Текст книги "Две Юлии"

Мои записи, особенно те, что веду сейчас, никогда не получали от меня достаточно веры. Я пишу сейчас то, на что стыжусь тратить время, пишу через силу, с какой-то мучительной радостью, стараясь узнать неоцененное прошлое в теперешних померкших чувствах. Господи Суси, дай мне когда-нибудь понять свою работу! Мне очень уж хочется испытать тот сладкий эффект, – на который я механически рассчитываю, – когда что-то целое и живое заскользит на этих страницах в момент моего слезящегося чтения через годы. Может же в этих развороченных пластах памяти к тому времени что-нибудь завестись?

Детство – это что-то непрерывное, разумно и надежно собранное, это место, в котором нельзя потерять равновесия и через канал или канаву всегда проходит неподвижный мостик. А теперь то, что я должен был бы называть любовью, и страдать, и вспыхивать, это ни во что не собиралось; в мою голову попадали только ускользающие лоскутья. И вокруг творится бестолковая кутерьма, и каждый мостик недоволен твоей тяжестью, охает, и качается, и потом уже не находится при повторении пути.

Воспоминания детства сами дают геометрические указания, они сами подсказывают хорошую перспективу и настраивают глазомер. Я так надеялся, что моя юность научится у них искусству взгляда, но вместо классического города с барочными двориками и линейными проспектами я начал жить в каких-то арабских трущобах, где дом тупым углом может срезать начинающийся разгон улицы, а мокрые ступени из печального дворика после тесного подъема и изворотливого прохода выводят в такой же дворик, где весело голосят дети с открытыми вывернутыми пупками. Я привык видеть детство в глубоком и интенсивном цвете, и если все, что я вижу сейчас, тоже иногда ярко и разнообразно, то воспоминания обо всем этом слишком уж быстро обесцвечиваются.

В детстве, когда знакомство с разного рода специальными знаниями поверхностное, кажется, что вот-вот откроется что-то отчетливое и сложное станет доступно: сухо отворится дверь, и все формулы и законы мира будут прочитаны, как аромат булочной – изюм и дерево, начищенное каленой мукой.

Книги по астрономии – это разочарование для самоучки. Созвездия нельзя увидеть, а воображение приструнить: вместо лучников и весов – смешные профили, лесные пейзажи и незнакомые символы. Ребенку ближе видение американских индейцев или древних китайцев, которые выглядывали не застывшие неуверенные фигуры, а движение животных на небе, их мультипликационное перетекание из одних звезд в другие.

Венера навсегда потеряла отголосок той тайны, за которой лежит чудо полного знания: ведь самой красивой назвали самую очевидную звезду, которая вместе с тем сильно уступает двум другим светилам!

Я никогда не любил демонстрировать свои знания ради призрачного вознаграждения. Мне не верилось в ценность школьной оценки, как и в ценность любого условного антуража, который только мешает откровенному счастью или хотя бы короткой нежной радости.

Большинство значительных для внешнего мира вещей не вызывают у меня никакого ажиотажа и погружают меня в унылое оцепенение, внутри которого я совершенно безопасно предаюсь своим тайным подвигам. Мое счастье действительно герметично, но только потому, что я не хочу поучать с его помощью и тем более не хочу, чтобы оно заслужило какую-нибудь справедливую оценку. Неужели в наше счастье должны быть посвящены посторонние? Это нонсенс – оценивать звезды на вес золота.

Радость обретенного знания мгновенно используется во внутренних странствиях, а извлечение ее на свет ради формальной проверки только сбивает с маршрута.

XIV

Мир вокруг кишит отражениями одного образа. Я неизменно продолжал находить черты Юлии всюду, где были признаки женственности, и эти черты жадным призывом въедались в мое внимание и так навязчиво искали соответствия в памяти, что я начинал ей доверять. «Помню, как родилась моя память», как прозорливо писал в то время Шерстнев (эта строка была мне произнесена с разбивкой, в которой я сначала не заподозрил стихотворения, а может быть, сама тема дала резонанс с моими страхами: вот бы напасть как-нибудь на стихотворение о беспамятстве и все изменить).

Казалось, что Юлия, которая была оригиналом, в неслыханном подвижничестве рассыпала свои очевидные признаки, символы своей прелести по другим лицам. Даже в нескольких университетских девушках я замечал отдельное подражание Юлии, и целое юношеское лицо – кажется, биолог или студент физмата – было до безобразия юлиеподобно. Вскоре он гадко растолстел, и, странно, я продолжал узнавать его на улице, узнал и через несколько лет в поезде, когда он с неожиданной мужицкой визгливостью кричал своей тишайшей мамаше, что она, эта светлая старушка, сидит у него на шее, при этом он сам все должен контролировать, а сверток с чем-то она не удосужилась взять с собой, и теперь он сгниет на кухонном столе, а когда они вернутся, дом будет полон муравьев и дрозофил, а может, повезет и на мышей. Потом – когда старушка мягко покопалась в своем хрустящем пакете с напрочь слезшей рекламой и к прозрачным пакетам с куриными ножками и ветчиной подложила сверток из фольги, – оказалось, что дело шло о до крайности пахучем печеночном пироге.

Только Юлия в моей проклюнувшейся и пушистой памяти была эталоном, вокруг которого роилось много сходства, подражания, напоминания. Что-то такое и должно быть лучшим подспорьем памяти: какой-то первоисточник, образец для запоминания всех остальных деталей мира. Похоже, любой человек имеет этот образец внутри своего сознания, а я, из-за случайного увечья, из-за качнувшейся хромосомы, ищу первообразы запоминания вокруг себя.

Мне совсем недавно стали удаваться неосознанные проявления памяти. Мои родители – художник-оформитель и учительница биологии – как только сложили семью во время каких-то заводских или строительных странствий (их совместная молодость начиналась с опасливого брежневского энтузиазма, которому противопоставлено было только братское гудение под гитару) начали собирать коллекцию пластинок. Что-то в ней было редкостным и непозволительным – судя по трепетной жестикуляции отца, ждущего, когда виниловый блин наполовину выглянет из конверта, чтобы перехватить его за тонкие бока, – а посему часто слушалось по вечерам. Например, танцевальная пластинка, сплошь расписанная не по-русски, с нарядным негром, взлезающим по канату, и двумя негритянками, готовыми вслед, или бесхитростные джазовые квартеты из Болгарии, текст на которых также не очень прочитывался. Когда я начал в этих пластинках удивленно рыться на исходе школы (что и показалось настоящим началом жизни), то нашел вперемешку с неоткровенным мусором внушительное количество отборной классики. У нас в доме так часто не хватало сладкого, – так почему, почему, – возмущался я, держа в руке коробочку с пятью сонатами Брамса, а в другой нейгаузовского Шопена, – эти при мне приобретенные пластинки никогда не слушались в моем присутствии? Почему мое детское, совсем неискушенное ухо увеличивалось, когда из трескучей шайбы, оплывающей сальной пылью на кухне, рвалась симфоническая гармония? Адаптированного для подобного уха «Щелкунчика», где много говорили (мальчиков озвучивали звонкие актрисы, а у мышей был мерзкий уголовный тембр), я заслушивал по нескольку раз подряд, потому что фоном шла свежая, зимняя и пышная, как неприторное пирожное, музыка Чайковского. Одна из пластинок, обнаруженная как вещь таинственная, но – давняя твоя собственность, – была известным исполнением второго концерта Рахманинова. Вот что включает память, ведь эта музыка иногда заводится в голове сама по себе, а вот обложки не припомню, не признаю проигрывателя (разве что стеклянный квадратный колпак и пылающий красным квадратик) и тоже не отличу радиолы, по которой отец слушал «Радио Свободы» (чтение изгнанных писателей или чудный голос с православными лекциями).

Первая часть концерта была прослушана мною в каком-то гигантском временном отрезке, не потому, что я так часто потом слушал эту вещь и в сумме ее проигрывание наберет беспрерывный месяц, а потому, что изначальное звучание я пережил как многочасовой сеанс воспитательного гипноза, как если бы ученый медиум хотел вызвать в моем воображении мгновенную панораму всей глубины человеческой биографии, всех человеческих возможностей, всего мирового грома. И это впечатление компактно, как маслина в пальцах. Его трудно пересказывать, как обычные люди переводят витки своей памяти в рациональную речь, с этим у меня трудности прежде всего остального. До сих пор я готов представить себе нормальную человеческую память как супермаркет, где под всем ярлыки и указатели выгоды, тогда как моя – дремучий и подвижный лес, белые деревца перебегают на место лип, те затихают в овраге, и дорожка за твоей спиной переваливается на другую сторону лужи. Мне, – снимающему жаркие, на все ухо, наушники, – была показана не чья-то индивидуальная память, а целый слепок человеческого опыта. Вся жизнь! Потрясение утомило меня.

Так вот, могучая и мучительная информация, почерпнутая только из возможностей музыкального искусства, обладала такой полновесностью и целым вневременным узнаванием, что иногда я мог бы поклясться, что Рахманинов до сих пор звучит у меня в голове и ни одного периода не пропущено, игла памяти не заездила пластинку, нет ни одной царапины, по которой она могла бы съехать, как в детской игре в кости – фишка попадает на скользкую точку и с ветерком летит на несколько ходов вперед. Но музыка играет без моего ведома, только сама по себе. Моего мысленного усилия никогда не бывает достаточно, чтобы включить эту музыку вовремя. Она начинает сладко плескаться в двойном дне ушной раковины, когда я с риском перехожу дорогу или в решительный миг впадаю в вялую прострацию, и тогда все прочь – я так хотел именно это услышать.

Хочется рассказать, как тесно память зависит от чувственности. В голове мелькнул было целый трактат, разумная монография, почти бесценная для науки. Он бы не удивил кабинетного психолога, но мог бы порадовать философа, купающегося в проруби. Но теперь, взявшись за дело, я снова все растерял. Нет, с этим я уже не справлюсь. Но, может быть, эти записи мне пригодятся потом, когда я захочу выстроить и сделать внятным свой рассказ. Все дело не в персонифицированной мумии памяти, а в том, чем она укутана. Есть совершенно особые формы чувственности, которые делают любую выдумку правдой.

Интересно то, как Юлия становилась проходом в мое собственное прошлое, в его приметы. В лице Юлии я стал находить именно подспудную, законспирированную утварь моего предыдущего, доюлийного бытия. Я свято радовался тому, что ее верхняя губа своим легким закруглением идеально повторяет линию медной елочной лапы – рождественской игрушки, которая появилась у меня лет в пять и часто с тех пор заменяла настоящую – колючую и пахучую – елку. Это было медное перекрестье четырех елочных профилей сантиметров двадцать в высоту, между ними устанавливались мелкие свечки, от горячего тления которых приводилась в движение вертушка на елочной пике, с вертушки свисали звонкие палочки, они стучали о лапы елки, и с каждой из них свисало по одной дрожащей звезде. Именно вторая сверху лапа так была красива, вытягивалась такой же, как Юлино надгубье, линией, что меня бы охватила радость от одного только подозрения – не являются ли все любимые детали нашей жизни предсказанием чего-то окончательно важного. Если это так, я мог бы умереть от тоски – ведь я ничего не вспомню! Но сила предвидения, кроме предупредительного сопоставления, не несет в себе ничего и не отменяет важных событий.

Мне удалось сопоставить надгубье с рождественской игрушкой, и обо всех других деталях ее лица мне приходилось догадываться, что было что-то похожее, но точно ли это ворочается черепаха-память или ахиллесовыми прыжками ее тщится обогнать более сильное воображение? Мочка уха – капля лазурита с маминой сережки (я и сейчас могу проверить это сходство, но когда смотрю на лазурит, то забываю ухо, а когда вижу Юлию, не помню вид камешка). Разрез глаз – мельхиоровая ложечка, которой бабушка отсчитывала капли. Линия верхней губы с двойной вершиной и двумя излучинами скатов поразительно напоминает симметричную часть горного профиля (дедовский вид Пятигорска с орлом – составлен из разных пород дерева). И так бы далее…

Я прощупывал пальцами свое немое лицо и с мечтательной мукой представлял, как при первой же ощутимой возможности выясню у Юлии все идентичные косточки, ямки, чуткие уголки. Воображению удается возиться со своими игрушками за гранью, которую не может определить спутанный бытом рассудок. В предвкушении этого осязательного пира я самого себя сделал временной подменой для пальцев и в самом деле был только испытательным образцом. Мечта своей крылатой пяткой всегда отталкивается от нас самих, от нашего покачивающегося мира.

Впрочем я и раньше разглядывал себя в зеркале с каким-то сладким предчувствием других, более интересных черт. Лет с пяти и мое лицо было большим удивлением. Не только из-за чувства чуждости, от которого не буду отказываться: разве может оно пройти или усмирить любознательность? Ведь наше тело – всего только случайной лепки форма, с которой трудно окончательно связать жизнь нашей разрастающейся подлинности. Я боялся не вида, а возможностей своего лица.

Сейчас я каждый раз встречаюсь в зеркале с новым человеком, которого узнаю по неприветливому усилию припоминания на его лице. Ощупывание этого лица – дерзкая вольность, но оно лишено сопротивления. Когда-то я подумывал привязать к этим чертам четырнадцать вех запоминания (первая строка – закругление подбородка, вторая строка – складка над ним и т. д.), но идея провалилась из-за необходимости либо носить с собой слишком уж вызывающее травлю карманное зеркальце, либо постоянно прощупывать себя, массировать по кругу – по самой границе маски, которую дала примерить Мнемозина. Эта маска всегда была мне особенно неприятна, и именно с ней у меня связано представление о моем лице. У греков Мнемозина – спокойная и ясноликая матрона, как и все ее дочери. Но ее маска должна бы выглядеть как перенапряженный лик крайней тупости: открытый округленный рот и уставленные вперед, уменьшенные напряжением глаза. Так изображает удивление средний артист, и так припоминают что-либо простые смертные.

Примерно с девяти лет я начал бояться некоторых свойств человеческого лица – у кого-то случайный жест (но и его достаточно, чтобы в человеке усомниться), у иных – навсегда схватившаяся маска. Неужели, неужели, – думал я, – в какой-нибудь нежной описательной прозе «миндалевидные глаза» женщины могут объясниться не как неочевидный очерк удлиненных очей, а как напряжение лицевых мышц над скулами. Прищуринка брезгливости, действительно поддевающая уголки глаз, но при этом под нижнее веко нагоняется недобрая складка, а то и несколько, нос морщится еле заметной дрожащей рябью, и вяло подкручивается верхняя губа. Самое неприятное для меня мелькало в слоистом смещении кожи у глаз, в треугольнике скулы, в чьем натянутом блеске даже у грубых людей проявляются зигзаги венок. У Второй Юлии заострение миндального зернышка происходило без помощи неприятной мимики, а у Первой и вокруг глаз, и по всей височной плоскости голубела сквозящая дельта.

Мимический знак, о котором я говорю, может быть следом тяжелого прошлого: преступный опыт у мужчин, униженное недоверие у женщин. Во всяком случае – это сильное свидетельство сомнения в жизни. Я так боялся как-нибудь ненароком, как заразу, перенять эту мимическую оплошность, что сразу убирал глаза с чужого лица, которое ею щеголяло. Надо сказать, что примеров множество. Мои ровесники носили такую дурную гримасу как признак мужественности. И действительно, у многих кинематографических лиц в этой мимике нет ничего пугающего (из-за светового волшебства экрана, может быть). Меня же пугало ощущение собственного лица, если на нем что-то такое мнилось, приходилось специально расслаблять все микромускулы вокруг глаз, чтобы дать стечь отвратительной возможности подобного искривления. У лиц женского пола – особенно с прибытием опыта и после его полного получения – она бывает чаще и выглядит куда страшнее. Все дело в том, что это – приятная носителю ужимка превосходства: когда онемевший лик выкидывает такое коленце, это никак не обходится без особого внутреннего предательства, и его-то я больше всего опасался. Не просто так середина лица съезжает вверх, мне всегда казалось, что для этого надо по меньшей мере утопить кутенка или ограбить слепого. Опыт, опыт – страшное слово, которое требует все попробовать. Моя память напрягала мое лицо не так, как у других. Я сохранил выражение растерянности – глаза окружают себя складками, рот закрыт, и мышцы скул неподвижны. Но многие припоминают что-нибудь с небрежной уверенностью, и тогда скулы сползают вверх.

Откуда нам внушается страх своей внешности? Есть люди, которые некрасивы только потому, что разрешили себе ужасающую мимику, которая откровенно искажает их облик. Большие хитрецы всегда ровны со своим лицом, их мимика на зависть однообразна. Но тут проблема: надо что-то нарушить в себе, что-то переступить, чтобы овладеть этой ровной мимикой. Я просто боялся нелепой самостоятельности своего лица. И мне очень не хотелось, чтобы оно перенимало те мимические движения, которые я чаще всего видел у других.

Мой портрет:

1) Зубы нелучшего вида – два выпирающих клыка, которые решили расти до того, как выпали их предшественники (рано свергнутые молочные короли). Выросли так, что придают выражение неуверенности верхней губе – осторожно поднимают ее и, незаметно переглядываясь, грозят. Три зуба внизу замешкались и окаменели во время веселого танца, в котором нужно было быстро поменяться местами. Так и у Второй Юлии один клык иногда придерживает нижнюю губу во время легкой полуулыбки.

2) Темно-русая челка направо, и под ней ранняя и единственная прямая морщина. У Первой – еще более бледный оттенок волос, что доходили – собранные в хвост – до золотистого вращения и струились тонкой янтарной штриховкой на шее.

3) Диспропорция – правая сторона головы меньше левой, залысины на выпуклом лбу, и странный скол нащупывается справа на затылке. Голова Второй Юлии прекрасна и велика, как у ребенка. Лучшим изображением была бы тенниелова Алиса с ее длинными стальными волосами.

4) Стекающая капля носа. Мясистые ноздри, подвернутые под себя. Не стоит внимания. Изящество носовой колонки у Первой – вот пример красоты, которая тревожит даже мою память. Сверху ее нос, пожалуй, широковат – из-за быстро разлетающихся надбровных дуг. В профиль он ровен, прямой лоб переходит в него без единого смущения, но в итоге линию носа подбрасывает умилительный двигающийся кончик. Отворенная вверх маленькая ноздря – как на рисунке романтика.

5) Верхушки ушей аккуратно прижаты к черепу, но мочки выпирают. Завиток и противозавиток имеют нелепый разваленный рисунок – большое счастье, что я не вижу свое ухо часто. Идеальной красоты уши – у Второй: аккуратный рисунок из трех качнувшихся полумесяцев, вписанных в маленький круг. Безупречный инструмент для слуха.

6) Подбородок крепкий и круглый – вне подозрений. Придает интересную улыбку, оттягивая складки вдоль губ. В центре подбородка – немного смещенная из-за шрама ямка. У Первой Юлии красивый выступающий вперед подбородок – идеально круглый, идеально ровный, полный пленительной мякоти. Желание слегка утопить в нем палец – предмет невыносимой нежности.

7) Лицо широковато. Скул не различить, но хорошо прощупываются их острые треугольники. Они воспаленно проступают в проявке похмельного пробуждения. А это значит, что со временем они материализуются совсем и в моем лице будет меньше плоскости. Вторая своим скулам обязана чудной яблочной улыбкой.

8) Слегка толстоватые губы, почти лишенные складок. Верхняя обведена белой полоской. На нижней – прямая черта раздвоения. Естественного клубничного окраса губы Юлии Первой будто тщательно измяты и иссечены глубокой записью бледных рез.

9) Круглые испуганные глаза. Карие. Радужки небольшого диаметра. В смежных уголках слишком заметны белые моллюски третьих век. Ресницы редки. Глаза Второй замутнены зеленью. Когда их свинцовый отлив высвечен, они бывают однообразно светлы, но всегда – адски подвижны.

10) Есть у меня неистребимая капля, набрякшая твердой розовой плотью под левым глазом, как раз на границе той области, где останавливается бритва (иногда кровоточит, иногда пускает ростки). Эта родительская отметина изумительно напоминает свежую бородавку и поэтому, как мне кажется, никогда не вызывает ни малейшего сочувствия у моих собеседников, чей взгляд неизменно магнитит. Предмет неприятный. Для Первой таким странным и до собственной ненависти чуждым предметом была крупная родинка на мочке правого уха. Не представляю, как ей решились эту метку проткнуть, но вдетая в нее сережка казалась причиной некоего давнего пугающего воспаления.

11) Высоко поднятые и никогда не мешающие мне брови. Моему челу никак не удается угрюмая хмурость. Линия бровей похожа на брови Второй Юлии – два излома, но их тонкость в моем случае упрятана в вольную поросль.

12) Шея слегка наклонена вперед и коротка, но хорошо притягивает к себе плечи. Не видно ключиц. У обеих Юлий шеи одинаково длинны и тонки, а палочки ключиц имеют три-четыре варианта настройки угла и знаменуют либо сидение в кресле с ногами (градусов 120 – если параллельные руки лежат на скрещенных щиколотках и подняты плечи), либо подъем на плечо летней сумки (градусов 140 и одна грань параллельна земле), либо жест ровного потягивания в том же кресле (прямой угол). Обычно же обе косточки у Первой вытягивались в безупречную прямую, в правильный спондей (с вставкой знака syllaba brevis между ними), а у Второй были застывшей ласточкой, кончики крыльев которой уходили за края белой лодочки блузки.

13) Кадык (который у некоторых представляет собой сущее чудовище с крыши готического собора) не виден. У Первой шея оплетена венками и тенями, а у Второй часто имеет две складки, которые таяли временами совсем бесследно, а потом проступали, стоило ей посидеть в грустной позе.

14) Неплохо развернутые плечи у меня – в виде прямой вешалки; слегка опущенные дуги фигурной скобки у Второй и плавно стекающие санные горки у Первой (хотя два плечевых навершья опять правят вверх линию ската).

Четырнадцать черт, больше не припомню. Возможно, по такому реестру признаков наша душа и находит нас среди спящих. А каковы приметы для узнавания у нее самой?

XV

– Знаешь… – говорила мне Вторая Юлия, когда Первая вышла в комнату ее отсутствующей мамы сделать телефонный звонок; растянуто медлил ее голос, Шерстнев переписьывал для хозяйки комнаты свои новые опусы, и голые близняшки прятались за солнечными отблесками своего стекла… – Мы так с ней похожи, что иногда просто оторопь берет. Вот смотри, – она раскрыла передо мной клеточную тетрадь, оказавшуюся на столе, – я пишу букву «т», как и она, двумя способами: либо это три палочки (то есть расческа, грабли – что угодно), либо – вот видишь, довольно часто встречается – «т» из двух палочек, причем либо верхняя перекладина съезжает влево, либо совсем уж похоже на крест, иногда даже Андреевский. Когда мы идем по улице, то одновременно, – удивляюсь, как прохожие не оборачиваются, – стараемся не наступать на трещины в асфальте или границы плит. Мы все время смотрим себе под ноги. Так славно! Любим одну музыку и читаем одни и те же книги. Правда, не во всем одни и те же, но больше половины совпадает. Когда у меня плохое настроение, у нее в это самое время тоже много переживаний, хочется слушать грустную музыку. А если я прихожу к ней счастливая, то и она такая веселая, просто держись. У нас очень много общего, если начать все подряд сравнивать. Вот было бы славно, если бы нас разделили в роддоме. Ну да, сходство нарушено, но это часто бывает даже у полных близнецов, если они получают разный жизненный опыт. Я часто смотрю на свою маму и не вижу с ней ничего общего. А вот с Татьяной Евгеньевной – очень даже много сходства. Я будто бы всю жизнь с ней жила, так она мне нравится, и так я ее понимаю.

Я решился спросить ее, почему она выбрала горностаевую тему для своей работы (что-то несло все случайности к одному берегу). Выяснилось, что репродукция «Дамы» висела у ее изголовья в квартире бабушки и дожидающаяся дневного сна девочка рассматривала этого зверька с его стремительным поворотом шеи. Сюда примешивались мечты об игре с этим зверем, для чего мечтам приходилось делать ее такой же дамой и уносить далеко в прошлое. Возможно, тоска по этому зверьку и патологическая идиосинкразия к животным у матери (особенно это касалось гибрида крысы и кошки – как это выглядело в материнском восприятии) привели к тому, что Юлия Вторая поторопилась поступить на зоологический факультет после огромной практики в школьном кружке юннатов. Фотографирование, описывание, наблюдение над животными – естественнонаучная усидчивость у нее никак не отделялась от вдохновения, она научилась наблюдать, и это помогало ей в остальной учебе, к которой она, в общем-то, была равнодушна. Для привилегированной франкофонной школы у нее осталось слишком много четверок в придачу к сносному знанию языка и любимому делу. Теперь ее работа касается расширенной истории горностаев и хорьков, причем в отдельной главе разрешено найти их следы в мировой живописи и литературе. А это еще одно доказательство их сообщаемости с Первой Юлией. Чужая мысль только коснулось Юлиного слуха, как стала ее собственностью. Я сказал, что могу тут помочь – у меня уже сейчас много материалов по данному вопросу.

Юлия Секунда неожиданно гневно уставилась на меня.

– Вы – проклятые эрудиты, лезете в мою тему без всяких церемоний, я уже слышала об этом. Мне же самой интересно что-нибудь поискать. Я тоже буду вчитываться во все подряд. Правда, пока ничего не нашла, даже у Набокова.

– Не слушай их, Юленька, – повествовал поэт, высунув язык в старательном переписывании на табурете последнего стихотворного опуса, – они тебе наплетут лишнего, голова кругом пойдет.

Первая Юлия вплыла в комнату и села рядом со мной.

– Ну почему же лишнего, – возразил я. – Это облегчение твоего труда. Я могу посоветоваться с мамой, она у меня учит школьников биологии, но вдруг подскажет пару полезных изданий.

– В этой работе важно наблюдать за животным, – ответила Вторая и недовольно села, скрестив руки на груди. – У меня скоро появится доступ к материалу – в городе есть аж четыре пары горностаев и несколько хорьков. К тому же, у вас все равно будет не зоология, а сумбур из непонятных словечек.

– Кстати, – заметил Шерстнев, даже не отрываясь от записи, – как пишет Карнеги, а в отсутствие Чипа он дает очень даже важные советы: надо вникать во все то, чем занимается твой собеседник, просто из вежливости, чтобы поддержать разговор. А значит, если, Юленька, они будут говорить с тобой о горностаях, то тебе будет веселее. Для тебя же стараются. Но они и правда – филологи, так что сильно помочь не смогут. Все их хорьки формата А5, в картонной шкуре, без глаз и хвостов, сплошь усеянные черными блошками.

– Я знаю пять случаев ранних изображений хорьков, – настойчиво начала Юлия Первая. – Первый – это всем известный Леонардо да Винчи. В 1489 году он нарисовал фуро в руках неизвестной дамы, а коллекционеры назвали его горностаем.

– Я заглядывала в мой подарок, – улыбнулась Вторая. – Про фуро я тоже пишу. Я их объединила.

– Но их рисовали и раньше. В псалтири королевы Марии, – продолжала Первая, указывая на тетрадку, лежащую на столе, – вот тут у меня есть, я тебе подскажу, где можно увидеть рисунок, – есть сцена охоты на кроликов при помощи обученных хорьков, а это, между прочим, 1330-какой-то год. Еще в одном молитвеннике XIV века есть сцена охоты – это просто украшение нижнего угла страницы. А в конце века француз Гастон Фебус написал учебник по охоте для вельмож, которые должны были хорошо знать этот предмет – все-таки одна из куртуазных добродетелей. В этой книге есть миниатюра – тоже охота на кроликов и масса полезных советов, которые, похоже, никем не переведены. Итак, всего четыре.

– Спасибо, дорогуша, – ехидничала Вторая. – Мне еще надо к простой дипломной работе перевести французскую книжечку. И в нашей области возродится охота на кроликов при помощи хорьков.

– Охота на карликов, – вставил Шерстнев. – Я закончил. Вот вам новые стишки.

– Я видел, эта тема есть у фламандцев, – поспешил вставить я, потому что чтение стихотворений могло сильно испортить мне настроение. – У отца случайно залежался альбомчик. Я недавно его полистал от делать нечего, друзья. В XVII веке такую охоту зарисовал Паулус Поттер. На золоте холма, где с аппетитом прорисована каждая травинка, расположился охотник, а изящная голая и белая белочка хорошо видна на фоне норы.

– Это новенькое добавление, – кивнула Первая, – в Нидерландах надо еще порыться. А пятым (как теперь выяснилось, шестым) я хотела назвать резьбу по дереву (тоже Нидерланды, где-то около 1600 года). Когда твою работу выпустят отдельной книгой, фотография вырезанного из дерева охотника с двумя горностаями на поводке будет отлично смотреться на обложке.

– С белкой нет никакого сходства, – заметила специально для меня Вторая, расслабившись и все-таки радуясь, что разговор касается любимой темы, – это же хищник. Недавно я кормила одного хорька – типичного альбиносика – булкой, смоченной в молоке, а он нашел у меня на руке свежую царапину и начал аккуратно ее вылизывать.

– С иностранными словами у меня полно сведений, – продолжала Первая, видимо как и я, по-своему опасаясь лирики.

– Какие? – спросил я, чувствуя, что палец, зажимаемый между страниц ручного блокнота, начинает ныть. – Что славянское слово фретка – это неправильно услышанное английское ferret? А более диких зверюг англичане назвали polecat и, между прочим, использовали их для охоты не на безобидных кроликов, которых в средневековой Европе было пруд пруди, а против злобных ощеренных крыс.

– Я бы поработала над произношением, – сквозь зевок заметила Вторая. – Ты же для этого носишь эту лексику с собой?

Шерстнев начал скучать и взял в руки Шарля Нодье.

– Эти самые англичане, – продолжал я, пряча в карман блокнот, – одевали в мех горностая своих пэров. Как-то так сложилось, что чистота горностаевого меха стала знаком неподкупности. Видимо, хорошо их сородичи ловили крыс. Не знаю, охотятся ли они также, как хорьки. Видимо, охотятся, но не поддаются приручению.