Текст книги "Белая карета"

– Ну, нам пора. Вы спуститесь и выйдете с той стороны, дайте только сколько-то денег нянечкам, если хотите, чтобы они его протерли и надели памперс…

Доктор с сестрами испарились, а я стал выкладывать на тумбочку содержимое сумки, стараясь раньше времени не повернуть голову, а только бдительно вслушиваясь, что там за спиной: армия, где я оказался, когда меня турнули из МГИМО, научила меня этому, а в больнице оно сразу вернулось как-то само собой.

– Йогурты в холодильник отнеси, – сказал слева мужик с ногой. – В коридоре увидишь. Надо прямо в пакете и фамилию надписать. Как фамилия-то у него?

– Вы все равно не запомните, – сказал я, понимая, что настало время вступить с ними в контакт. – Он вообще француз, на…вернулся с лестницы, а по-русски и не может сказать.

– С какой лестницы, в подъезде? – с интересом спросил тот, который был весь в гипсе.

– Нет, со стремянки.

– Видишь, Толян, он француз, а мудак, как и мы, такой же…

– Ясное дело, – согласился Толян, который единственный тут мог передвигаться.

Третий, с подвешенной ногой, повернулся ко мне, благо шея у него была свободна:

– А тебя самого-то как звать?

– Максим, – соврал я на всякий случай, хотя никакой нужды в этом не было (но армия, как настоящего разведчика, в свое время научила меня осторожности).

– Слышь, Максим, – прогудел обездвиженный, – расскажи, что там в стране и в мире происходит. А то в этой гребаной палате даже телевизора нет. Толян один ходит в холл смотреть, но он только пыхтит, ничего толком пересказать не может. В Крыму как?

– Все отлично в Крыму! – бодро сказал я. – Крым наш, погода хорошая, восемьдесят шесть процентов россиян одобряют действия президента. В Донецке и Луганске мирные демонстрации, но они, кажется, уже не такие уж и мирные.

– Надо Харьков брать, – сказала нога убежденно. – Вишь, Вован, такие исторические события там происходят, а ты тут завис.

– А ты? – парировала мумия.

– Не, ну я-то успею, – сказала нога. – Слушай меня, я все ж таки капитан запаса. Там все так скоро не кончится, мы еще повоюем. А ты поедешь, Толян?

– Я-то? – переспросил Толян, прикидывая взглядом расстояние между постелью ноги и своей собственной. – Я чё, ебанько?

– Козел ты, а не русский, вот чё! – сказала нога с досадой, понимая, что и тапком, даже если он успеет за ним нагнуться, ему в изменника все равно не попасть. – Только утки и можешь выносить. А ну подай ее лежачему, ему пора поссать…

Мне тоже пора было завершать свое участие в этой дискуссии, и я сказал:

– Ну, партизанщины там тоже не надо, есть кому думать про выход к морю. Я так считаю. А где тут у вас нянечка?

– А ты ему кто, друг? – после некоторого общего молчания спросил фараон. – Хочешь ей денег дать? А француз тебе потом их отдаст? Уверен, а, Максим?

– Я переводчик, – сказал я, удивившись про себя пониманию этими людьми характера французов. – А чё, какие еще есть предложения?

– Слышь, переводчик, – сказала нога, – ты нам купи ноль семь, мы и сами всю жизнь его будем опекать, как ребенка. Памперсов вон у Вовки полно, ему положено. Они же потом пересчитывать не будут, а твоему пока хватит и одного.

– Почему ноль семь? Ноль пять, – сказал я, входя в роль. – А то вы буянить начнете, ты вон на одной ноге поскачешь по больнице бандеровцев мудохать.

– Не, это я так, – сказал Палыч. – Мы вообще-то мирные люди. Магазин за воротами сразу, это рядом. Толян бы и сбегал, он все равно выписывается, но ему же человеческое не выдали еще. На проходной скажи, что идешь к тяжелому, которого только положили, а так оно и есть по правде. Минералку покажешь, а водку за пазухой спрячь…

– Ладно, – сказал я, гордый тем, что для Анри так будет, по крайней мере, безопасней, а счет я ему, так и быть, могу и не выставлять: я же тоже позаимствовал у него полбутылки «Хеннесси», и фляжка сейчас уже нетерпеливо грела меня сквозь карман.

Через десять минут я вернулся. Толян нарезал круги по палате, на тумбочке были уже приготовлены помытые кружки и любовно очищенный апельсин, и даже мумия фараона, казалось, привстала.

– А ты сам с нами, за Крым, братан? – предложила нога чисто из вежливости.

– Спасибо, я за рулем, я потом наверстаю.

– Ну давай тогда, не тяни.

– Насчет француза, – инструктировал я, поправляя на Анри одеяло. – Говорить он не умеет, но несколько лет в России прожил и что-то может понять ни с того ни с сего. Так что вы тоже соображайте, что несете, когда он проснется.

– Не проснется, не ссы, – сказал фараон. – Ну чё, наливай?

С чистой совестью я вышел из травмы в парк, в котором, засыпая, тонула больница. Снова пошел снег, но теперь сухой, большими хлопьями, вроде даже теплый на вид. В отличие от корпуса, откуда я вышел, построенного где-то при позднем социализме, другие были старинные, красного кирпича, с высокими окнами, из которых на летящий сверху и снизу, вдоль и поперек, мелькавший между голых веток снег изливался таинственный синий свет больницы. И хотя фляжка нетерпеливо грела мне душу сквозь карман, почему-то мне не захотелось сразу оттуда уходить. Конечно, там, внутри, чудовищно пахло и каждую ночь кто-нибудь умирал, но там все было по правде, а не так, как мы привыкли.

Наверное, думал я, шагая под снегом, это и есть жизнь в пределе своих проявлений. Вот это, а не то. Вот этот тусклый, специальный, больничный, никогда не гаснущий свет, в котором вечность и время, надежда и безнадежность, дом и бездомность, сгустившись, сами уже не умеют различить себя друг от друга. Хотелось не домой, но выпить, но в машине пришлось посидеть еще немного, пока запотевшее стекло не прояснело изнутри.

* * *

Второе марта в том году пришлось на воскресенье – мне запомнилось, потому что пробок по направлению в город утром на Ленинградке не было. Но я все равно задержался: машину пришлось поставить далеко от ворот, и к травме я почти бежал – снова была оттепель, ботинки промокли, а красные корпуса в мутном утреннем свете выглядели обшарпанными и унылыми. Жизнь за ночь словно вытекла из них, приняв в мокром парке обличье фигур, лишенных пола, в темных куртках, наброшенных поверх несвежих белых халатов, – они бежали рысью в разных направлениях, что-то несли в руках или катили перед собой, но смысла в их движении можно было угадать не больше, чем в муравейнике.

Пришлось опять покупать бахилы, ждать сдачу с сотни, и, когда наконец я добрался до палаты, койка, куда накануне водружено было тело Анри, была пуста.

– А где?..

– Француз? – переспросил Палыч, рассматривая свою подвешенную ногу. – Да вот, Толян вчера выпил лишку и задушил вражье семя, чтобы не выебывался.

– Шутит он, – торопливо пояснил Толян. – На рентген увезли. Скоро приедут.

– О-ё… – выдохнула между тем в потолок мумия фараона. – Похмелиться бы…

Успокоившись, я разобрал, что к запаху мочи и прелого белья в палате примешивался теперь и отчетливый перегар с ноткой чего-то еще, как будто духов.

– Одеколоном вчера догнались, – подсказал Толян. – Я пошел телевизор посмотрел, а там такое, в Донецке…

Он умолк на полуслове: в палату вошел целый консилиум в халатах настолько свежих на этом фоне, что они казались пришельцами из другого мира. Первым шел Михиладзе, за ним Лиля, достигавшая головой в шапочке едва ему до плеча, за ними, как тень, Голубь, и последней сестра в голубом.

– Ну, что тут у нас? – рявкнул хирург.

– Поправляемся! Срастаемся потихоньку, Георгий Вахтангович! – отвечали больные нестройно.

– Семенов, пролежни сильно беспокоят? – продолжил допрос врач, сверяясь, впрочем, с тетрадками, которые подавала ему голубая сестричка.

– Никак нет, меня Ивакин мажет и переворачивает, терпимо.

Между тем все их взгляды постоянно обращались к Лиле, хотя та не произносила ни слова, а только кривила свой капризный красный рот.

– Ивакин сегодня на выписку пойдет после рентгена. Крамаренко, нога болит?

– Меньше, – не совсем уверенно отвечал Палыч. – Сколько мне еще в гипсе?

– Будете нарушать больничный режим, выпишу прямо так, – пригрозил хирург, потянул носом и повернулся ко мне: – Это вы им вчера принесли?..

– Нет, ну что вы, – отвечал Палыч за меня и за остальных. – Мы… эта… Мне нога еще понадобится – ну там, на Юго-Востоке. Вы же тоже, Георгий Вахтангович, я слышал?..

– Это кто же объявил-то? – Михиладзе грозно поглядел сверху вниз на сестру.

– Я?! Да я вообще с ними не разговариваю.

– Не надо болтать, – сказал Михиладзе, скосив глаз на Лилю, которая сразу отвернулась в другую сторону. – Впрочем, это сейчас общенародное чувство и стесняться нечего тут. Зольдатен, зер гут!.. А где наш француз, кстати?

– Везут, – сказал я, так как видел коридор со своей позиции у дверей.

Сестра втолкнула каталку – не хватало только музыки, как в цирке.

– О, и вы здесь! – произнес Анри пораженно, приподнимаясь на здоровом локте (я не стал переводить, так как Лиля поняла и так, а к остальным это не имело отношения).

Он говорил опять в своей обычной манере, чуть жеманно и на октаву выше, чем надо, но здесь, в палате, провонявшей еще и перегаром, это казалось уж вовсе неуместно:

– Quelle horreur, я, наверное, сейчас ужасно выгляжу, мне надо…

– Ça ne fait rien, je suis habituée… (Ничего, я привыкла…)

– Я сразу догадался: она из посольства, – тихо сказала мумия.

– И пахнет духами, – добавил Палыч, мечтательно потянув носом.

– Заткнись, – сказала Lila ровным голосом через плечо. – Нанюхаетесь там, куда вы все собрались. Нанюхаетесь, всем хватит. Страна дураков, вы все тут больные…

– Не вам рассуждать о здоровье нации… мадам, – сказал Михиладзе и отвернулся к Анри, которого сестра как раз перевалила с каталки на кровать: – Как вы себя чувствуете?

Я начал переводить.

– О, спасибо, неплохо, рука только болит, но не так сильно. – Он снова повернулся к Lila: – А вы тоже мой лечащий врач?

– Нет, я просто подумала вас навестить. Сегодня воскресенье и смена начинается позже, – сказала она, поправляя халат на груди.

– О, я очень вам всем благодарен, – сказал Анри, – но я бы хотел переехать в другую клинику, в Американскую, у нас договор…

– Хм! – сказал хирург и углубился в чтение какой-то выписки, которую передала сестра.

– Я не могу больше находиться здесь и с этими людьми. Nicolas, мы сейчас вызываем ambulance и ты отвезешь меня в клинику, про которую тебе говорили в посольстве.

Я перевел, понизив голос, но у тех, сзади, наверное, был обостренный слух – я спиной почувствовал, как они там насупились. Хирург заговорил, напротив, во весь бас, раскаты которого, должно быть, слышны были и в соседней палате, у женщин:

– Объясните ему, что у нас не так, как во Франции: у нас где хорошие врачи, там плохие условия, а где хорошие условия, там врачи… Понятно я объяснил?

– Да, я понимаю, я уже не первый год в России, но…

– Сотрясения мозга, по-видимому, нет, – сказал хирург, тыча пальцем в бумажки. – Ребра тоже только ушиблены, но перелом кисти довольно сложный. Поскольку я отвечаю за исход операции, я должен первое время осматривать вас ежедневно и регулировать натяжение в аппарате.

– Но здесь даже нет отдельной палаты! И такой запах… – Анри потянул носом и помахал возле него рукой, попытавшись улыбнуться.

Последние слова я не стал переводить, но, по-моему, все и так поняли.

– Это ваше дело, я свое сделал, – сказал Михиладзе, поворачиваясь, чтобы идти. – Если блатные сынки в Американской клинике все запорют, это не моя забота. А пальцы ваши. Вот снимок, не забудьте его взять с собой.

– А вы не можете приезжать в свободное время туда, чтобы консультировать?

В общей палате врачу все-таки неудобно было говорить о деньгах, и он сделал жест пальцами, который французу по жизни в России был уже знаком. Анри заговорщицки кивнул, и Михиладзе продолжил вслух:

– Только вашему посольству придется самому уговорить блатных сынков, которым я, впрочем, с удовольствием утру их сопли.

– О! – Анри опять заговорил на октаву выше, чем нужно. – Вот мы и нашли выход! Деньги – не главное, хотя я бы предпочел, чтобы мне выписали за эти консультации счет, пусть он будет даже больше, чем наличными. Но мы в любом случае найдем общий язык. Nicolas, ты ему переведешь, когда вы выйдете, и договоришься насчет ambulance?

– Конечно.

– И вот еще: когда меня выпишут, я приглашаю вас всех на жареную утку с яблоками, я умею так ее готовить – мм… Всех, кто принял участие в моем спасении, хорошо, Lila? Вот это ты им сейчас переведи.

– Посмотрим, – ответил хирург без энтузиазма, и весь консилиум двинулся к выходу.

– Ты же вчера врал, что ты Максим? – прошипел мне в спину, кажется, Палыч. – Я же вас, интеллигентов, всех, как рентгеном, вижу насквозь… Не боишься, что мы его тут придушим, пока ты будешь ходить за труповозкой?

– Ладно, он оставит вам еще на водку, когда будет уходить.

– Да у него и денег нет. Ты давай. Два памперса! Хуя себе. – Дальше я не дослушал, торопясь за врачами: я хотел с ними еще попрощаться. Я на ходу достал и сунул Палычу купюру, и Анри проводил меня благодарным взглядом.

Я нагнал всех троих у соседней палаты, куда Михиладзе, протянув мне на прощанье руку, свернул к женщинам, а мы с Голубем и Лилей двинулись дальше по коридору.

– Ты знаешь, что вот этот месье его друг, – сказала Lila Голубю, но сделав при этом глазки и мне, – переводит книжку «История клиники»…

– «Рожденье клиники», – поправил я. – Мишеля Фуко. А меня зовут Николай. Вот мои визитки – насчет обещанной утки и вообще, вдруг вам что-то понадобится.

– А, да, я пробовал читать, хотя мало там понял, – сказал Голубь. – Он пишет, что врачи когда-то считали, что больница искажает истинную суть болезни, поэтому лечить лучше дома, чтобы все развивалось естественным путем. Но естественным путем это не всегда хорошо кончается.

– И кроме того, не у каждого есть дом, – сказала Лиля.

– Ну он же едет тоже защищать чьи-то дома, кого-то оперировать и лечить, – сказал Голубь, возвращаясь к какому-то их спору, и я догадался, что речь о хирурге.

Я спросил:

– Скоро он уезжает? Анри успеет выписаться? Я, собственно, насчет утки.

– Успеет! – сказал Голубь. – Он только к лету, к отпуску, а пока его некем здесь заменить. Если там к этому времени все не рассосется.

– За это не переживайте. Судя по тому, что говорят в МИДе, не рассосется.

– А я не понимаю, почему надо всем об этом рассказывать, – сказала Лиля Голубю.

– Ну мы же только насчет утки, – сказал Голубь и повернулся ко мне, чтобы еще раз не нарваться: – Если француз не забудет про нее, я буду рад еще поговорить с вами о Фуко.

– Он не забудет, – сказал я, – у него слово бизнесмена, но, в отличие от вас, он точно не читал Фуко… «Стигмат нищеты» – так он пишет в одном месте о больницах. У верующих в Средние века появлялись на теле стигматы – вроде ран от гвоздей, которыми Иисус был прибит к кресту. А больницы создавались для нищих, и всякая больница хранит на себе эту печать, даже если она самая дорогая и современная…

– Конечно, кому охота нюхать дерьмо, – сказала Лиля. – Мне туда, на смену…

В приемном отделении я быстро договорился о перевозке. Торопиться было некуда, Анри из палаты должны были забрать санитары, а мне не хотелось возвращаться. Я вышел покурить на парапет, который был сделан довольно высоко от мостовой, чтобы санитарам удобнее было переваливать новеньких из скорой на каталки. В дырку в серых облаках марта, словно сквозь прореху больничного одеяла, выглянуло белесое солнце, тоже будто выздоравливающее, а с козырька над парапетом упала сосулька и разбилась об асфальт. Под козырьком курила давешний фельдшер, мы с ней друг другу обрадовались, а ее синий комбинезон при свете весны уже не казался таким безобразным.

– К французу ходили? Ну как он там?

– Операцию сделали, сейчас переезжаем в Американскую клинику долечиваться. Георгий Вахтангович будет его там консультировать.

– Ну и правильно, тут ему не место совсем, – пробасила она. – А Лилю мою там видели?

– Да, она сейчас идет.

– Хорошо, а то опять гололед, нам минут через пять, наверное, уже на выезд. – Тамара сунула окурок в переполненную урну – на фильтре остался след ее помады. – Беда с ней…

– А что такое?

– А вы не знаете? – По доброте своей она говорила так, словно мы с Анри были им родственники и давно уже знали друг о друге все. – У нее же украинское гражданство.

– Она украинка?

– Никакая не украинка, – сказала Тамара даже с возмущением. – Папа у ней крымский татарин, мама… ну, в общем, русская она, а паспорт, значит, украинский. Ну что ж теперь делать, если так вышло? Хи ее устроил через свою мамочку на скорую – ну сюда-то невелика хитрость, мало кто хочет, тут или кто пристрастился, как к наркотику, или кому уж совсем некуда деваться. Но разве это работа для такой куколки? Это же ад.

– Так она из Крыма? Ей повезло, им всем теперь выдадут российские паспорта.

– Как бы не так, она прописана в Киеве у бывшего мужа.

– Вот как, – сказал я. – А что же делать?

– То-то и оно. И не вернешься: расстреляют как российскую шпионку. Да и нечего там теперь делать при такой-то ихней власти. Замуж ей надо, чтобы гражданство получить. Хи обещал, а теперь уезжает, зараза, на Донбасс.

– Вот как. Но он же вернется?

– А кто его знает, это же война. Хотя там людей оперировать тоже кому-то надо…

Она, наверное, рассказала бы и много чего еще, но тут ее позвали: им пора было на выезд – гололед, и, не считая обычных инфарктов, инсультов и острого живота, бабушек с шейкой бедра опять везли, как дрова.

Через час мы с повеселевшим Анри тоже ехали в скорой, только санитары тут могли коряво сказать «I’m sorry». Я сел на место врача, он ехал лежа и сказал, глядя в потолок:

– А ведь в разных странах снято множество прекрасных сериалов про больницы. На свете нет мужчины, который хоть раз в жизни не мечтал бы трахнуть медсестру, и вообще в больницах много забавных штучек. Ты мне привези ноутбук, я не понимаю, почему мы до сих пор не оседлали эту тему.

– Хорошо, шеф.

– Сегодня же вечером привези, заодно я тебе отдам деньги, ты потратился…

Первый из сериалов был в моем распоряжении уже через день: Анри прислал на него ссылку под паролем и просил сразу начать переводить для дубляжа. Там все время кто-то пердел во время укола, выпивал по ошибке чужую мочу, кто-то кого-то все время хотел трахнуть, потому что у медсестер при наклоне вываливались наружу сиськи, но тут он ронял в унитаз вставную челюсть, или еще что-нибудь в этом роде. Я понял, что с этим пора завязывать – вообще, как с явлением, но не объявлять же ему это, пока он в больнице. Он, конечно, перезвонил, воодушевленный, но я отговорился, что мне, дескать, надо еще посмотреть, чтобы выбрать, что будет особенно востребовано среди россиян.

* * *

Лиля сама позвонила мне дня через три и, чуть напустив таинственности, попросила о встрече. Я предложил угостить ее кофе в дедовой квартире, благо сейчас там никого нет, но она, чуть замявшись, сказала, лучше где-нибудь в кафе. Я знаю парижские рестораны, но, не считая официальных встреч и банкетов, не хожу в московские и ни с того ни с сего предложил поужинать в «Атташе» на Смоленке. Должно быть, я вспомнил молодость раньше, чем сам успел это понять и напрячься: мы ходили туда первокурсниками еще из МГИМО. А молодость никогда не проходит до конца: она как алкоголизм, взросление – это тоже всегда только ремиссия.

Оказалось, что теперь это довольно пафосное место с крахмальными скатертями, но менять что-то было поздно. Она опаздывала, и я курил у дверей, когда в пробке, которая всегда образуется здесь при выезде на кольцо, раздался вой скорой: всякий раз теперь это будет напоминать о ней, – подумал я, словно предугадывая, но белая карета, выключив волшебный маячок, затормозила напротив, и Лиля выпорхнула оттуда, как парашютист из улетающего дальше самолета.

– Привет, я со смены… Ой, тут шикарно, ничего, что я в джинсах?

Дамы в декольте покосились на нее неодобрительно, и официант, мне показалось, был разочарован, когда мы заказали только вино и мороженое – ужинать она отказалась; по-моему, она вообще ничего не ест, разве что иногда поклюет сырку, как птичка.

– Я хотела спросить у вас совета, – начала она с ходу, как будто скорая все еще несла ее на вызов. – Ведь вы начитанный человек, философ.

– Философия, – туманно ответил я, чтобы как-то ее притормозить, – не отвечает ни на какие вопросы, она их только формулирует. Но и это уже кое-что. Итак, в чем вопрос?

– Он собрался в Донбасс. В смысле – Хи. Отработает до мая, сядет на свой серебряный мотоцикл, который любит больше, чем кого-либо из живых, и поедет. А мне что делать?

– Начнем с начала. Почему вы его так называете? Это от фамилии Михиладзе?

– Нет, я тогда еще и не знала его фамилии. Когда мы познакомились в Ялте прошлой весной, я сразу клюнула на то, что он хирург. Это совсем особенные люди. Но среди них уже был один Хирург, хотя тот никакой не хирург, а просто зубной врач бывший.

– Он был с «Ночными волками»? – Я искренне удивился: такие люди казались мне до сих пор скорее чьей-то телевизионной выдумкой и я не мог представить себе давешнего доктора в нелепой кожаной жилетке с нашивками.

– Ну да. Я тогда еще не могла понять, что у них общего, кроме мотоциклов. В Москве мы с волками никогда не пересекались, может быть, просто потому, что зимой не ездят на мотоциклах. А теперь вот это. А тогда я просто посмеялась и стала дразнить Гошу Хи, Хи-хи, потому что Хирург был у них вроде как главный, а ведь он как мудак в этой своей сбруе… Но Хи был тогда такой веселый и остроумный, и мы, ну…

– Понятно. Море, ветер, скорость, короче – Крым… – сказал я, подливая ей вина, но голос мой вдруг сам собой сорвался на фальцет. Вот он – рецидив, укол притаившейся где-то на дне молодости зависти: я сам никогда не отваживался сесть на мотоцикл.

– Да, – сказала она. – Все банально, как в кино: море, ветер, скорость, Крым. Я вообще-то человек рациональный, а тут как-то вышло спонтанно. Хотя он обещал и планы тоже у нас были: утащил меня к себе в Москву, устроил на скорую…

– Вы живете у него?

– Два месяца прожили, но там невозможно, там Белла Исааковна.

– Это его мама? Но он же Михиладзе.

– По отцу, отец тоже хирург где-то в Грузии, говорят, что князь.

– Ага. А его мама вас не очень приняла?

– Почему не приняла? Она, наоборот: «Деточка, деточка…» Но она такая, знаете, он сам ее не может вынести больше двух дней кряду… А свою квартиру он оставил бывшей жене с сыном, мы снимаем… Снимали. А теперь что? Если он уедет?

– Но он же не насовсем, он вернется, – сказал я. – Там же не всех убивают.

– Вы не поняли, – сказала она. – Я не планировала выходить замуж за сумасшедшего.

Она замолчала и выпила бокал залпом – я понял, что она уже немного пьяна: не то от усталости после скорой, не то ей вообще немного надо – она же как воробушек.

– Я смотрю, вы любите планировать свою жизнь…

– Да, наверное, это от мамы – немецкий орднунг. Родители оказались в Средней Азии, где-то в степи, еще детьми, они там и познакомились в школе: мама из немцев, а папа крымский татарин – их увезли из Крыма в сорок четвертом в вагонах для скота. Папа потом стал археологом, мама – учительница, они перебрались в Алма-Ату, там я и родилась в семьдесят девятом. Когда началось вот это все, маму звали ехать в Германию, они бы нас там приняли, но папа всю жизнь мечтал о Крыме, и мама согласилась: они там и не были с пяти лет ни разу, но это вроде как зов предков, какие-то романтические бредни. Вот и поменялись на Керчь в восемьдесят девятом. Знать бы, как все повернется, конечно бы в Германию! Но мы всегда думали о себе как о русских: они меня даже во французскую школу отдали – только бы не в немецкую. Так же было потом в Киеве, где я заканчивала институт и вышла замуж, там нормально было быть русской, так же было и в Ялте – я там устроилась после развода в санаториях. Хотя теперь папу чуть ли не арестовать могут, он же археолог известный, татары все его знают, хотя ему самому это всегда было до лампочки… А я теперь тут не пришей кобыле хвост, вообще не понимаю, кто я.

– Так, – сказал я. – Давайте вернемся к философии, это и есть ее главный вопрос: кто я, кто мы такие вообще. Так вы о чем хотели меня спросить?

– Этот ваш друг, Анри… Он звонит мне по нескольку раз в день.

– Вот как? От меня он это пока скрывает. Вы говорите на французском?

– Ну да, а как же еще. Я вдруг вспомнила с ним французский, которым никогда не пользовалась, мне с ним вообще почему-то легко, он такой…

– Легкий, да? Непосредственный? Необязательный?

– Да-да, вы хорошо умеете подбирать слова. Именно необязательный – не в том смысле, что он не делает того, что обещал, мне он пока ничего не обещал, а… А в том смысле, что почему надо все время только о жизни и смерти, почему нельзя просто пожить?

– У него жена и две дочери в Лионе, если вы меня об этом хотели спросить, – сказал я. – Он вам наверняка еще будет показывать их фотографии. Но в Москве у него никого нет, я бы знал, если бы была какая-то постоянная женщина.

– Ну, у меня тоже дочка осталась с мамой в Керчи, – сказала она, подумав. – Я хочу ее тоже перевезти в Москву, мы с Хи это обсуждали – какое в Крыму сейчас образование…

Мы помолчали. Я поднял глаза и увидел, что к нам идет Витошкин. Вот же дурака я свалял с этим рестораном. Он распахнул руки, делая вид, что собирается меня обнять, и гудел еще издали:

– Коленька!.. Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь, вот это встреча… – Вместо того чтобы обняться со мной, он в последний момент галантно повернулся к Лиле: – Я присяду с вами на минуту, вы не возражаете?

– Конечно, садись, Витошкин, – сказал я, но он и так уже сел. – Это Виталий. Я тоже не ожидал увидеть тебя здесь, в Париже такую встречу намного проще себе представить.

– Лия, – сказала Лиля и протянула, не вставая, маленькую руку.

– Стойте! – весело сказал он, задерживая ее руку в своей так легко, как у меня никогда бы не получилось. – Сейчас я угадаю, кто вы…

– Ну, попробуйте, – сказала она. Улыбка придает ее лицу выражение обещания, даже если она просто улыбается, ничего особенного не имея в виду.

– Вы… Работаете в издательстве!.. – Она попыталась освободить руку, но он мягко удержал ее и продолжал: – Объяснить, как я догадался? Очень просто! Однажды давным-давно… Хотя какие наши годы? Так вот, однажды мальчик Коленька, – тут он кивнул на меня, – дал почитать одну книжку одной девушке, а она оказалась не той девушкой и его заложила. В результате он вылетел из МГИМО и чуть не из комсомола, я тогда его спас, я был в комитете ВЛКСМ от нашего курса. Но Коля с тех пор боится женщин, да он и до, и после не имел к ним подхода, раз хотел соблазнить такую дуру, как Наташка, с помощью Солженицына. Он вообще не умеет знакомиться с девушками, только по работе. Значит, вы или актриса дубляжа, но вы слишком красивы для этого, или редактор в издательстве.

– Не угадали, – сказала она, рассмеявшись, и отняла наконец руку. – Я врач.

– Да? – Он, тоже смеясь, повернулся ко мне: – Коля, ты серьезно заболел? Ведь ты не смог бы пригласить врача в ресторан раньше, чем после четвертого сеанса – чего там? Наверное, иглоукалывания?..

– Мы все в некотором смысле больны, – ответил я не совсем в тон, злясь на себя за то, что никогда не умел быть таким же легким и «необязательным», как Витошкин. – Но я, слава богу, здоров, это Анри у нас сломал руку.

– А! Так вы доктор Анри! Да, он мне звонил, но утаил, негодяй, что у него теперь такой прелестный доктор… Кстати, о медицине… Я не помешаю вашей любезной беседе, если займу несколько минут одним деловым разговором, раз уж все так сошлось? Эй, гарсон! – Он, даже не глянув в ту сторону, махнул официанту, который тут же подскочил к нам. – Еще бутылку… – Он взял нашу, уже почти пустую, со стола и рассмотрел этикетку. – Боже, Лия, чем вас поит этот старый женоненавистник!..

Официант почтительно приклонился к нему ухом, куда Витошкин что-то прошептал с заговорщицким видом, закончив громко:

– Запишите это в счет на тот столик, я туда еще вернусь. – Официант торопливо ушел, а Витошкин повернулся к нам: – Так вот, о медицине. У Анри под влиянием, видимо, встречи с таким очаровательным доктором, как вы, явилась мысль переводить сериалы про больницы… Он сказал, что ты уже начал их смотреть и выбирать…

– Мне бы не хотелось обсуждать это сейчас при даме, – сказал я. – Не потому, что это какая-то тайна, мы уже четыре года переводим для дубляжа и продаем кабельным каналам всякую белиберду, но это…

– А вы и не знали? – невинно осведомился Витошкин. – Мы учредили одну фирму в Лионе, которая питается объедками Ниццы. Всякие дурацкие сериальчики, им выгодно работать с Россией: здесь слабое представление об авторских правах, а эти штучки до сих пор неплохо шли, особенно в провинциальных гостиницах…

– Вы не думайте, это не порнография, – пояснил я ей, кроя его про себя за то, что он вообще заговорил о сериалах. – Но, послушай, Виталик, я в самом деле больше не могу. Это же чудовищная пошлость, а про больницу вообще все ниже пояса…

– Эка! – весело сказал Витошкин. – А деньги-то получать – не пошлость? Но тут ты – как философ – интуитивно оказываешься прав: скоро этому всему приходит трындец. Не потому, что авторское право, хотя и поэтому тоже, а просто теперь наступит другая эпоха, будет востребован патриотизм! Это не будет больше смотреться в гостиницах, они теперь будут угорать от Соловьева, да и вообще это чуждое западное влияние, почти либерализм. Нет, я, конечно, всецело поддерживаю присоединение и так далее, но нам надо подумать о версификации бизнеса… Лия, как вам это вино?

– Волшебно. А меня вы забыли спросить про Крым? Я ведь как раз оттуда.

– Хорошо, спрашиваю. Честное слово, я вас не заложу.

– Да мне на самом деле без разницы, оставили бы нас в покое, – сказала она. – Дело в том, что нельзя вот так с бухты-барахты, все должно быть обдумано заранее.

– О! – сказал Витошкин. – Вы правы, но там были международные обстоятельства. Позвольте я заново наполню ваш бокал. Среди крымских вин тоже есть превосходные, мне попадались. Вернемся-ка к проблемам медицины, в которых вы специалист. Скоро западный бизнес в России начнет сворачиваться, Анри должен это понимать, если уже не понял. Но кое-что, конечно, останется, и это будет фармацевтика прежде всего. Потому что мы, конечно, встаем с колен и тому подобное, но болезни тоже никто не отменял. А фармакология – наука точная. Правда, доктор?

– Сегодняшние врачи не любят фармацевтов. Они задрали цены выше некуда, нам даже совестно выписывать это больным.

– Очень точное и важное замечание. Но я буду толковать Nicolas и Анри, собственно, не о лекарствах, во всяком случае, не о таких, когда вопрос стоит о жизни и смерти, а о витаминах. У меня есть на примете один парень в Швейцарии, который наладил выпуск витаминов и ищет рынки сбыта. Название для России мы с ним уже придумали, отлично запоминается: «Барбарон» – как вам?