Текст книги "МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева"

Министра, чья политика провалилась, отправляют в отставку. Но Сталин не мог винить Молотова в трагедии 1941 года, иначе пришлось бы признать, что он сам совершил чудовищную ошибку. Сталин и Молотов просто сделали вид, что все правильно, и как ни в чем не бывало повернулись лицом к Западу, над которым только что издевались.

Впрочем, отношение Сталина к Молотову действительно изменилось, но не из-за международных дел. Видели это только в высшем эшелоне руководства. Для всей страны Вячеслав Михайлович оставался самым близким к Сталину человеком.

По случаю пятидесятилетия Молотова 9 марта 1940 года все газеты были заполнены посвященными ему статьями, оставленные в живых старые большевики описывали неисчислимые революционные заслуги Молотова. Город Пермь переименовали в Молотов. На карте страны появились три Молотовска, два Молотовбада, мыс Молотова, пик Молотова, множество улиц, заводов и колхозов стали носить его имя. Но в реальности положение Молотова в партийно-государственной верхушке изменилось. Еще перед войной Сталин не упускал случая показать Молотову, что он не соратник, а подчиненный. Демонстративно делал ему выговоры, отвергал его точку зрения и прислушивался к заместителям Молотова.

В марте 1939 года на XVIII съезде Молотов, как глава правительства, делал доклад об очередном пятилетнем плане развития народного хозяйства страны. Все такие доклады обязательно заранее утверждались на заседании политбюро.

Но на следующий день политбюро приняло постановление «О докладе тов. Молотова»:

«1) Признать неправильным, что тов. Молотов в своем докладе не остановился на итогах дискуссии и на анализе основных поправок и дополнений к тезисам.

2) Предложить тов. Молотову исправить это положение».

Это была невиданная выволочка, которая не прошла незамеченной для партийной верхушки. В мае 1941 года Сталин освободил Молотова от обязанностей главы правительства и сам стал председателем Совнаркома. Почему он это сделал? На сей счет существует множество предположений. Большинство авторов сходится в том, что накануне войны Сталин хотел сконцентрировать руководство страной в одних руках. Но в реальности это уже давно произошло! Сталин был человеком, который все решал единолично. Остальные могли советовать, если он был склонен поинтересоваться их мнением. Глава правительства столь же беспрекословно исполнял его указания, как и любой другой чиновник…

Скорее дело в другом. Сталин сделал Молотова главой правительства себе в подмогу в 1930 году, когда в политбюро еще сохранялись остатки разномыслия и Сталин нуждался в надежном сотруднике на ключевом посту. Десять лет спустя Сталин прочно перешел в разряд небожителей. Должность главы правительства, которую когда-то занимал Ленин, формально считалась равной посту генерального секретаря. А зачем ему держать рядом с собой равную фигуру?

Кроме того, сыграло свою роль и обстоятельство, с которым потом столкнутся и Хрущев и Брежнев. С осени 1939 года Сталин активно занялся внешней политикой. Конечно, в мире никто не заблуждался относительно его реальной роли, но с протокольной точки зрения он был никем. А он уже обдумывал возможность поездок за границу. Весной сорок первого они с Молотовым не раз говорили: а не поехать ли Сталину в Берлин? Конечно, за границей он мог появиться только в роли главы правительства.

4 мая 1941 года политбюро приняло постановление «Об усилении работы советских центральных и местных органов», в котором, в частности, говорилось:

«1. Назначить тов. Сталина И.В. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР.

2. Тов. Молотова В.М. назначить заместителем Председателя СНК СССР и руководителем внешней политики СССР, с оставлением его на посту Народного Комиссара по иностранным делам.

3. Ввиду того, что тов. Сталин, оставаясь по настоянию политбюро первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по секретариату ЦК, освободить его от обязанностей наблюдения за Управлением пропаганды и агитации ЦК…»

Итак, первым заместителем Сталина в партии стал ленинградский секретарь Андрей Александрович Жданов, а в правительстве – доктор экономических наук Николай Алексеевич Вознесенский, председатель Совета по оборонной промышленности и бывший председатель Госплана. Молотов был окончательно оттеснен на вторые роли.

В 1939 году Молотова избрали почетным академиком по отделению истории. Он велел «Правде» напечатать благодарственную телеграмму.

Сталин удивился, что Молотов благодарит академиков, писал ему:

«Я был поражен твоей телеграммой в адрес Вавилова и Бруевича по поводу твоего избрания почетным членом Академии наук. Неужели ты в самом деле переживаешь восторг в связи с избранием в почетные члены?..

Я не думал, что ты можешь так расчувствоваться в связи с таким второстепенным делом, как избрание в почетные члены. Мне кажется, что тебе, как государственному деятелю высшего типа, следовало бы иметь больше заботы о своем достоинстве».

Сталин даже не пытался скрыть пренебрежительного оттенка своих слов. По словам Анастаса Микояна, уже во время войны Сталин фактически отстранил Молотова от решения важнейших вопросов, но постоянно держал его при себе. Вячеслав Михайлович сидел в кабинете Сталина, присутствовал при всех беседах. «Внешне это создавало ему особый престиж, – писал Микоян, – а на деле Сталин изолировал его от работы, видимо, он ему не совсем доверял: как бы второе лицо в стране, русский, не стал у него отбирать власть».

Но Молотов вел себя как ни в чем не бывало. В конце августа он прибыл в Ленинград, чтобы оценить ситуацию в городе, и пришел к жесткому выводу, что Ворошилов не способен командовать Ленинградским фронтом. В самые трудные октябрьские дни сорок первого, когда немецкие войска вплотную подошли к Москве, Молотов позвонил Жукову, только что вступившему в командование Западным фронтом. Молотов получил информацию о прорыве немецких танков, а Жуков еще не владел обстановкой на фронте. Молотов говорил на повышенных тонах:

– Или вы остановите это наступление немцев, или будете расстреляны!

Георгий Константинович попытался объяснить ситуацию:

– Не пугайте меня, я не боюсь ваших угроз. Еще нет двух суток, как я вступил в командование фронтом, я еще не полностью разобрался в обстановке, не до конца знаю, где что делается.

Молотова его слова еще больше разозлили.

– Как же это так – за двое суток не суметь разобраться.

Жуков рассказывал потом, что ответил очень резко:

– Если вы способны быстрее меня разобраться в положении, приезжайте и вступайте в командование фронтом.

Молотов бросил трубку. Георгий Константинович, видимо, понимал, что бояться ему надо только одного человека – Сталина.

Молотов еще приезжал с комиссией изучать положение на Степном фронте, которым командовал Иван Степанович Конев, обвинил его во всех смертных грехах, но Сталин опять-таки на решительные меры не пошел – ему нужны были эти генералы, спасавшие не только страну, но и его самого.

Чувствуя ослабление позиций Молотова, товарищи еще норовили подставить ему ножку. В 1942 году, вспоминает Микоян, у Сталина зашел разговор о выпуске танков, которых не хватало.

Берия говорит:

– Танками занимается Молотов.

– И что? – спросил Сталин. – Как он занимается?

– Он не имеет связи с заводами, оперативно не руководит, не вникает в дела производства, а когда вопросы ставят Малышев или другие, Молотов созывает большое совещание. Они часами что-то обсуждают, но от их решений мало пользы, а фактически он отнимает время у тех, кто должен заниматься оперативными вопросами.

Сталин передал руководство производством танков Берии.

22 июня 1941 года почти вся сеть советских посольств в континентальной Европе, оккупированной немцами, прекратила свою работу. Главными центрами дипломатической активности стали посольства в Лондоне, где послом был Иван Майский, и Вашингтон, куда спешно отправили Максима Литвинова. А всего за несколько месяцев до начала войны Майский в подробном письме главе Верховного Совета Михаилу Калинину жаловался, по существу, на отсутствие полноценной работы:

«Мы живем здесь, в Англии, почти на положении осажденной крепости. Всякие нормальные связи с СССР порваны. Полгода не было дипломатической почты… Московские газеты получаем нерегулярно через два месяца после их отправки… По существу, остается один телеграф…

Наша советская колония, в которой насчитывается около 150 человек с женами и детьми, пока не имеет жертв. Большая часть семей эвакуирована в сравнительно безопасные сельские местности на расстоянии 150–160 километров от Лондона. Те, кто остался в Лондоне, группируются около двух построенных полпредством еще прошлой зимой убежищ: при полпредстве и при совшколе…

Днем стараемся работать нормально – и в общем это удается. Вечерами спускаемся в подвальное помещение полпредства и, если атака не очень сильна, продолжаем работать там. Если же налет слишком интенсивен, идем в убежище, где, помимо большого общего помещения, имеются еще четыре маленькие подземные комнатки для работы. Спим в убежище – одетые или полуодетые. С рассветом, когда сирены дают сигнал «все хорошо!», переходим к себе домой и досыпаем остальную часть ночи уже, раздевшись, в своих постелях…»

Отношения с Англией были фактически заморожены, у Майского освободились вечера, и он написал воспоминания о своей революционной молодости «Перед бурей».

22 июня 1941 года вся внешняя советская политика развернулась на сто восемьдесят градусов. Вчерашние друзья, союзники и партнеры стали врагами. А вчерашних противников следовало сделать союзниками. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль первым сделал дружеский жест. 22 июня он заявил по радио:

«Мы окажем русскому народу и России любую помощь, какую только сможем».

Англичане могли перевести дух. Нападение Гитлера на Россию означало, что высадка немецких войск на Британские острова отменяется или, по крайней мере, откладывается. 27 июня в Москву срочно вернулся британский посол Стаффорд Криппс. С ним прилетели военная и экономическая делегации. Англичане, которые только что были главными врагами и предметом насмешек в Кремле, превратились в главных союзников. Криппса принял Сталин, разговор шел о поставке военной техники и снаряжения, необходимых Красной армии.

В Совнаркоме составляли список того, что нужно. Список получился огромный: самолеты, танки, зенитные орудия, противотанковые ружья, алюминий, олово, свинец, сталь, фосфор, сукно, пшеница, сахар… И все это нужно было в ближайшие месяцы, пока не заработает эвакуируемая на восток промышленность.

Новая задача Молотова состояла в том, чтобы сколотить антигитлеровскую коалицию. Он должен был сговариваться с людьми, которым не доверял и которых считал врагами своей страны. И западные политики нисколько не доверяли Молотову. Но необходимость сплотиться против Гитлера была важнее.

12 июля 1941 года в Москве было подписано соглашение с Англией, в котором шла речь о взаимной помощи в войне с Германией и содержалось обязательство не заключать сепаратного мира. С советской стороны его подписали Сталин, начальник Генштаба маршал Борис Шапошников и нарком военно-морского флота адмирал Николай Кузнецов.

Но истощенная войной Англия практически ничем не могла помочь Советскому Союзу. Все ресурсы остались у американцев. В военные годы американское направление советской внешней политики впервые выходит на первый план. Соединенные Штаты еще не находились в состоянии войны с Германией, но президент Рузвельт тоже сказал, что поможет Советской России, которая стала жертвой агрессии. 30 июля в кабинет Сталина вошел Гарри Гопкинс, личный представитель президента Рузвельта.

Увеличился состав советского посольства в Вашингтоне – не только за счет дипломатов, но и разведчиков. В Соединенных Штатах, где уже работали резидентуры военной и стратегической разведки, появилась отдельная резидентура 1-го (разведывательного) управления Наркомата военно-морского флота. Молотов создал при посольстве в Вашингтоне Бюро технической информации – оно занималось промышленным шпионажем.

Во время войны большое число офицеров разведки работало под крышей Советской закупочной комиссии и «Амторга» (численность советских служащих в этих компаниях составила пять тысяч человек). Американская контрразведка занималась только врагами – немцами и японцами, так что советские разведчики могли работать относительно свободно. Помимо политической информации они в огромных количествах добывали чертежи и технологии, необходимые для производства нового оружия. Иногда они попадались. Но президент Франклин Рузвельт приказал Федеральному бюро расследований не трогать советских разведчиков или, по крайней мере, не доводить дело до скандала.

Резидент НКГБ в Нью-Йорке Гайк Бадалович Овакимян был взят сотрудниками ФБР с поличным, но ему позволили спокойно уехать. Помощники военно-воздушного атташе полковник Павел Федорович Березин и майор Константин Васильевич Овчинников 10 июня 1941 года были объявлены персонами нон грата «за использование своего дипломатического статуса для приобретения неподобающим путем секретной военной информации», но после нападения Германии на Советский Союз им позволили остаться и продолжить работу. Сотрудник разведки Василий Михайлович Зарубин, который работал под крышей третьего секретаря посольства, был засечен сотрудниками ФБР в сорок четвертом, но он смог уехать без скандала.

Один из бывших советских разведчиков рассказывал мне, что во время войны и в первые послевоенные годы они свободно заходили в американское военное министерство и, если хозяина кабинета не было на месте, открывали его письменный стол и преспокойно изучали любые бумаги. Советских офицеров везде встречали как союзников и друзей.

7 ноября 1941 года президент Рузвельт подписал распоряжение о распространении на Советский Союз закона о ленд-лизе. Этот закон разрешал поставлять в аренду или взаймы оружие, военную технику, стратегическое сырье и продовольствие. Поставки по ленд-лизу в Советский Союз составили около десяти миллиардов долларов в ценах тех лет.

Британские и американские политики и дипломаты устремились в Москву. Создавался единый антигитлеровский фронт, и о многом следовало договориться. Годы войны стали для Молотова серьезной дипломатической школой. Это были годы тяжелых, мучительных переговоров. Англичане и американцы конечно же не хотели, чтобы Гитлер победил Советский Союз, но и не спешили прийти на помощь. Они посылали оружие, технику, продовольствие, но не хотели раньше времени подставлять под пули своих солдат.

Молотов употребил всю свою энергию и упорство на то, чтобы методично выколачивать из союзников экономическую помощь, поставки оружия и требовать скорейшего открытия второго фронта. В мае 1942 года, прилетев в Англию, он пожал руку Черчиллю. Англичанам, должно быть, интересно было смотреть на человека, пожимавшего руку Гитлеру. Теперь он сговаривался с людьми, которым не доверял и которых считал такими же врагами своей страны. Это был брак по расчету.

С иностранными языками у Молотова было неважно, но он внимательно следил за переводчиком, иногда вступал с ним в спор, говорил, что тот неправильно перевел. Переводчики терпеливо объясняли, что они перевели правильно. Его бывший помощник Владимир Ерофеев описывал переговорный стиль Молотова:

– Он говорил то, что считал нужным сказать. Если ему возражали, приводили какие-то аргументы, пытались переубедить, он просто все повторял заново. И так могло продолжаться до бесконечности.

Премьер-министр Англии Уинстон Черчилль писал о Молотове в своих мемуарах:

«Человек выдающихся способностей и хладнокровной беспощадности. Я никогда не встречал человека, который больше бы соответствовал современному представлению о роботе. И при всем этом он был, видимо, толковый и остро отточенный дипломат. Щекотливые, испытующие, затруднительные разговоры проводились с совершенной выдержкой, непроницаемостью и вежливой официальной корректностью. Ни разу не обнаружилась какая-нибудь щель. Ни разу не была допущена ненужная полуоткровенность…

Его улыбка, дышавшая сибирским холодом, его тщательно взвешенные и часто мудрые слова, его любезные манеры делали из него идеального выразителя советской политики… Переписка с ним по спорным вопросам всегда была бесполезна, она заканчивалась ложью и оскорблениями».

Американский посол в Москве Чарльз Болен: «Молотов был великолепным бюрократом. В том смысле, что он неутомимо преследовал свою цель, его можно назвать искусным дипломатом. Сталин делал политику, Молотов претворял ее в жизнь. Он пахал, как трактор. Я никогда не видел, чтобы Молотов предпринял какой-то тонкий маневр. Именно его упрямство позволяло ему достигать эффекта».

В 1943 году в Москву приехал – после восстановления дипломатических отношений – посол Уругвая. После знакомства с наркомом записал, что Молотов смотрит «прямо в глаза, холодно и жестко».

Вячеслав Михайлович не был дипломатом в традиционном понимании этого слова. Он не был дипломатом, который должен очаровывать партнеров на переговорах, завоевывать друзей и союзников. Этим занимался Сталин, прирожденный актер. У них со Сталиным программа переговоров была расписана наперед. Вождь выпускал его первым, и Молотов своим упорством доводил партнера до белого каления. Тот был в отчаянии, считал, что все сорвалось, а это была всего лишь разведка боем. После такой подготовки высокопоставленных иностранных гостей везли к Сталину.

Для входа в коридор, где находился кремлевский кабинет Сталина, требовался специальный пропуск. Но никого не проверяли и не обыскивали. Затем шла анфилада комнат – секретариат, комната помощника генсека Александра Николаевича Поскребышева и комната охраны, где всегда сидели несколько человек. Начальник охраны генерал Николай Сидорович Власик дремал в кресле у самой двери.

Во время бесед Сталина с иностранцами Молотов молчал, иногда Сталин обращался к нему, называя его «Вячеслав», предлагал высказаться. Тот неизменно отвечал, что Сталин сделает это лучше. Иностранцы фактически жаловались на Молотова. И добродушный Сталин вроде бы шел им на уступки. Британский министр иностранных дел Энтони Иден вспоминал, как на одной конференции Сталин сочувственно спросил у него:

– Ну что, трудно вам с Молотовым?

И предложил обращаться напрямую к нему, если возникнут затруднения на переговорах. И, вспоминает Энтони Иден, Сталин действительно находил выход из положения. Несложно предположить, что Сталин просто использовал заранее продуманную запасную позицию. Но на наивного англичанина сталинская любезность произвела сильное впечатление. Считалось, что с Молотовым договориться нельзя, а со Сталиным можно. Принимая важных иностранных гостей, вождь становился чрезвычайно радушен, вспоминала его дочь, был гостеприимен и любезен, чем очаровывал решительно всех…

Лишь немногие иностранные гости понимали, с кем они имеют дело. Будущий президент Франции генерал Шарль де Голль прилетел в годы войны в Москву, чтобы договориться о совместной борьбе против Германии. Генерал понял, что за человек перед ним. На него Сталин произвел тягостное впечатление: «Приученный жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности, приученный видеть в каждом человеке препятствие или опасность, он был весь маневр, недоверие и упрямство. Молчал Сталин или говорил, его глаза были опущены, и он непрестанно рисовал карандашом какие-то иероглифы…»

Сталин и Молотов имели дело с такими наивными людьми, что грех было не обвести их вокруг пальца. Гости с Запада и сами обманываться были рады. В мае 1944 года в Магадан приехал вице-президент США Генри Уоллес, большой поклонник Советского Союза. Его визит организовал НКВД. В Магадан прибыл начальник краевого управления Наркомата госбезопасности Сергей Арсеньевич Гоглидзе, один из близких к Берии людей.

Начальник Дальстроя шифровкой докладывал Берии в Москву, что вице-президент остался поездкой очень доволен:

«При разговоре со мной и тов. Гоглидзе в присутствии его спутников и наших товарищей выразился так:

– О Дальстрое мы слышали в Америке и знали, что это большой трест. Здесь, побывав на территории Дальстроя, мы убедились в этом и должны заявить, что в Америке таких мощных трестов, охватывающих столь много работ и разностороннего характера, нет…

Следующий вопрос, по моему мнению, который интересовал Уоллеса и спутников, – это увидеть лагерь заключенных, но так как они нигде не видели не только лагерь, но даже и отдельных заключенных, то в этом вопросе они были разочарованы…

На прощание Уоллес сказал мне:

– Я надеюсь, что после войны Дальстрой будет еще больше развиваться, а это еще больше укрепит дружбу США и Советского Союза…

При осмотре художественной выставки Уоллесу понравились две картины, он изъявил желание их купить. Посоветовавшись с тов. Гоглидзе, мы решили ему их подарить. Картины Уоллес принял с большой благодарностью…»

Дальстрой был подразделением НКВД, работали на стройках заключенные, но заключенных американцам не показали, и они решили, что их вовсе нет и что рассказы о репрессиях в Советском Союзе сильно преувеличены.

Генри Уоллес занимался выведением новых сортов кукурузы, с 1933 года он был министром сельского хозяйства. В 1941 году Рузвельт сделал его вице-президентом. Директор ФБР Эдгар Гувер считал Уоллеса советским агентом. Телефонные разговоры вице-президента прослушивались, его письма вскрывались, иногда за ним даже следили. В конце концов Рузвельт перевел его в министры торговли. После смерти Рузвельта его вовсе убрали из правительства.

После войны Уоллес требовал выделять на помощь Европе по десять миллиардов долларов ежегодно в течение пяти лет и половину денег направлять Советскому Союзу. Агентом Кремля Уоллес не был, но его наивности поражались даже советские дипломаты. 14 сентября 1947 года заместители министра иностранных дел Андрей Вышинский и Валериан Зорин в советском консульстве в Нью-Йорке час беседовали с Уоллесом.

Вышинский отправил в Москву шифровку:

«Уоллес, предупредив, что он понимает и знает, что такого рода утверждения ни на чем не основаны и носят специфический, враждебный Советскому Союзу характер, все-таки хотел бы иметь от меня подтверждение того, что Москва не дает никаких инструкций коммунистическим партиям в других государствах…

Я, конечно, высмеял такое предположение, заявив, что, конечно, это чистый вздор и инсинуации, используемые враждебными элементами в своих целях…

На меня и Зорина Уоллес произвел неплохое впечатление – простого и вдумчивого человека, разбирающегося в политике, хотя и несколько наивного…»

Приемы для иностранцев, которые устраивались правительством и наркоматом в голодные военные годы, производили впечатление своей щедростью и роскошью. 7 ноября 1943 года, вспоминал Илья Эренбург, Молотов устроил в особняке на Спиридоновке пышный прием – члены правительства, советские дипломаты в только что введенных мундирах, генералы, увешанные орденами, писатели, актеры, журналисты. Американский журналист восторженно сказал Эренбургу:

– Впервые за восемь лет я чувствую себя в Москве хорошо. Вот что значит союз!

На официальных обедах и приемах произносились тосты самого дружеского свойства. В октябре 1944 года в Москве принимали Черчилля и министра иностранных дел Энтони Идена. На приеме британский посол сэр Арчибальд Кларк-Керр шутливо говорил:

– Я изучаю поведение Сталина и Молотова и заметил, что когда Сталин чем-нибудь недоволен, то он часто курит трубку. Но в последнее время Сталин перестал курить трубку и курит папиросы. Поэтому мне надо было найти новый признак, чтобы определять состояние Сталина, и я его нашел. Когда Сталин чем-нибудь недоволен, то он поднимает нос вверх и морщит его. А когда недоволен господин Молотов, то он часто снимает и надевает пенсне. Я как-то сказал об этом господину Молотову, и он теперь стал осторожней со своим пенсне. И мне стало труднее наблюдать за состоянием Молотова.

Но реальное отношение к англичанам и американцам в Кремле осталось прежним. Каганович с фронта писал Сталину: «С огромным наслаждением прочитал я ваш ответ корреспондентам. Это заслуженный щелчок союзничкам, дали им слегка в зубы. Тут кровью истекаем, а они болтают, отделываются комплиментами и ни черта не делают. Нельзя прикрывать их болтовню чрезмерно деликатным наркоминдельским языком, надо было, чтобы и наш, и их народы знали правду. И, как всегда, это сделали вы – коротко, просто, прямо и гениально».

В 1944 году в Москву приехал один из руководителей Югославской компартии Милован Джилас. Его принимали Сталин и Молотов и разговаривали с ним очень откровенно, как со своим человеком. Сталина интересовал вопрос о сложных отношениях с югославским правительством в эмиграции. Он спросил Молотова:

– А не сумели бы мы как-нибудь надуть англичан, чтобы они признали Тито – единственного, кто фактически борется против немцев?

Молотов усмехнулся – в усмешке была ирония и самодовольство:

– Нет, это, к сожалению, невозможно. Они полностью разбираются в отношениях, создавшихся в Югославии.

Сталин, повернувшись к Джиласу, сказал:

– Может быть, вы думаете, что мы забыли, кто такие англичане и кто есть Черчилль? У англичан нет большей радости, чем нагадить союзникам. А Черчилль, он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Ей-богу, копейку из кармана! Рузвельт не такой – он засовывает руку только за кусками покрупнее. А Черчилль – и за копейкой.

Разговор продолжался за ужином. Джилас быстро сообразил, что Сталин оживал и приходил в хорошее настроение, когда ел и пил. Сталин спросил, на ком женился югославский король Петр II. Когда Джилас сказал, что на греческой принцессе, Сталин пошутил:

– А что, Вячеслав, если бы я или ты женился на какой-нибудь иностранной принцессе, может, из этого вышла бы какая-нибудь польза?

Молотов засмеялся, но сдержанно и беззвучно.

«Молотов – человек не очень разговорчивый, – вспоминал потом Джилас. – И если со Сталиным, когда он был в хорошем настроении, контакт был легким и непосредственным, Молотов оставался непроницаемым даже в частных разговорах.

У Молотова нельзя было проследить ни за мыслью, ни за процессом ее зарождения. Он всегда оставался замкнутым и неопределенным… Молотов всегда был без оттенков, всегда одинаков… Сталин был холоден и расчетлив не меньше Молотова. Однако у Сталина была страстная натура со множеством лиц, причем каждое из них было настолько убедительно, что казалось, он никогда не притворяется, а всегда искренне переживает каждую из своих ролей».