Текст книги "Россия и Китай. Дружили, воевали, что теперь?"

Новые американские друзья

Враждебность между Москвой и Пекином привела к тому, что в семидесятые годы наладились американо-китайские отношения. В мировой политике это был крупнейший переворот.

В 1949 году свергнутый коммунистами президент Чан Кайши вместе с остатками своих войск бежали с материкового Китая на остров Тайвань. США отказались признать власть коммунистов над Китаем. В разгар холодной войны все коммунисты воспринимались как агенты Советского Союза. На американцев гнетущее впечатление произвела победа китайских коммунистов. Потеря Китая казалась поражением глобального масштаба, свидетельством серьезности красной опасности: коммунисты, имея атомную бомбу, овладели третью мира.

Соединенные Штаты признали режим на Тайване, управлявший семнадцатью миллионами человек, в качестве подлинного правительства всего Китая. Миллиардный Китай в дипломатическом отношении просто не существовал для США и его союзников. На протяжении двадцати лет Вашингтон не позволял Китаю занять место в ООН и изолировал его практически от всего мира.

24 января 1955 года президент Дуайт Эйзенхауэр потребовал у конгресса предоставить ему особые полномочия и на следующий день получил право принимать меры, «которые могут предусматривать применение вооруженных сил в случае, если возникнет необходимость обеспечить безопасность Формозы (Тайвань)».

Это была демонстрация силы. Начальник штаба американской авиации генерал Натан Твайнинг грозно говорил:

– Я не думаю, что три небольшие атомные бомбы, если их положить точно в цель, принесут слишком много неприятностей. Зато они преподадут китайцам хороший урок.

В пятидесятые годы Мао постоянно демонстрировал готовность силой захватить Тайвань, куда, проиграв гражданскую войну, с остатками войск бежал бывший президент Китая Чан Кайши. Историки полагают, что он провоцировал Соединенные Штаты на резкие ответные меры, чтобы под предлогом американской опасности получать от Советского Союза военную технику и самые современные технологии.

Постепенно тональность высказываний Мао Цзэдуна в отношении США начала меняться, хотя немногие в ту пору заметили эту перемену. В 1965 году он сказал американскому писателю Эдгару Сноу, поклоннику китайской революции и автору книги «Красная звезда над Китаем»:

– Я лично сожалею, что силы истории разделили американский и китайский народы. Тем не менее, я не верю, что это закончится войной, что стало бы одной из самых страшных трагедий в истории.

Его слова остались неуслышанными.

7 апреля 1965 года президент Линдон Джонсон оправдал американское вмешательство во вьетнамские дела коварными замыслами Китая:

– Над всей Азией нависла тень коммунистического Китая. Ханойские властители подталкиваются Пекином. Противостояние во Вьетнаме – часть более широких агрессивных замыслов…

Но Мао не имел отношения к вьетнамской войне. Его вообще мало интересовала мировая революция. Он говорил Эдгару Сноу:

– Если где-то происходит революция, мы делаем заявления и проводим митинги в ее поддержку. Мы любим произносить пустые слова, но мы не посылаем войска.

В октябре 1967 года будущий президент Ричард Никсон писал в журнале «Форин афферс» в статье «Азия после Вьетнама»:

«С позиций длительной перспективы мы просто не можем позволить себе навсегда оставить Китай за пределами семьи народов, чтобы он, находясь в таком состоянии, вынашивал фантастические замыслы, копил ненависть и угрожал соседям. На нашей маленькой планете нет места, где бы миллиард китайцев – потенциально самый способный народ – мог жить в состоянии злобной изоляции…

Необходима политика, рассчитанная на то, чтобы убедить Пекин, что он может обеспечить свои интересы, только восприняв основные правила международной корректности. Эта политика означает возвращение Китая в мировое сообщество, но в качестве великой и развивающейся страны, а не центра мировой революции».

В марте 1968 года Никсон предсказал, что Советский Союз станет более сговорчивым из-за плохих отношений с Китаем. В определенном смысле он оказался прав. Советник президента Соединенных Штатов Генри Киссинджер вспоминал:

«18 августа 1969 года сотрудник советского посольства в Вашингтоне спросил чиновника госдепартамента, какой будет реакция США, если СССР нанесет удар по ядерным объектам Китая. Я отнесся к этому сообщению достаточно серьезно, чтобы собрать заседание вашингтонской группы специальных действий – подкомитета Совета национальной безопасности, занимающегося разработкой планов на случай непредвиденных обстоятельств».

Первый сигнал о желательности сближения пришел в Вашингтон из Китая после ввода советских войск в Чехословакию в августе 1968 года. Китайцы хотели избавиться от угрозы войны на два фронта – против Советского Союза и против Соединенных Штатов, выйти из международной изоляции и продемонстрировать всему миру свою значимость.

В 1969 году вражда между Москвой и Пекином приобрела зловещий военный аспект. Когда произошли столкновения советских и китайских войск на берегах реки, о которой раньше никто в Америке и не слышал, Вашингтон без колебаний повернулся лицом к Китаю.

Ричард Никсон не упустил возможности войти в историю как политик, который восстановил отношения с Пекином.

Бои на острове Даманский были задуманы китайцами как попытка произвести шоковое впечатление на советских лидеров, напугать их. Типично китайская тактика: вместо того, чтобы добиваться военной победы, нанести психологический удар и заставить противника отказаться от самой идеи войны.

Но Мао ошибся: реакция Москвы была иной. Началось усиленное военное строительство по всей линии границы. И Пекин стал обхаживать Вашингтон.

Генри Киссинджер был убежден, что нельзя допустить поражения Китая в войне с Советским Союзом, потому что после этого вся военная мощь СССР повернулась бы против Запада. В августе 1969 года на заседании Совета национальной безопасности президент Никсон сказал, что в нынешней ситуации Советский Союз опаснее Китая и не в интересах Соединенных Штатов допустить, чтобы советская армия размазала Китай…

Это была революция во внешней политике. Впервые президент США провозгласил, что американцы заинтересованы в выживании коммунистической державы, с которой они даже не имели дипломатических отношений.

«Китай имел для нас такое важное значение не потому, что он был сильным, – писал Киссинджер. – Чжоу Эньлай говорил, что его страна не является сверхдержавой, и был, безусловно, прав. Если бы Китай был сильнее, он бы не стал так настойчиво добиваться улучшения отношений с нами. Мы нужны были Пекину для того, чтобы он мог выйти из изоляции и для противовеса смертельной угрозе, нависшей над ним с севера. Нам же Китай нужен был для того, чтобы мы могли придать нашей дипломатии больше гибкости».

Пекин маневрировал очень умело. Китай в отношениях с Соединенными Штатами перешел от враждебности к союзу. И проделал обратную эволюцию в отношениях с Советским Союзом. Имея дело с двумя великими ядерными державами, Мао думал о главном: не дать им объединиться против Китая. Он предпочел сблизиться с Америкой, чтобы гарантированно уйти от войны с Советским Союзом.

«Так начался, – вспоминал Киссинджер, – сложный менуэт между нами и китайцами, настолько тонко организованный, что обе стороны всегда могли утверждать, что между ними нет контакта; менуэт исполнялся в таком стиле, что ни одна страна не должна была нести ответственность за проявление инициативы».

Первыми американцами в Пекине оказались члены американской команды по настольному теннису, которых пригласил лично Мао. 14 апреля 1971 года их принял глава правительства Чжоу Эньлай.

Уолтер Стессел, посол США в Польше, получил указание наладить контакты с китайцами, а те буквально бегали от американцев, пытавшихся с ними заговорить и куда-нибудь пригласить. Стессел увидел китайского дипломата на выставке и передал послание из Вашингтона: американцы готовы к серьезным переговорам. У китайского дипломата едва не начался сердечный припадок, он не знал, что ответить. Контакты налаживали через румын и пакистанцев.

«Американский империализм находится при последнем издыхании, – писала газета «Жэньминь жибао», центральный орган компартии Китая. – Хотя он дошел уже до своего конца, Никсон имеет наглость говорить о будущем. Человек, стоящий одной ногой в могиле, пытается утешиться мечтами о рае».

Тайная поездка Киссинджера в Китай состоялась в июле 1971 года.

Чжоу Эньлай в разговоре с Киссинджером определил принципы отношений двух стран:

– Взаимное доверие и взаимное уважение.

Многие американские дипломаты опасались, что сближение с Китаем подорвет отношения с Советским Союзом. Киссинджер, напротив, считал, что это заставит Москву искать взаимопонимания с американцами. Реакция Советского Союза оказалась именно такой, какой ее ожидал увидеть Киссинджер. Москва спешила показать, что с ней можно иметь более серьезные дела, чем с китайцами.

Каждый шаг Китая в международных делах оказывался неприятным сюрпризом для Кремля. Несколько десятилетий советские дипломаты добивались, чтобы место в Совете Безопасности ООН, зарезервированное для Китая, занял представитель КНР, а не Тайваня. Когда это произошло, в Совете Безопасности обосновался ярый враг Советского Союза…

«На Генеральной Ассамблее, – рассказывал Киссинджер, – почти ежегодно проходило голосование по вопросу о том, какое правительство – Китайской Республики на Тайване или Китайской Народной Республики в Пекине – имеет право представлять Китай. Вначале большинство голосовало против допуска КНР. Но с каждым годом росло число стран, выступавших в пользу Пекина.

Соединенные Штаты нашли выход в процедуре. Начиная с 1961 года, мы и наши союзники ежегодно вносили резолюцию, в соответствии с которой предложение изменить представительство Китая считалось «важным вопросом», требующим для своего одобрения большинства в две трети голосов на Генеральной Ассамблее… Мы были в состоянии блокировать принятие Пекина, набрав треть голосов плюс один голос… Однако неизбежное в конечном счете поражение становилось все более очевидным».

Американской делегации не удалось набрать необходимой трети голосов, и представителю Тайваня пришлось оставить кресло в Совете Безопасности.

Свидетельствует тогдашний представитель США в ООН (и будущий президент страны) Джордж Буш-старший:

«Делегация КНР в своих мешковатых серых френчах прибыла в Нью-Йорк 11 ноября 1971 года… Я по-настоящему удивился тому, что они всего лишь недолюбливают нас, но ненавидят русских. Это стало очевидно, когда посол Китая в ООН Хуан Хуа присутствовал на своей первой неофициальной встрече пяти постоянных членов Совета Безопасности.

Эта встреча проходила в резиденции французского представителя Жана Костюшко-Моризе… Поприветствовав Хуан Хуа у дверей своей резиденции, Костюшко-Моризе ввел его в гостиную, где уже находились сэр Колин Кроу, Яков Малик и я. Хуан был представлен сэру Колину и подал ему руку, затем – мне, и я подал руку. Потом протянул свою руку Малик. Я увидел, как Хуан Хуа вытянул было руку, но, услышав слова: «Советский посол!» быстро убрал ее назад, круто повернулся и отошел в сторону.

Оскорбление не могло быть более расчетливым. Хуан заранее знал, что Малик будет присутствовать на встрече… Я понял, что действия Хуана – это преднамеренная и открытая демонстрация другим великим державам того, что китайцы рассматривают советский «гегемонизм» в качестве главной угрозы безопасности, даже большей, чем американский империализм…

Рука Малика повисла в воздухе, а его лицо покрылось ярким пурпуром, словно Хуа дал ему пощечину. В этот момент – он длился несколько секунд, хотя казалось, что времени прошло гораздо больше, – напряжение в комнате было настолько велико, что его трудно даже описать. Не было произнесено ни единого слова, слышалось лишь тяжелое дыхание всех присутствующих. Затем наш французский хозяин в полной панике быстро двинулся в направлении столовой, отчаянно жестикулируя и громко призывая: «Прошу! Прошу! Давайте начнем совещание».

Яков Александрович Малик был очень опытным дипломатом. Он занимал должность посла в Японии во время Второй мировой войны, был заместителем министра иностранных дел. Один из его подчиненных, Дмитрий Федорович Сафонов, вспоминал:

«Одним он казался очень строгим, неорганизованным и не в меру шумливым начальником – каким-то импульсивным, шебутным, требовавшим от своих подчиненных много такого, в чем ни он сам, ни дела, которыми он занимался, совсем не нуждались – так, впрок, лишь бы не сидели без дела…

Но был и другой Малик, вне работы, совсем не похожий на первого: общительный, веселый, остроумный, готовый принимать участие в самых несерьезных мероприятиях – застольях, танцах и различных играх… Женщины буквально восторгались таким Маликом и считали его отличным кавалером и настоящим джентльменом».

Очаровать китайских партнеров оказалось непосильной задачей…

2 июня 1971 года Ричард Никсон получил от главы китайского правительства Чжоу Эньлая приглашение посетить Китай. Его передал президент Пакистана Яхья Хан.

Никсон очень хотел знать, что его ждет в Пекине. 30 июня 1971 года президент сказал руководителю своего аппарата Роберту Холдеману:

– Надо забраться туда, обшарить все, взять документы и доставить их сюда.

Речь шла о похищении документов из дипломатического представительства Китая. Никсон говорил откровенно, забыв, что тайные микрофоны работают. О них не знала даже его личный секретарь.

Микрофоны находились повсюду. Пять в его письменном столе. По одному с обеих сторон камина в овальном кабинете. Два в личном кабинете президента. К магнитофону подключили его телефонные линии, потом стали записывать и его разговоры в загородной резиденции в Кэмп-Дэвиде. Практически везде они включались, когда он начинал говорить.

Никсон, который рассчитывал, что его президентство войдет в историю, хотел сохранить свои разговоры и для историков, и для собственных мемуаров. Он уже выпускал книги и знал, что они могут быть очень успешными и прибыльными. Кроме того, как опытный политик, он не хотел, чтобы помощники его надували, меняя свое мнение и уверяя, что они всегда так думали…

Но он же первый и забывал, что запись идет! И произносил то, что не стал бы говорить в другой ситуации. Иногда его речи напоминали гангстерские фильмы.

Подготовка визита Никсона в Китай проходила в полной тайне. Ничего не просочилось в прессу, и влиятельные противники сближения с Пекином были захвачены врасплох. Перед поездкой французский писатель Андре Мальро сказал Никсону о Мао:

– Вам предстоит встреча с колоссом, но с колоссом, стоящим одной ногой в могиле. Знаете, о чем подумает Мао, когда увидит вас? Он подумает: «Вот человек намного моложе меня». Вы будете считать, что он говорит с вами, на самом же деле он будет беседовать со смертью… В Мао есть что-то колдовское. Его снедают видения, они поглощают его.

Ричард Никсон прилетел в Пекин 21 февраля 1972 года, это был дождливый день. В аэропорту его ждал Чжоу Эньлай. Когда Никсона везли в город, улицы были пусты. В вечернем выпуске новостей о визите американского президента сообщили напоследок.

«На первом официальном обеде в Пекине, – вспоминал Никсон, – Чжоу Эньлай, чтобы продемонстрировать крепость «маотая» – китайской водки, налил ее в блюдце и поднес спичку. Водка вспыхнула, как церковная свечка. Представляете, что случится, если этот напиток попадет в желудок».

На прощальном банкете Ричард Никсон поднял бокал:

– Мы провели здесь неделю. Это была неделя, которая изменила весь мир.

Третий лишний. Но кто третий?

В Москве приезд президента Никсона в Пекин в феврале 1972 года восприняли как поражение, как неудачу. В реальности это был путь к стабилизации ситуации. Китай переставал быть непредсказуемым, опасным соседом, от которого можно было ждать чего угодно. Он начал превращаться в нормального игрока, который в мировой политике подчиняется определенным правилам.

До этого Москва не горела желанием организовать встречу Никсона и Брежнева. После поездки американского президента в Пекин позиция переменилась. Советские руководители спешили показать, что они – более серьезный партнер, чем китайцы. «Действительной ценой, назначенной Советским Союзом за встречу на высшем уровне, был сговор против Китая», – констатировали американцы. Они оказались в выгодном положении: сближения с ними жаждали и в Москве, и в Пекине.

Визиту Никсона в Москву придавалось большое значение. Протокольные вопросы обсуждали на заседании политбюро. Брежнев озабоченно говорил:

– Никсон в Китае ходил по Великой Китайской стене с мадам. А у нас всюду мадам будет ходить одна. А вместе – только на «Лебединое озеро». Удобно ли? Не надо селить сопровождающих Никсона в гостинице. Там за ними Андропову не уследить. Надо их всех – в особняки на Ленинские горы. Заодно и контактов будет меньше. Встреча на аэродроме. Обычно у нас машут флажками и кричат «Дружба!». Сейчас это не пойдет. Но надо, чтобы не молчали совсем. Надо пятерых-шестерых ребят подготовить, чтобы что-нибудь по-английски сказали президенту, пожелали, скажем, успеха в переговорах…

Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Викторович Подгорный предложил показать Никсону ансамбли Осипова и Александрова.

Брежнев отмахнулся:

– Это не то, чем мы можем блеснуть.

Секретарь ЦК партии Михаил Андреевич Суслов посоветовал сводить в Алмазный фонд.

– Не то! – отмахнулся Брежнев. – Мы с Николаем (Подгорным) видели в Иране такой фонд, что наш на его фоне просто жалкий.

Подгорный предложил представить Никсону дипломатический корпус не в аэропорту, а позже, в Кремле. И эта идея не понравилась Брежневу.

– Голо будет на аэродроме. И вообще, не надо походить на китайцев. Вон Чжоу Эньлай: пришел в своих широких штанах, угрюмый и повел Никсона внутрь аэровокзала. Это не годится. Мы – культурные люди…

В мае 1972 года Ричард Никсон прилетел в Москву, и это было огромное событие для обеих стран. Помимо всего прочего Брежнев жаждал ответа на вопрос: не затевают ли американцы союз с Китаем против СССР?

А Пекин настойчиво подталкивал Вашингтон к конфронтации с Москвой.

В феврале 1973 года Генри Киссинджер в Пекине вел переговоры с Чжоу Эньлаем.

«Китайский премьер, – вспоминал Киссинджер, – призвал нас взять на себя руководящую роль в организации антисоветской коалиции, простирающейся от Японии до Западной Европы, включая Китай, Пакистан, Иран и Турцию. Китайский коммунистический лидер высмеивал саму мысль о переговорах с Советским Союзом.

С его точки зрения, экспансионистские тенденции советской системы неизменны, и переговоры могут лишь все запутать. Задача Китая – разоблачать советские замыслы и тем самым обеспечивать базу для согласованного им противодействия. Разрядка, предупреждал американцев Чжоу, может усыпить бдительность Запада, обеспечить Советскому Союзу свободу рук для нажима на Китай и подорвать волю к сопротивлению».

Через год, 16 июня 1973 года, Брежнев с ответным визитом отправился в Вашингтон. В здании советского посольства Леонид Ильич дал большой обед. Продукты и спиртное были доставлены спецсамолетом из Москвы. 22 июня Брежнева повезли в Сан-Клемент – загородную резиденцию Никсона.

На встрече с президентом в узком составе Брежнев обрушился на китайцев. Генри Киссинджер записал его слова. Китайцы, по мнению Брежнева, вероломны и умело скрывают свои истинные цели. «Культурная революция» – пример морального вырождения. Какие же это руководители, возмущался Леонид Ильич, если они подавляют свой народ и в то же время пропагандируют свои идеи по всему миру?

Брежнев намекнул, что, по мнению советских врачей, Мао Цзэдун страдает психическим заболеванием. Цель этого монолога состояла в том, чтобы предостеречь Соединенные Штаты от сотрудничества с Китаем в военной сфере. Но добиться этого было невозможно.

В 1973 году, когда Киссинджер прилетел и беседовал с Чжоу, тот фактически просто требовал, чтобы США мобилизовывали всех и вся на борьбу с Советским Союзом.

А Мао демонстрировал, что не боится СССР. Сказал американскому гостю:

– Если Советский Союз сбросит на нас свои бомбы и убьет всех китайцев старше тридцати лет, то это даже хорошо – это решит проблему с диалектами. Старики, вроде меня, не могут выучить мандаринский диалект…

Осенью 1974 года главой американской миссии связи в Пекине, состоявшей из трех десятков человек, стал Джордж Буш-старший. Исходя из его биографии, он был наилучшим кандидатом для того, чтобы занять овальный кабинет. Самый молодой боевой летчик во второй мировой. Пятьдесят пять боевых вылетов. Четыре раза его самолет подбивали или что-то ломалось. И он выжил.

«Китайская дипломатия, – вспоминал Буш, – довела до степени искусства умение пользоваться загадочными фразами. Подайте просьбу о встрече с высокопоставленным китайским официальным лицом, и вы можете получить отказ в трех вариантах, но всегда вежливо.

Во-первых, вам могут заявить, встреча «не очень удобна». Это значит, что вы никогда не встретитесь с тем, с кем хотели.

Во-вторых, что ваша просьба «в принципе» может быть принята. Смысл этого: ждите, затаив дыхание.

В-третьих, вам могут сказать, что такая встреча «возможна, но ее подготовка может занять некоторое время». Поскольку китайцы измеряют время иным способом, чем нетерпеливые европейцы, «некоторое время» может означать все что угодно – от пяти до двадцати лет… С точки зрения китайцев, иностранцы могут узнать только то, что им позволят хозяева. Их обычный прием сводится просто к тому, чтобы ограничить доступ приезжих к источникам информации; но для особых гостей у них есть свои варианты «потемкинских деревень».

Впрочем, для самого Буша-старшего был характерен очень осторожный и секретный стиль дипломатии. Когда он стал главой миссии в Китае, начал регулярно надиктовывать свой личный дневник. Но, боясь утечек информации, не произносил ни одного рискованного слова.

Ладить с китайскими чиновниками американцам было не легче, чем с советскими. Но высшее руководство в Пекине старалось расположить к себе американцев.

«Во время визита Киссинджера, – рассказывал Джордж Буш, – когда Генри и я посетили заместителя премьер-министра Дэн Сяопина, тот спросил, была ли у меня возможность посмотреть «пещеры». Когда я сказал «нет», была организована специальная рождественская экскурсия.

На определенном перекрестке в Пекине меня встретили представители Народно-освободительной армии и провели в находящийся неподалеку магазин одежды. Мы подошли к каким-то полкам, один из сопровождающих нажал скрытую кнопку. Стеллаж повернулся, и открылся проход. Мы спустились вниз и прошли по лабиринту тоннелей и довольно больших помещений. Там были туалеты, но я не заметил признаков вентиляционной системы, хотя сопровождавшие уверяли меня, что воздух здесь очень чистый, что тут устроена дренажная система и достаточно места для того, чтобы разместить тысячи людей, живущих по соседству…

Мне сказали, что СССР когда-нибудь все равно начнет против Китая войну, причем с использованием ядерного, а не обычного оружия».

Третий крупный игрок – Китай, оказывал серьезное влияние на взаимоотношения двух великих держав. Пекин давил на все кнопки, чтобы столкнуть Москву и Вашингтон.

Краткая встреча президента США Джеральда Форда и Леонида Брежнева во Владивостоке в ноябре 1974 года ухудшила отношения США с Китаем. Место встречи было выбрано исключительно по прагматическим соображениям. Форду нужно было встретиться с советским генсеком. Переговоры проходили на очень сложную тему – обсуждалось новое соглашение по ограничению стратегических наступательных вооружений. Организовать переговоры в Европе было невозможно, потому что Форду пришлось бы встречаться с рядом европейских лидеров, а расписание не позволяло. Его визит в Японию и Южную Корею давно запланировали.

Однако же подозрительные китайцы восприняли встречу Брежнева и Форда как попытку советско-американского сговора – да еще в том самом районе, который, с их точки зрения, Россия приобрела в результате неравноправных договоров со слабым Китаем! Когда Киссинджер из Владивостока прилетел в Пекин, его встретили более чем холодно. Это был единственный раз, когда его не принял Мао Цзэдун.

В начале 1974 года глава правительства Чжоу Эньлай попал в опалу. Вместо него Дэн Сяопин стал основным партнером американцев. Он держал себя с неподражаемым апломбом и самоуверенностью.

«Генри Киссинджер вновь прилетел в Пекин 19 октября 1975 года, – вспоминал Джордж Буш-старший. – Во время встречи с Киссинджером Дэн Сяопин сокрушался – как ни парадоксально это звучало – о том, что Соединенные Штаты демонстрируют свою слабость перед лицом советской угрозы миру.

Дэн Сяопин, как Мао и другие китайские лидеры, был обеспокоен американской политикой разрядки по отношению к Советскому Союзу. Он бросил нам обвинение, что политика Соединенных Штатов аналогична политике Великобритании и Франции по отношению к Гитлеру в 1938 году в Мюнхене. Он так и сказал: подобна политике «умиротворения».

Киссинджер негодовал, но сохранил самообладание и спокойно возразил:

– О стране, которая расходует сто десять миллиардов долларов на оборону, нельзя сказать, что она следует духу Мюнхена. Позвольте заметить вам, что мы сопротивлялись советскому экспансионизму уже тогда, когда ваши страны в силу ваших собственных интересов были еще союзниками.

В декабре 1975 года Киссинджер видел Мао в последний раз. Он не мог встать с кресла без помощи двух медсестер. Говорил с трудом. Переводчица записывала его слова на бумаге и показывала иероглифы Мао. Если он кивал, она переводила слова вождя на английский. Мао говорил, что американский контингент в Европе слишком слаб, чтобы противостоять советской армии в случае войны, а использованию ядерного оружия помешает общественное мнение.

Впрочем, обе стороны едва ли питали иллюзии относительно прочности взаимоотношений. Это был брак по расчету, который, говоря словами Киссинджера, превратился в эмоциональную связь главным образом благодаря психологической тонкости китайцев и сентиментальным воспоминаниям американцев о Китае времен Второй мировой войны.

Проницательные американцы не сомневались, что когда Китай будет достаточно сильным, чтобы выстоять в одиночку, он порвет с Вашингтоном. Или даже выступит против Америки, если придет к выводу, что этого требуют его интересы.

Киссинджер доложил президенту Джеральду Форду:

«Я могу гарантировать, что если у нас возникнет конфликт с Советским Союзом, китайцы атакуют и нас, и Советский Союз. Хорошие отношения с Москвой более всего способствуют отношениям с Пекином. И наоборот».

В конце января 1979 года по случаю формального восстановления дипломатических отношений в полном объеме в Вашингтон приехал заместитель премьер-министра Дэн Сяопин. На первые роли он выдвигал других людей, а сам руководил как бы со стороны. Но все знали, что именно Дэн принимает в Пекине все ключевые решения.

Президентом Соединенных Штатов был Джимми Картер.

«Он назначил своим советником по национальной безопасности Збигнева Бжезинского, одно лишь имя которого с типично славянскими шипящими звуками воплощало в себе особую озлобленность эмигранта из восточноевропейских стран, – вспоминает американский дипломат и историк Строуб Тэлботт. – В глазах Москвы он был самой опасной разновидностью рыцаря холодной войны».

Збигнев Бжезинский, который завидовал лаврам своего предшественника Генри Киссинджера, играл главную роль в тайных переговорах между Белым домом и Дэн Сяопином, что привело к полной нормализации отношений с Китаем и позволило Дэну приехать.

А государственный секретарь Сайрус Вэнс, то есть формальный глава американской дипломатии, был весьма уязвлен своей скромной ролью исполнителя, которого даже не посвящали во все секретные детали. Вэнса отправили в поездку по Ближнему Востоку, когда в Белом доме объявили о нормализации отношений с Пекином. Ничто не могло в такой степени подчеркнуть второстепенную роль государственного секретаря в принятии ключевых решений по внешней политике и первостепенную роль помощника президента.

Збигнев Бжезинский надеялся привлечь Китай к антисоветской коалиции. Во всяком случае, в Москве не сомневались, что таков замысел Бжезинского.

Бжезинский был любителем всякого рода геополитических, или, как он сам их называл, геостратегических построений относительно жизненно важных для США сфер, которым угрожает СССР, вроде района от Гиндукуша до Босфора, дуги нестабильности от Пакистана до Эфиопии. Бжезинский исходил из того, что СССР формирует антиамериканскую ось – СССР, Индия, Афганистан. И Вашингтону надо в ответ формировать антисоветскую ось – США, Пакистан, Китай, Саудовская Аравия…

Такие идеи овладевают слабыми умами. Непрофессиональные политики охотно верят в глобальные замыслы другой стороны. Классическая дипломатия предполагает недосказанность: я говорю тебе правду, но не всю правду. Современная дипломатия так стремительна, что не остается времени на недосказанность. Приходится говорить прямо, как есть, иначе будет потеряно дорогое время и доверие.

А исчезновение доверия в дипломатии опасно. Возникает подозрительность, которую никакими силами невозможно развеять. Приводит это к тому, что уже никто никому не верит. Все убеждены, что другая сторона сознательно делает выбор в пользу конфронтации и вынашивает коварные замыслы. Эскалация – от потери доверия до уверенности во враждебности замыслов соперника происходит мгновенно.

Министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко сожалел о конфронтации с Китаем именно потому, что это позволило американцам наладить отношения с Пекином, используя это сближение для давления на Советский Союз. Сам по себе Китай его не интересовал.

Громыко интересовали только Соединенные Штаты, крупные европейские страны и Организация Объединенных Наций. Весь остальной мир для Громыко практически не существовал. Сердце у него не лежало к государствам третьего мира. Он не считал их серьезными партнерами. В Индию его всего однажды заставили съездить. И то чуть не силком.

– Он считал, что третий мир – это одно беспокойство, – рассказывал многолетний посол в США Анатолий Федорович Добрынин. – Он сам мне это говорил.

Частично такая позиция объяснялась тем, что третьим миром и социалистическими странами ведал не МИД, а ЦК партии. И послами туда отправляли не дипломатов, а бывших партийных секретарей. Восток и арабский мир Громыко тоже не очень интересовали, поэтому он отдал эти регионы на откуп международному отделу ЦК, во главе которого многие годы стоял секретарь ЦК Борис Николаевич Пономарев – он начинал еще в Коминтерне. Зато министр не подпускал людей Пономарева к американским и европейским делам. Громыко и Пономарев друг друга не любили.