верховный Совет, Горбачев спросил, кого тот видит на посту министра иностранных дел. Громыко назвал своего первого заместителя Георгия Марковича Корниенко, считая его самым достойным, затем как бы нехотя добавил еще две кандидатуры – посла в Соединенных Штатах Анатолия Федоровича Добрынина и посла во Франции Юлия Михайловича Воронцова.

Горбачев выслушал его без интереса и спросил:

– Как вы смотрите на Шеварднадзе?

Даже выдержанный Громыко был поражен: республиканский партийный секретарь в роли министра иностранных дел? Но тут же справился с собой:

– Нет, нет, я не против. Я же понимаю, это продуманное предложение.

Горбачев объяснил, что на посту министра иностранных дел нужна крупная политическая фигура, человек, способный к переменам. Громыко не посмел возразить генеральному секретарю.

Недели за две до окончательного решения Горбачев позвонил Шеварднадзе в Тбилиси:

– У меня есть весьма серьезные намерения в отношении тебя. Два предложения. Конкретизировать пока не готов. Но оба потребуют твоего переезда в Москву.

Шеварднадзе, как полагалось, сказал, что для него главное – получить поддержку генерального секретаря в работе на нынешней должности. Ничего иного ему не нужно. В последних числах июня 1985 года Горбачев вновь позвонил ему и предложил занять пост министра иностранных дел. Эдуард Амвросиевич искренне удивился:

– Все, что угодно, мог ожидать, только не это. Я должен подумать. И вы еще должны подумать. Я не профессионал… грузин… Могут возникнуть вопросы.

Следующим утром он прибыл в Москву. В разговоре с Горбачевым выложил все доводы «против». Дипломатия – это профессия, а у него нет опыта. И главное – этот пост все же должен занимать русский человек.

– Вопрос этот решен, – ответил Горбачев. – Он согласован с секретарями Центрального комитета. Твою кандидатуру поддерживает Громыко. Что касается национальности, то да, ты – грузин, но ведь советский же человек! Нет опыта? А может, это и хорошо, что нет? Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы…

После беседы Горбачев собрал политбюро.

– Нам не найти второго Громыко, – сказал он, – с его опытом, знанием проблем внешней политики. Но ведь и сам Андрей Андреевич когда-то начинал свой путь в дипломатии не с таким опытом и знаниями, какие имеет сейчас. Я беседовал с Андреем Андреевичем о том, кого выдвинуть на пост министра иностранных дел. Квалифицированных дипломатов у нас много. Опытный работник Корниенко. Как на партийной, так и на дипломатической работе был Червоненко. В поле зрения Добрынин. И все же мысли у нас пошли в другом направлении. На пост министра нужна крупная фигура, человек из нашего с вами состава, которого мы хорошо знаем и в котором уверены.

Громыко, правда, попытался вставить слово:

– Воспитана целая когорта дипломатов.

Горбачев пропустил его слова мимо ушей.

– В результате мы остановились на том, чтобы рекомендовать Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе. Это сформировавшийся деятель, принципиальный, понимающий интересы партии. Эдуард Амвросиевич показал себя человеком закаленным, выдержанным, умеющим найти подходы к решению проблем. Необходимо иметь в виду и такой важный момент: страна у нас многонациональная, и необходимо, чтобы это находило отражение и в составе центральных органов партии. Убежден, товарищи, что это правильное решение.

Потом выступил Громыко, как всегда лояльный к мнению начальства:

– Предлагаю поддержать. Товарищ Шеварднадзе-член руководящего центра. Это важно для министра иностранных дел.

1 июля собрался пленум ЦК. Шеварднадзе перевели из кандидатов в полноправные члены политбюро. Кстати, на этом же пленуме секретарем ЦК избрали Бориса Николаевича Ельцина.

Когда Громыко освободил кабинет, Шеварднадзе впервые приехал на Смоленскую площадь. У подъезда высотного здания его ждал начальник секретариата министра, проводил на седьмой этаж, показал кабинет № 706. В этом кабинете сидели все его предшественники, начиная с Вышинского. Шеварднадзе попросил собрать заместителей министра, откровенно сказал им:

– Положение у меня – хуже не придумаешь. Удивить вас познаниями в области внешней политики не могу. Могу лишь обещать, что буду работать так, чтобы мне не было стыдно перед вами, а вам – за меня. Мне придется особенно трудно на фоне авторитета Андрея Андреевича. Что я по сравнению с ним, крейсером внешней политики? Всего лишь лодка. Но с мотором.

Шутка всем понравилась.

«Какие у вас планы на вечер?»

Когда назначили Шеварднадзе, лучшие умы министерства впали в прострацию. Все предполагали, что если остановятся на профессионале, то министром станет Корниенко. Если выбор падет на политика – то это будет Виталий Иванович Воротников, председатель Совета министров РСФСР.

Высокомерные дипломаты, в большинстве своем выпускники элитарного Института международных отношений, не ожидали, что пришлют провинциала, грузина. Карьерные дипломаты – это спаянное братство. Они гордятся своим профессионализмом и не любят выдвиженцев, считая, что они никогда не получили бы столь высокий пост, если бы пытались сделать обычную дипломатическую карьеру.

В курилках нового министра презрительно называли «кутаисским комсомольцем». Говорили, что он не только мира, но даже и Советского Союза толком не знает, иностранными языками не владеет, да и по-русски говорит неважно… Решили, что внешней политикой новый генеральный будет заниматься сам, а Шеварднадзе, бывшего эмвэдэшника, назначили для того, чтобы он перетряхнул министерство и разогнал пижонов, которые оторвались от действительности, а только за границу ездят. Ждали опричнины.

Ревниво следивший за своим сменщиком Громыко жаловался сыну:

– Шеварднадзе устроил настоящую экзекуцию профессиональным кадрам, только потому, что многие дипломаты не пели ему «аллилуйя», сохраняли достоинство и не лакействовали. В министерстве царит атмосфера уныния и страха.

Но все было не так. Шеварднадзе чисток не устраивал, вообще никого не уволил. Напротив, двери министерского кабинета на седьмом этаже раскрылись для широкого круга сотрудников министерства. Шеварднадзе приглашал их не для того, чтобы устроить разнос или дать указание, а для того, чтобы выслушать их мнение. Приезжая в какую-нибудь страну, выступал перед советскими дипломатами в посольстве, чтобы рассказать им, что происходит в Москве. Он был откровенен с журналистами.

Талантливые люди при нем процветали, причем даже те, кто придерживался иного политического направления. За год он сумел вникнуть в новую работу и привлек на свою сторону аппарат дипломатической службы. С собой из Тбилиси он привел только одного помощника – Теймураза Георгиевича Мамаладзе-Степанова, талантливого журналиста, который потом работал в «Известиях». Вторым помощником стал Сергей Петрович Тарасенко, один из руководителей американского отдела МИД.

Правда, в министерстве устроили кампанию по борьбе с семейственностью. Если в МИД работали отец и сын, то кого-то одного просили уйти. Но это была идея секретаря ЦК Егора Кузьмича Лигачева. Он и прислал в министерство нового заместителя по кадрам Валентина Михайловича Никифорова – из аппарата ЦК, тот получил указание брать в МИД побольше детей рабочих и крестьян, а также партийно-комсомольских активистов.

Первоочередную программу действий Шеварднадзе выработал вдвоем с Горбачевым: установить нормальный диалог с Соединенными Штатами; идя на компромисс, добиваться ограничения военных потенциалов Востока и Запада; вернуть советские войска из Афганистана; нормализовать отношения с Китаем. Сверхзадача состояла в том, чтобы вывести страну из враждебного окружения, уменьшить давление на нее, создать благоприятные внешние условия для перемен и дать Горбачеву возможность заняться внутренними делами.

Своим помощникам в министерстве он откровенно сказал:

– Я ведь могу сидеть тихо, ничего не делать, наслаждаться жизнью. Но внешняя политика зашла в тупик, страну нужно вытаскивать из ямы.

Горбачев в первом же интервью «Правде» отметил, что не намерен смотреть на мир через призму отношений с США, какими бы важными они ни были сами по себе. Первым иностранным гостем был итальянский премьер Беттино Кракси. Бывший канцлер ФРГ Вилли Брандт говорил в Москве пять часов о необходимости особых отношений с европейскими социал-демократами. Начался диалог с китайцами, с которыми договорились вновь обращаться друг к другу «товарищ». Новый министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе поехал в Токио. И было объявлено о моратории на ядерные испытания.

У Шеварднадзе оказалось совсем мало времени на подготовку к новой роли. В том же июле 1985 года он отправился в Хельсинки, где собрались министры тридцати пяти стран Европы, США и Канады, чтобы отметить десятилетие подписания Заключительного акта. В определенном смысле это были «смотрины» нового министра. Для всего мира появление Шеварднадзе оказалось событием – на памяти целого поколения не было иного советского министра, кроме Громыко. Предстояла и встреча с главным партнером-государственным секретарем США Джорджем Шульцем.

Его помощник Теймураз Мамаладзе вел дневник и опубликовал в журнале «Дружба народов» заметки о своем бывшем шефе. Шеварднадзе фигурирует в записках как Седой.

«30 июля 1985 года, Хельсинки.

– Боже мой, он улыбается! – Сакральный ужас на лице Его Превосходительства из маленькой среднеевропейской страны. Мистическое потрясение, смешанное с восторженным недоверием: Боже, новый советский министр улыбается! Более того – смеется! И даже острит!

Министерский дебют Седого на международной арене. Речь тускла. Но десятилетие Хельсинкского акта – его торжество. Он – гвоздь программы. Блестящий, острый, хорошо откованный гвоздь. Легенды сопутствуют ожиданиям. Про вас сочиняют истории, героем которых вы обязаны быть. Будто бы в Хельсинки Седой положил перед Шульцем грузинский кинжал в драгоценных ножнах и сказал:

– Я разоружился, теперь ваша очередь…

«Ничего подобного не было, – говорит Седой, – а было вот что…»

Шульц подвел к Эдику какую-то миниатюрную девушку в строгом брючном костюме мышиного цвета. Она напоминала мышку, которая запуталась в копне собственных волос.

– Я хочу представить вам мою лучшую телохранитель-ницу, – сказал Шульц.

У него это называлось «снять мерку».

Седой оглядел несоразмерность охраняемого тела и тела охраны, крепко пожал стальную мышиную лапку и сказал:

– Наконец-то я убедился, что судьба Америки в надежных руках.

Дебют гурийского юмора на европейской сцене прошел под сплошной гомерический хохот. Давно так не смеялись на международных форумах.

Уж если кто-то желает снять с вас мерку – пусть делает это под вашу диктовку: «Мой размер – такой-то».

– Кто я такой в сравнении с господином Шульцем? Но если за ним опыт, то за нами – правда!

Домашняя заготовка. Впервые применена на Смоленской площади в день вступления в должность.

– Кто я в сравнении с Андрей Андреичем? Он – большой океанский лайнер, я – маленькая лодка. Но – моторная!

В новую должность Седой вступал под смех облегчения мировой общественности, подчиненных и коллег».

Вовремя сказанная шутка помогала Шеварднадзе в сложных дипломатических баталиях. Вот еще отрывок из записок его помощника:

«23 марта 1988 года, Белый дом.

Вице-президент Буш. Нас очень беспокоит проблема безопасности на Олимпийских играх в Сеуле.

Седой. Я уверен, игры пройдут хорошо.

Президент Рейган. Оставьте нам хотя бы несколько медалей.

Седой. Этот вопрос можно будет обсудить сегодня на вечернем раунде наших переговоров. Если с вашей стороны будут уступки по вопросам стратегической оборонной инициативы. (Общий смех.)»

Умения ладитьс людьми и говорить приятные им вещи, неизменно добиваясь своего, Шеварднадзе было не занимать.

На Смоленскую площадь встретиться с аппаратом Министерства иностранных дел и послами, которых со всего мира собрали в Москву, приехал Горбачев. Шеварднадзе, вспоминает Борис Дмитриевич Панкин, тогда посол в Швеции, стал говорить, какая им оказана огромная честь, что генеральный секретарь впервые за всю историю государства посетил МИД. На эти слова Горбачев отозвался, что ничего особенного в этом нет, и не надо преувеличивать. Шеварднадзе с мягкой улыбкой сказал, что он замечание генерального секретаря, разумеется, принимает к исполнению, но сейчас все-таки будет читать то, что у него написано. Зал заулыбался.

Министру пришлось нелегко. Его ждали мучительные переговоры с американцами об ограничении ядерных вооружений. Предстояло в короткий срок освоить огромный массив информации. И когда его постепенно знакомили с этой проблематикой, он был просто в отчаянии, говорил:

– Зря я согласился на эту должность! Это же невозможно понять.

Помощников поражала его способность мгновенно вникнуть в суть обсуждаемой проблемы. Память у него была замечательная – не хуже, чем у Громыко. Шеварднадзе не изображал из себя всезнайку. Принимая дипломатов, которые вели переговоры с американцами по стратегическим вооружениям, он несколько застенчиво сказал:

– Я первоклассник, не смущайтесь. Хочу, однако, все знать и сам понимать.

Если чего-то не понимал, он спрашивал, просил объяснить. Сказанное запоминал. Ему очень помогали природный ум и быстрая реакция. Поэтому он не боялся полемики, «ближнего боя» и не старался удержать противника на дистанции.

Громыко не разрешал на переговорах синхронного перевода, всегда настаивал на последовательном. Эта процедура сильно затягивала переговоры, но давала дополнительное время на размышление. При синхронном переводе непросто уловить тонкости, детали. Шеварднадзе возмущался, если ему предлагали последовательный перевод: жалел время. Он был самым внимательным слушателем, которого только видели в министерстве. Поражал дипломатов способностью с ходу разобраться в сложнейших проблемах, выделить главное и не упустить ни одной мелочи.

Шеварднадзе изменил ритм мидовской жизни, вспоминал главный министерский переводчик Виктор Сухо-древ. Он допоздна работал, приезжал на Смоленскую площадь и в субботу. Очень удивлялся, если вечером кого-то не оказывалось на месте. Скоро все дисциплинированно сидели на местах и раньше министра домой не уезжали.

«Работа шла в сумасшедшем режиме и темпе, – писал Юлий Квицинский, который стал заместителем министра. – Их задавал министр, подвергавший себя немыслимым перегрузкам. Встречи и переговоры, полеты за границу и приемы в Москве шли непрерывной чередой… Сказывался немалый политический опыт Шеварднадзе, его знание людей, искусство строить личные отношения, просчитывать ситуацию и без нужды не обострять ее».

Когда в результате сближения с Южной Кореей стали ухудшаться отношения с Северной Кореей, Шеварднадзе прилетел в Пхеньян. Обещавший быть нелегким разговор с великим вождем Ким Ир Сеном он начал с изысканного оборота:

– Михаил Сергеевич сказал мне: прежде чем отчитаешься передо мной, отчитайся перед товарищем Ким Ир Сеном.

«Рядом с великим вождем, – записал в дневнике помощник советского министра Теймураз Мамаладзе, – сынок, Ким Чен Ир, инфант, престолонаследник и надежда нации. Толстенький, одутловатый очкарик, низкорослый и мрачный, глядящий с подозрением на каждого, кто осмеливается посмотреть на него… Я обратил внимание на его маленькие ножки, обутые в серые туфельки с узкими загнутыми носами».

На первых переговорах с американским госсекретарем Джорджем Шульцем Эдуард Шеварднадзе держался спокойно, изображал внимательного и вежливого новичка, но был настороже. Шульц был хозяином, поэтому он сказал:

– Я хотел бы вам, господин министр, как гостю, предоставить слово первым.

Перед Шеварднадзе на столе лежала подборка материалов по всем вопросам, которые будут обсуждаться. И он вдруг прямо заявил:

– Вы знаете, я человек новый. Претендовать на то, что я прекрасно знаю все вопросы, которые будем сейчас обсуждать, было бы с моей стороны глупо. Поэтому заранее прошу прощения: мне приготовили справки, я их прочитаю, и это пока все, что я могу сделать.

Простота и откровенность понравились. Американцы увидели, что новый министр человек разумный и уверенный в себе, поэтому не боится признать, что чего-то не знает. Наши дипломаты успокоились: неприятных неожиданностей не возникнет. А закончил первую встречу Эдуард Амвросиевич неожиданно. Уже собирались расходиться, как вдруг он обратился к государственному секретарю:

– Могу я на секундочку вас задержать?

Он произнес несколько возвышенных слов о Джордже Шульце как об опытном дипломате. Американцы растаяли от удовольствия, и тут Шеварднадзе добавил:

– На вашей стороне, господин государственный секретарь, опыт, а на нашей стороне – правда.

Американцы этого никак не ожидали. Получилось, что последнее слово осталось за советским министром. Он изменил стиль и атмосферу переговоров: у нас с американцами множество проблем и противоречий, мы жестоко спорим и будем спорить, но почему мы должны вести себя как враги? И во время второй встречи с Шульцем советский министр сказал:

– Я намерен вести дело так, чтобы быть вам честным и надежным партнером, а при встречном желании – и другом.

Шульц, на которого эти слова произвели впечатление, встал и протянул ему руку.

При Шеварднадзе удалось преодолеть многолетнее недоверие между Советским Союзом и Соединенными Штатами, когда любой шаг партнера воспринимался как угроза, когда любые переговоры начинались с перечисления взаимных претензий и обвинений и иногда этим же заканчивались.

Отойти от этой линии оказалось непростым делом. Через год после прихода Горбачева к власти, в апреле 1986 года, на заседании политбюро рассматривался проект документа под названием «О политико-пропагандистских мероприятиях по противодействию антисоветской линии США». В нем предлагалось провести военно-морские маневры в Мексиканском заливе у берегов Северной Америки, практиковать «демонстративные действия с обозначением ударов по морским целям США силами ракетоносных средств, дальней авиации ВМФ СССР».

Эти предложения Горбачев вычеркнул, но говорил о том, что «в нашей пропаганде нужно использовать их болевые точки, разоблачать военно-промышленный комплекс, показывать, как они грабят мир… Пусть они нервничают, совершают ошибки».

Когда произошла катастрофа в Чернобыле 26 апреля 1986 года, иностранные послы, аккредитованные в Москве, оборвали телефоны Министерства иностранных дел. Дипломаты просили о немедленной встрече с министром: они говорили, что действуют по поручению своих правительств, которые требуют разъяснений по поводу радиоактивных элементов в атмосфере. Авария могла произойти только в Советском Союзе.

Но политбюро потребовало организовать идеологическое обеспечение «отпора провокационной пропагандистской шумихе, поднятой на Западе в связи с событиями на Чернобыльской атомной электростанции»…

Но от этих пагубных для репутации страны привычен постепенно избавлялись.

Американцы попали под обаяние Шеварднадзе.

– Шеварднадзе очень галантен, – рассказывал мне его помощник Сергей Тарасенко. – Его очень любили все девушки в госдепартаменте, все для него делали, потому что он был очень внимателен, целовал ручки, говорил комплименты.

Он любил изображать простачка, но на самом деле был наделен острой реакцией, которую обыкновенно скрывал. Однажды после переговоров с госсекретарем они вышли на улицу и пошли к машинам через коридор журналистов. Одна американская журналистка спросила его:

– Завтра выходной день, как вы намерены провести свободный день?

Шеварднадзе реагировал мгновенно:

– Какие у вас предложения?

Впервые в истории отношений двух стран министры стали бывать другу друга дома, встречаться семьями. Это не исключало споров, обид и взаимного недовольства. Но изменился сам характер отношений – не желание обмануть потенциального врага, а намерение найти разумный компромисс.

Когда Шеварднадзе с Шульцем подписывали документ по Афганистану, возникла серьезная проблема. Шеварднадзе настаивал на том, что Советский Союз, хоть и выводит войска, будет оказывать помощь Кабулу. Щульц не соглашался с такой позицией, попросил объявить перерыв, чтобы поговорить с экспертами. Помощники спросили Шеварднадзе:

– Что будем делать, если американцы не согласятся?

Шеварднадзе ни секунды не сомневался:

– Уезжаем, и до свидания.

Появился Шульц, сказал, что он очень сожалеет, но принять советское условие не может. Шеварднадзе поблагодарил и откланялся. А в самолете сказал:

– У меня такое чувство, что, пока долетим до Москвы, американцы согласятся.

И точно. Тут же отправились в Женеву, там подписали соглашение и вывели войска из Афганистана.

Первые поездки за границу были для министра не слишком приятными. В аэропорту или возле посольства его повсюду встречали пикеты: афганцы требовали вывести войска из Афганистана, прибалты – вернуть свободу их странам, евреи – разрешить советским евреям эмигрировать в Израиль.

Оказавшись в Вашингтоне, Шеварднадзе вдруг вышел из здания посольства, подошел к демонстрантам и сказал:

– Я понимаю, есть проблема. Выделите три-четыре человека, пойдемте поговорим.

Посольские смотрели на министра с изумлением, настолько это казалось диким и непривычным.

– Мидовец был приучен к другому, – рассказывал Сергей Тарасенко. – Приезжает в министерство американский посланник с каким-то делом. Я его встречаю и провожаю после переговоров. Прощаясь, он вдруг говорит: «Ах, я забыл передать важный документ» – и сует мне бумагу. А это список отказников, людей, которым отказано в выезде за границу. За них американцы хлопочут, но в советские времена с ними просто не разговаривали на эти темы и никакие списки не принимали, чтобы не давать повода для продолжения разговора. И если по неопытности берешь этот список, то рискуешь быть уволенным. Руки надо было за спину прятать и ни в коем случае не брать опасный документ.

А когда на первой встрече Шульц осторожно завел разговор об отказниках, Шеварднадзе ему укоризненно сказал:

– Что же вы права человека ставите на третье место? Давайте каждую встречу начинать с обсуждения прав человека.

Шульц просто не верил своим ушам. А Шеварднадзе спокойно принимал списки отказников. Пустых обещаний не давал, но под каждую встречу с американцами выбивал из КГБ разрешения отпустить очередную группу. А ведь не выпускали по самым дурацким причинам – в основном чтобы статистику не портить. Скажем, директор института говорил: «Из моего института никто не уедет». Или местный партийный босс брал на себя обязательство: «У меня в области желающих уехать нет». И никто всерьез не принимал международные обязательства обеспечить человеку право свободно покидать страну и возвращаться домой. Это было характерно для советской системы: с большой помпой подписать любое международное соглашение, но пальцем не пошевелить для того, чтобы в соответствии с ним изменить внутреннее законодательство.