Текст книги "Сатанинская сила"

IV

Вышибала кафе «Чудо-Юдо» Микита, стоя в дверях, недоумевающим взором покосился на затрапезного вида старушонку и ее коренастого хорькоподобного дружка, которые неведомо как ухитрились прошмыгнуть под его руками и теперь восседали за литерным столиком и веселились вовсю. Миня перед ними расстилался мелким бесом. Причин подобной угодливости Микита не понимал, а потому, сплюнув под ноги, отвернулся и принялся ленивым оком озирать пустынную в этот поздний час улочку. Во тьме безлунной ночи вдалеке одиноко поблескивала на брусчатой площади дорожка, которую отбрасывал мигавший дурным желтым светом единственный букашинский светофор, невесть зачем вывешенный перед бывшим графским особняком. Неожиданно в тени могучей ветлы, подпиравшей стены ветхой амбулатории возникли два сиреневых огонька. Вначале Микита подумал, что так могли бы светиться подфарники бузыкинского «уазика», если бы их по ошибке выкрасили в другой цвет… Затем он решил, что свечение ему просто чудится, и старательно потер свои глаза, но нет, огоньки и тут не исчезли. Не мигая, они постоянно перемещались и приближались с каждой минутой. Прошло еще немного времени – и на освещенную часть улицы вышла кошка. Ее глазам и принадлежал этот таинственный и магический свет, сбивший с толку нашего богатыря. Животное было на редкость тощим, облезлым, с поджарым брюхом и изогнутым в виде вопросительного знака хвостом. Клочьями торчала ее угольно-черная шерсть, на лапках переходящая в кокетливые белые «носочки». Подойдя и остановившись неподалеку от тамбура, где из-за дверного стекла на нее таращился Микита, кошка уселась на мостовую, прилизала торчащую шерсть и уставилась на верзилу своим жутковато-ярким, мерцающим взором.

Отворив дверь, вышибала рявкнул на нее: «Брррррыссь!» и пошарил глазами по мостовой в поисках булыжника поувесистей. Облизнувшись, кошка подобралась и угрожающе зашипела.

– А ну, пшла!.. У, стерва… – окрысился Микита, замахиваясь на странную тварь тяжеленным дрыном, которым по ночам подпирали дверь.

Однако в следующее мгновение кошка взвилась вверх и, растопырившись в воздухе одним прыжком преодолела разделявшее их расстояние и упала прямо на лицо Миките, впившись клыками – во вздувшуюся синюю жилу на шее. От неожиданности, боли и страха Микита заревел дурным голосом, но в следующее мгновение рев его сменился каким-то странным булькающим всхлипом и его внезапно обмякшее тело мешком осело в тамбуре…

* * *

– Ч-ч-лавее-к! – воскликнула старуха. – Минька, подь суды!

Звали ее Хивря, или Бабка-Хивря, как ее звал толстомордый парень с хоречным лицом. И вела себя она пренагло, требуя то одного, то другого, то отсылала обратно балык, то требовала себе жалобную книгу и рисовала в ней чертиков, Миня все терпел, уже рисуя себе в мыслях суммы, на которые он ее обдерет. Правда, теперь ее компания увеличилась и вдобавок к толстомордому, которого она звала Аредом, рядом с Хиврей примостилась и потасканного вида девица привокзального пошиба в черном залатанном платьице с большим вырезом, из которого почти выскакивали ее тощие груди, и безобразно выглядевшей меховой горжеткой. Девица таращила на всех свои большие зеленые глаза и ядовито улыбалась широким чрезмерно накрашенным ртом.

– Эй, половой! – взвизгнула Хивря, – приборчик для моей милочки, для моей кисоньки-муроньки, для Ерахточки моей сладенькой!..

– Сей секунд! – осклабился Миня и вновь поскакал на кухню.

Однако стол уже отказывался вместить какое-либо новое блюдо. Икра и осетрина, грибы и крабы, корейка и буженина, салями и сервилат, анчоусы и сардины – все эти яства, давным-давно покинувшие букашинские магазины и переселившееся в будки, отягощали литерный стол, а порой летели и под стол вместе с жалобно тренькающими бокалами и печально звенящими приборами, взамен которых Миня подносил все новые и новые.

– Минь, да что же это!.. – всплеснула руками Аннушка. – Нет, да как же они свинячат, да ты…

– Молчи, дура! – осаживал ее Миня. – Пусть хоть весь кабак перевернут, если платят золотом. Ясно?

Зеленоглазая Ерахта заказала «бифштекс по-татарски» и с удовольствием съела кровоточащую говяжью вырезку, приправленную мелко нарезанным зеленым лучком. Запить она попросила валерьянки (Хивря при этом погрозила ей своим тощим крючковатым пальцем).

– А вы не желаете ли освежиться? – осведомился Миня.

– Мне бы кровушки… – мечтательно вздохнул Аред.

– Перебьесси, – отрезала Хивря, и велела. – Дай ему уксусу винного, да капни туда рассолу из-под селедки, да ложку гематогена, да перцу туда красного, да гвоздики толченой, да может чуток известки для шипу, щелочи для забористости, да спиртику для крепости, ну и один лимон раздави для аромату…

– Оригинальный рецепт… – Миня одобрительно улыбнулся Ареду. Вместо ответа тот издал неприличный звук и сделал рукой неприличный жест – он вообще был малоразговорчив. Его спутницы залились визгливым кудахтающим смехом.

– Т-сссс! Т-сссс! Деточки, – зашептала старая Хивря. – На нас смотрят. Будем вести себя соответственно этикету. Покажем всем, какие мы благовоспитанные дети. – «Дети» хохотнули и приняли жеманные позы.

– Ишь, – вяло бросил Жора Кашежев, – пантуют, фраера…

Обернувшись и глянув через плечо на странноватую троицу, Федюня Цыганков лениво сплюнул на пол.

– Видали мы таких, – глубокомысленно заявил он.

Проследив за его взглядом, Саша пожала плечами и сказала:

– Люди как люди. Не дерьмовее других.

Лиана хихикнула:

– Хочу написать диссертацию на тему «Антроподермизм и его роль в международном эволюционном процессе»…

– У тебя получится, – поддержал ее Жора. – Дерма на наш век хватит…

– А ведь они наглеют, – заявил Федюня, в упор глядя на странных посетителей. На правах главной городской крыши он чувствовал на себе обязанность контролировать мир и покой на улицах города. И каждые новые обитатели городка рассматривались им либо как новые данники, либо как лишние соглядатаи.

– Гарсон, гарсон, – визжала Хивря, – еще пива. С полдюжины нам хватит.

Миня раскрасневшийся бежал к ним с подносом, деликатно прикрыв салфеточкой запотевшие баночки «туборга».

Не менее заинтересованно взирали на странных посетителей и почтенные барышники. Абдирянц, тот по-восточному послал на их стол бутылку коллекционного шампанского, а Тактымбаев ограничился дыней с динозаврово яйцо, извлеченной им из обширного мешка, с которым он никогда не расставался. Покопавшись в своем мешке, старуха извлекла оттуда драную галошу, харкнула туда и распорядилась отнести торговцам. Те переглянулись и вперили взоры в неожиданный дар – на дне галоши в обильном слое мокроты покоился николаевский червонец. Две руки одновременно с двух сторон потянулись к галоше.

– Подходяще, – ухмыльнулась Хивря, – Киска-Ерахта, обслужи!

Поднявшись с места Ерахта направилась за стол купцов, которые сидели, сцепив правые руки на галоши, а левыми нашаривали на столе предмет потяжелее, который помог бы сотрапезнику примириться с утратой вожделенной монетки. Взгляды их сверлили друг друга и казалось, что в месте их соприкосновения порой проскакивали крохотные колючие молнии. Только поэтому они никакого внимания не обратили на Ерахту. А она… вышла в центр кафе и потянулась. При этом на какой-то миг всем присутствующим мужчинам показалось, что платье ее вообще растворилось в воздухе, и тело ее вдруг оказалось наполненным той знойной истомой, той нерастраченной жаждой соития, того, сквозящего из глаз, изо всех пор брызжущего желания, которое на Западе зовется sex appeal, а у нас ему и названия-то еще приличного не подобрали.

– Где-то я ее видел… – задумчиво пробормотал Боб Кисоедов, глядя на девицу сквозь донышко стакана.

– Кого? Где?.. – наперебой спросили Жора и Федюня.

– Вот эту стерву, – убежденно сказал Боб. – И хмыря этого мордастого. И бандершу ихнюю. Ей-бо, где-то видел.

– Где ты мог их видеть, кроме вытрезвиловки, пьянь замурзанная… – иронически протянула Аннушка, убирая со столов.

Компания хохотнула.

– А ну вас… – махнул рукой Боб, отходя от стола, но неловко задел ногой за подставленную Федюней ногу и повалился между стульями. Лег – и, не заснул, не потерял сознание, не обеспамятел, а, (применим здесь более свежий и более точный глагол) – вырубился. Будем считать, что ему повезло.

Тем временем после некоторого перерыва вновь заиграла музыка, Миня поставил новую кассету и на экране возник ролик, некогда снискавший дружное осуждение отечественных моралистов. Это были видеоклип к пластинке Майкла Джексона «Триллер». Молодежь оживилась, загремели отодвигаемые стулья, зал наполнился танцующими. Соблазненный усилиями Ерахты, вышел поразмять косточки и Абдирянц, и его массивный живот заколыхался среди юрких, ломающихся, скользких и дрыгающихся фигур. Воспользовавшись его отсутствием, Тактымбаев подсел к Хивре и завел с нею интимный разговор на тему, оставшуюся нам неизвестной. Старуха посмеивалась, слушая его шепот и поглядывала на экран, где в компании чудищ, скелетов и вампиров выплясывал стройненький обаяшка-Майкл.

– Ишь, что делает! – воскликнула она и взглянула на Ареда. – А мы что ль так не могём? А?!

Тот только фыркнул и, взлетевши из-за стола вмиг оказался перед извивающейся в танце с сонно-равнодушным видом Сашенькой. Брезгливо поморщившись, девушка отвернулась, встав лицом к Федюне, но Аред снова оказался перед нею и протянул к ней руки, сделал движение, будто собирался обнять ее. Сашенька с визгом шарахнулась прочь. Ее крик слился с воплем Абдирянца: истошно крича, он пытался оторвать от себя впившуюся ему в горло Ерахту, но не смог и повалился на пол, суча ногами. Обернувшись на крик коллеги, Тактымбаев вдруг почувствовал дикую боль в затылке и, ослепленный ею, повалился под стол, поймав напоследок горящий взгляд Хиври. Но на эти происшествия в тот момент мало кто обратил внимание, ибо все были заняты начавшейся дракой в центре залы: подскочив к Ареду, Федюня схватил его за плечо, повернул лицом к себе и провел сокрушительный хук правой в челюсть. Этим ударом можно было свалить с ног быка. Но Аред только ощерился, обнажив пару мощных желтоватых клыков, свесившихся на нижнюю губу. Лицо его вмиг переменилось, так, что Федюня содрогнулся. То, что секунду назад казалось лицом, вдруг оказалось покрытым слоем рыжеватой шерсти, нос вдавился, из вывернутых ноздрей повалил дым, глаза его загорелись голубым огнем, надо лбом выросли два коротких кривых рога. Не видя этого, Жора с бутылкой из-под шампанского налетел на него со спины (они с Федюней, как правило, дрались по хорошо отработанной методике), но бутыль разлетелась, не причинив Ареду видимого вреда. Он лишь мотнул головой, и Жора, поддетый рогом, взлетел к потолку и с воплем обрушился в дальний угол залы. Публика с визгом бросилась кто куда. Однако на первых же, отворивших входную дверь, съехало громадное окровавленное тело Микиты. И тут кто-то вскрикнул: «Змеи!.. Змеи!» – и началось настоящее столпотворение…

Вмиг недавно еще вполне благополучное и процветающее заведение превратилось в филиал какого-то чудовищного серпентария. Вся погань, дрянь и нечисть, изображенная на настенных панно буйной фантазией Боба Кисоедова, все летучие мыши, кобры, аспиды, гады, нетопыри и василиски – живой, трепещущей, смердящей, визжащей лавиной набросились на публику, кусая, шипя и брызгая слюной, которая, попадая на кожу, тут же образовывала язвы и волдыри…

Свирепо зарычав, Аред набросился на Федюню, который с героизмом обреченного обрушил на него сокрушительный удар обеих сцепленных рук. Но его руки противник поймал одной своей, и Федюня закричал от боли, чувствуя, как хрустят кости предплечий, сжимаемые этой могучей лапой, в которой уже не было ничего человечьего: шерстистой, с длинными, остро отточенными стальными когтями. В следующую секунду правая лапа демона обрушилась на молодого человека, пробив ему грудную клетку. Вырвав трепещущее дымящееся сердце, Аред поднес его ко рту, но, помедлив, поднял глаза и встретился взглядом с Семеном Бессчастным, который со свистком в зубах застрял в дверях.

За полминуты до этого сержант, проезжая мимо кафе и направляясь домой, чтобы отоспаться после долгого и утомительного дежурства, услышал крики и гвалт. Свисток в зубы он сунул машинально, собираясь прекратить предполагаемую драку: на танцах этого было достаточно, чтобы утихомирить самых разошедшихся буянов, но здесь…

Резкий переливчатый свист на мгновение отрезвил всех. На какое-то мгновение застыли даже гады и нетопыри. Отзвуки свистка еще не успели отразиться от стен, как сержант выхватил из кобуры пистолет «макарова» и, навскидку, не целясь выпалил прямо в оскаленную пасть чудовища. Первая пуля попала Ареду в лоб и отскочила в сторону, вторая угодила в рот, и он ее сплюнул, третью – он отмахнул лапой, но с места не сдвинулся. Взгляд его горящих глаз сверлил сержанта, туловище его содрогалось, как будто силясь пробить какую-то упругую, но прочную стену, шерсть встала дыбом.

– Хивря! – истошно вскричал демон. – Я беснуюсь, старая! Он – в створе! Шелохни его!

– Ужо, ужо, родимец!.. – закудахтала старуха. – Умаю его!

Она швырнула в сержанта банку с пивом. И тотчас же, расплескиваясь из банки, ручей жидкого пламени прокатился по зале, охватив жадными языками входную дверь. В какое-то мгновение лицо Семена опалило жаром. Он почувствовал треск и запах собственных подпаленных ресниц и бровей. Однако боль и страх уступили место изумлению, с которым он задал себе вопрос: «Что же у них там, вместо пива – керосин?» В ту же минуту по помещению распространился явственный запах керосина. Семен усилием воли заставил себя забыть об огне, который подступал все ближе и ближе и сосредоточил внимание на демоне. И сразу же жар спал, пылающие створки превратились в уголья, дым слегка рассеялся. Подобравшись и зашипев по-кошачьи, Аред прыгнул на Семена. Этот прыжок сержант встретил выстрелом, с грохотом которого слился истошный, протяжный вой: пуля попала Ареду в глаз, и теперь он крутился на месте, силясь зажать фонтан своей темно-бордовой крови. Пятый выстрел встретил взвившуюся в прыжке кошку и разнес ей полчерепа. Две последние пули Семен также всадил в корчащееся тело чудовища. Когда он в восьмой раз нажал гашетку, раздался только звонкий щелчок. Аред зарычал и приподнялся. Теперь он уже вовсе потерял всякое сходство с человеком. Он стоял на четырех коротких лапах, охаживая бока толстым и гладким чешуйчатым хвостом. Морда его теперь напоминала бульдожью, но с острыми, круто закрученными рогами козлотура. Кровь, хлещущая из ран, придавала ему еще более страшный вид. Чувствовалось, что этот зверь хоть и ранен, но еще вполне боеспособен. Стоя позади него, на столе, ведьма бормотала заклинания и делала широкие пассы руками, с каждым звуком своим, с каждым жестом вливая силы в подобравшегося для прыжка Ареда. Справа к сержанту подползла истекающая кровью кошка. Но более всего взгляд Семена приковала массивная черная фигура на центральном панно. В какой-то миг ему показалось, что отделившись от основы, она воспарила в воздухе. И она-то и была страшнее всех прочих прежде нарисованных, а теперь реальных чудищ, которые со всех сторон подбирались к юноше. В этой угольной черноте, казалось, сконцентрировалась вся сила и злоба чуждых существ. Черный Человек не двигался, не действовал, но глядел, и его взгляд наполнял тело Семена слабостью и апатией, он пронизывал тело противной дрожью, он выходил вместе с холодной испариной и, пробежав по лопаткам мерзкими мурашками, замирал где-то в мошонке, как при падении с горной кручи. Он чувствовал, как под волшебной силой этого неведомого взгляда его покидают остатки воли, и сознавал, что достаточно еще нескольких мгновений для того, чтобы окончательно превратиться в тупое, бесчувственное животное, покорное во всем обладателю т а к о г о взгляда, сознавал и не был в состоянии что-либо предпринять…

В этот миг Сашенька Бузыкина истошно захохотала. Все взоры тотчас же обратились на нее. А она в изнеможении лежала в кресле, тело ее содрогалось от волн периодически набегающего хохота, она всплескивала руками и отирала набегавшие непрошенные слезы, спустя же полминуты, она вдруг вскочила, схватила со стола бутылку и с силой запустила ее в черного призрака. Свободно пролетев сквозь мрачную фигуру, бутылка ударилась о витраж, который с жалобным звоном вылетел наружу. И в душную, затхлую атмосферу кафе хлынул рассвет…

Снопам серого прозрачного света ответили дружный визг и пронзительный вой скопившейся нечисти. Слившись в одну серую стаю, животные, демоны, гады понеслись по зале, закручиваясь в однообразную буро-крапчатую массу, которая тут же образовала ревущий смерч и вылетела в разбитое окошко.

Еще некоторое время в помещении кафе царило глубокое молчание, прерываемое разве что стонами и отдельными жалостными всхлипываниями полубесчувственных посетителей. Затем Семен прошелся по залу, стараясь не ступать по лужам дымящейся крови, которой был залит пол и, встретившись в застывшим взглядом Мини Караулова, сказал:

– Телефон поблизости есть? – Миня жалко кивнул. – Звоните в райотдел, вызывайте сюда майора с группой и… – поглядев на растерзанное тело Федюни Цыганова, добавил: – и в «скорую» звякни. А то мало ли что…

V

– Н-да, братец, – мрачно резюмировал майор Колояров, нервно постукивая зажигалкой по обширному, обитому жестью столу. Беседа эта происходила на кухне кафе «Чудо-Юдо». В зале вовсю орудовала «скорая», сверкали вспышки экспертского «блица». – Ты, братец, – продолжал майор, попыхивая «винстоном», отыскавшемся в мининых сусеках, – ты либо сам дурак, либо нас за дураков принимаешь. А, капитан? – осведомился он у плечистого человека в штатском.

Капитан Заплечин, представлявший в Букашине органы, во всем мире считавшиеся самыми «компетентными, смерил взглядом вытянувшегося по стойке «смирно» сержанта Бессчастного и пожал плечами.

– А может быть, он сегодня немного… того? – предположил капитан, выразительно щелкнув пальцем по кадыку.

– Да… Александр Алексеич, да я же… – возроптал было Семен, но майор решительным жестом протянул ему трубку, печально знакомую всем шоферам.

– А ну, дуй, – коротко приказал он.

– Дак я же в рот не беру…

– А я говорю: возьми и дуй! – рявкнул майор.

Семен дунул. Трубка даже не помутнела. Майор и капитаном переглянулись.

– Не пил, – констатировал Колояров.

– Это еще ничего не значит, что не пил, – возразил Заплечин. – Может быть, даже лучше было бы, если б выпил. А так сразу же иные ассоциации возникают. Мало ли какой дрянью сейчас народ травится… Тут же налицо что-то галлюциногенное и психотропное, – и с интересом поглядев на Семена, он доверительно осведомился: – А ты, браток, часом «травкой» нынче не баловался? А «колесами»?

– Какими еще колесами?! – возмутился Семен. – Какой еще такой травкой!?..

– У меня, извиняюсь, информация есть, – быстро вставил Миня, сидевший в дальнем углу вместе со своей зареванной супругой, – тут вот Аннушка говорит, что его, – он указал на Семена, – что его бабка в аптеке уборщицей работает.

– Ну вот, – с облегчением резюмировал капитан, – теперь только остается проверить аптечный склад и…

– Ты на что же это намекаешь! – сержант двинулся к Мине, который, жалобно заверещав, укрылся за объемистым тазом супруги.

– Сидеть! – рявкнул Колояров, выхватывая из кобуры пистолет. – Руки на стол! Живо!

– Да что же вы это, товарищ майор… – ошарашенно пробормотал сержант.

В эту минуту на кухню зашел доктор Реваз Потрошидзе, вытирая полотенцем свежевымытые руки.

– Ну? – коротко осведомился капитан.

Тот лишь пожал плечами, потом развел руками и сказал:

– Все четверо мертвы.

– Мы и сами знаем, что мертвы. А причины?

– Троих кто-то полоснул ножом по сонной артерии, а одному разворотили грудь тремя или четырьмя выстрелами в упор…

– Так я же вам говорил! – засуетился Миня. – Так оно все и было, граждане-начальники! Все посетители культурно развлекались, смотрели по видео «Броненосец Потемкин», танцевали, как вдруг вваливается этот и орет: «Всем руки вверх, буржуи! Мол, всех вас сейчас перестреляю!..» Когда же народ проявил законное негодование, он – шпалер навскидку – и давай палить…

– Ах ты сволочь этакая!.. – только и смог сказать Семен.

– Ну вот, а ты нам тут начал чертей с русалками разводить, – устало, но довольно, будто свалив с плеч тяжкую ношу, подытожил разговор майор Колояров, защелкивая на руках молодого человека наручники. – Еще бы про Бармалея вспомнил. Эх, Семен, Семен, «коровий ты сын»… Пошли, что ль!

– Но товарищ майор, как же так…

– Пош-шел! – жестко сказал майор и, схватив сержанта за шиворот, поволок его через весь зал, как нашкодившего котенка.

Испуганными, затравленными, озлобленными взглядами провожали Семена до порога напуганные и еще не окончательно пришедшие в себя от потрясения свидетели. И все эти взгляды прошли мимо сознания Семена, лишь один накрепко отпечатался в памяти: сухой и безучастный взор Сашеньки Бузыкиной. Она посмотрела сквозь него, как сквозь стекло, и отвернулась, утомленно затягиваясь сигаретой.

И еще один факт неприятно поразил Семена: вся нечисть, некогда изображенная на стенах подвала стараниями Боба Кисоедова, напрочь куда-то исчезла. Остались лишь гладко оштукатуренные стены и замшелые своды. Сейчас обнаружилось, что в прошлом подвал этот и в самом деле служил лабазом, половина его была перегорожена дощатой стеной, которая на поверку оказалась массивными бревенчатыми воротами, прежде наглухо запертыми, так что и сам Миня не подозревал о существовании за ними иного помещения. Теперь же они были распахнуты настежь, одна створка была сорвана с петель, сразу же за их порогом начиналась угольно-черная тьма, сырость и мерзостный запах который всех заставил шарахнуться прочь и держаться подальше от этого места. Вскоре выяснилось, что исчез и сам Боб.

По выходе из кафе опергруппа повстречалась с трясущейся, замурзанной фигурой в лохмотьях. В этом человеке сержант не сразу признал своего коллегу, постового Мошкина, которому в силу родства с майором было на веки вечные дарована синекура безмятежного и повседневного дежурства при райкоме. С воплем бросившись к дядюшке, Мошкин пал перед ним на колени и, ломая руки, завопил нечто бессвязное.

– Ты… чего? – оторопело спросил Колояров. – Что это с тобой, а? А ну, вставай, не позорь гордое звание работника милиции.

– Там… в управе… – только и смог пролепетать Мошкин и в изнеможении распластался по земле.

Увидев на его шее свежий, еще кровоточащий укус, Колояров и Заплечин бросились к дверям. За ними же поспешил и доктор Потрошидзе, мимоходом сделав постовому укол от столбняка и подмигнув сержанту.

– Эй, вы куда? Братцы, вы… – только и смог пробормотать Семен им вослед и уставился на свои, скованные наручниками запястья. Постояв и потоптавшись некоторое время около кафе, где уже начали собираться зеваки, Семен плюнул и пошел домой.

* * *

– Мама-Дуня! – позвал Семен, войдя в горницу. – Кушать дай, а? – и в изнеможении опустился на лавку, рукавом утирая потемневшее лицо.

– Гос-с-споди, твоя воля! – захлопотала старенькая мама Дуня. – Да где же это тебя носит-то, изверг ты кровопийский! Ведь знаешь же, знаешь, что я волнуюсь, мало ли какой народ бродит нынче по ночам, только и ищут, где урвать, а он… – тут она заметила Семеновы наручники и осеклась, застыла с раскрытым ртом, потом обессиленная присела на табуретку и тихо зарыдала.

– Да ну хватит тебе, мам! – воскликнул Семен, сам ужасно расстроенный, подсел к ней поближе и, прижимаясь лицом к ее плечу, стал объяснять, что все это – лишь временное недоразумение, что вскоре все выяснится и что никаких законов он не нарушал.

– Э-э-э, нет, парень, – послышался вдруг голос из дальнего угла комнаты. Приглядевшись, Семен с удивлением узнал в говорившем Всеведа, которого давеча оставил надежно запертого в КПЗ. – Ты, коровий сын, как есть, кругом не прав получаешься.

– А ты как сюда попал? – воскликнул он.

– Ну что ты говоришь, как попал, да как попал! – возмутилась мама Дуня. – Человек переночевать попросился, приезжий, а ты…

– А я чего? Спросить нельзя, что ли?

– Спросить-то можно, спросить не сделать, – усмехнулся дед. – Выпустили меня из тюрьмы, в которую ты меня вверг, выпустили неправедно, ан ведь и ты меня неправедно заарестовал.

– Ну и в чем же я, по-вашему, не прав?

– Да не по-моему, а по-вашему, – рассмеялся старичок, подсаживаясь поближе. – Не печалься, дочка, – улыбнулся он, подтолкнув Дуню локтем, – славный он малый, хоть и горяч порой бывает. Ты лучше собери ему поесть да постель постели, а мы тут малость поболтаем.

– Как же ты говоришь «не печалься»? – воскликнула Дуня. – Что же, радоваться прикажешь, когда… заковали мою кровинушку… – и вновь она залилась слезами.

– Да не плачь ты, мама! – тоже расстроенный воскликнул Семен. – Лучше достаньте старую шкатулку с ракушками да ключики там поищите.

Старушка побежала за шкатулкой. Вскоре оттуда были извлечены ключи, которыми без труда удалось открыть наручники, и у сержанта появилась возможность умыться, потянуться и поесть.

– Ну, – вопросил молодой человек, отставляя от себя опустевший чугунок, в котором еще недавно теплилась картошка, заботливо сохраненная в тепле мамой Дуней. – И в чем же, ты говорил, я не прав? – и пристально взглянул на старика.

– А во всем, – спокойно ответил Всевед, не отводя взгляда. – Как есть – во всем. И недоразумения твои – постоянные, и дела – не скоро выяснятся, и нарушил ты законы многие, хоть и не по своей вине.

– А по чьей? – напрягся Семен.

– Ах ты ж… – замялся старик, – я же и слов-то еще ваших не знаю. Ты же… правильно Аред учуял, он бестия хитрая, ты ж в створе, а значит, на тебя закон не писан…

– Та-ак, – с неясным удовольствием констатировал Семен. – Ты, значит, тоже в «Чудо-Юде» был. И тоже – один из этих.

– Из этих, да не тех! – обиделся старик. – Я в жизни еще и мухи не обидел. Всевед я. Ясно? Все-вед! Это значит, что все на свете ведаю, а сделать… – он развел руками, – сделать ничегошеньки не в силах. Это – твое занятие – делать дела…

– Что еще за дела?! – изумился Семен, не в силах понять смысла стариковских темных словес.

В эту минуту шорох под лавкой заставил его заглянуть под стол. И в темноте, у печки узрел он пару выпученных кошачьих глаз и такие же усы торчком на густобородом человеческом лице, увидел лапы, придерживающие метлу.

– Это что еще за живность! – воскликнул сержант, потянувшись к кобуре. – Ты чего это, мать, за зверя завела?

– Но-но, тише ты, ишь, расходился! – прикрикнула на него мама Дуня. – Скажет ведь, зверь. Не зверь это, а домовой наш новый. И ты его не трожь. Он у нас всех мышей да тараканов повыведет, да от воров дом будет охранять, и от пожара, а я ему молочка за это ставить буду…

– Молочка! – в отчаянии воскликнул Семен. – Какого еще молочка?! Не понимаю!.. – застонал он, взявшись руками за голову. – Ничего не понимаю! Что это еще за напасти на нас такие свалились и откуда? Откуда взялись все эти русалки, черти, гады?

– А вот дедушка говорит, сыночек, – вставила мама Дуня, – что за грехи наши вся эта нечисть свалилась. Вот.

– Какие еще грехи? – возмутился Семен. – Чего то он здесь сектантскую пропаганду разводит? – он подозрительно глянул на старца. Тот глядел на него спокойным и чуть насмешливым взором.

– Какая уж там пропаганда, – грустно улыбнулся Всевед. – Не знаю, как у вас там насчет грехов, но все, что происходит сейчас, и что будет происходить, все странное и страшное, и жуткое, и грозное, и грязное, это – есть, это – будет, и никуда вы от него не денетесь. И в какой-то степени все это – неизбежная кара за зло, которое вы сами же в себе и породили. Взгляни сюда, – Всевед поднял скорлупу выеденного им за ужином яйца и принялся объяснять: – Весь ваш мир со всеми его лесами и морями, с планетами, лунами и звездами, он только с одной, с вашей стороны кажется огромным, безначальным и бесконечным. А если с другой стороны посмотреть – он очень мал, и ограничен, и весь-то размером в точку, у которой и размеров-то никаких нет, поскольку и быть не может. Понятно ли тебе, касатик?

– Вроде бы… – прошептал Семен, с трудом отыскивая в памяти обрывки из курса Римановой геометрии, которой с увлечением занялся было на первом курсе института, пока армейская служба напрочь не выбила и остатки школьных знаний, и всякое желание учиться дальше. – Но точки-то, они же ограничены. Они же не могут переходить одна в другую.

– И то верно, – согласился Всевед. – Но пока мы говорим об истинных точках, а есть еще и мнимые, которым также никто запретить существовать не может, потому что мнимость – на то она и мнимость, что пока о ней мнят – она есть, а забудут – исчезнет. Итак, сразу же рядом с каждым из ваших реальных точко-миров существует мир мнимый, ирреальный. Они расположены один напротив другого, один снаружи сферы, а другой – изнутри ее…

– Так значит все это не больше, чем игра воображения? – Семен скрипнул зубами. – И Микита, и Федюня, и еще двое с распоротыми животами, и еще с десяток покалеченных, так?

– Как тебе объяснить, – Всевед ожесточенно зачесал в затылке, – поскольку мир тот мнимый и от вашего как бы отраженный, то многое, что в вашем является вещами пустяшными, незначительными, в нем очень большую силу приобретает. Пойми, мним он только для вас, да и вы для него тоже, однако внутри себя он вполне реален, и раз он уже вошел в ваш, то никуда от него вам теперь не деться. Он теперь – реальность. Взять, скажем, такое нематериальное понятие, как вера. Вера человеческая очень большую силу имеет. Ибо то, что в вашем мире вам только мерещится, в моем преспокойно живет и здравствует. И чем сильнее вера в него, тем большую силу оно приобретает, так что может порой и из мнимости своей вырваться и в ваш мир прорваться. Однако тут оно долго не продержится – среда для него реальная враждебна. И нужно, чтобы чересчур уж много людей в него поверили, чтобы ему силу и ярость истинную обрести. Так-то, сынок. Бывали времена – и верили вы в невиев, лешаков, кикимор разных, в русалок, в змеев летучих, и являлись они порой к вам, и вредили со всею злобой и коварством, какой вы их наделяли, но быстро и исчезали, потому что сильней их в душах была вера в радуниц добрых и в суровых богов, коим в капищах вы поклонялись. Но времена те прошли и поверили вы в бога единого и в черта ему противного во всем, и в ангелов, и в бесенят. И потому старая нечисть отступила, а новая – пришла, от нее и столь многие чудеса, что на Руси великой творились.

– К черту! – Семен резко взмахнул руками, будто отгоняя привидевшийся страшный сон. – Брехня все это! Мы, конечно, за союз с религией, но без всякой мистики или там сектанства. В Бога мы верим, но никакого сатанизма на вверенной нам территории не допустим. И все! – он стукнул кулаком по столу. – А религия твоя – опиум! И бога нет! Черта – тоже! Наука все это доказала!