Текст книги "Белая карета"

– Так и трусики могут улететь…

– Ой, мама, одолжи мне свой театральный бинокль…

Иван Арнольдович не решался повернуться, ведь у Анри тогда не осталось бы сомнений, о чем они там говорят, но по интонации он и так догадался и даже зарделся. Полковник и бровью не вел, но понятно было, что после спектакля он кого-то поймает и воспитание будет жестким. А я встал, словно в тумане, и через ноги бабушек и дедушек в проходе начал выбираться из зала: меня реально тошнило.

Lila кричала отчаянно со сцены надтреснутым, низким голосом, выделявшимся на фоне повторяющего за ней детского хора:

– Нам говорят, что с’est la vie, а мы отвечаем: «Силавит»! Barbaron, Barbaron, que la vie est belle avec le Barbaron!!!

Дальше по придуманному нами сценарию там начались хороводы детишек в зеленых длинненьких и красных кругленьких, а также в желтеньких в форме подушечек костюмах витаминов. Бабушки и дедушки, то есть те из них, кто немного понимал по-французски, подхватили с прононсом песню о том, какой прекрасной станет жизнь их самих, их детей и внуков, собак и кошек с барбароном, который прыгал на меня теперь в виде мной же и придуманных, но чудовищно ненужных, фальшивых слов.

Я вывалился из зала, зажимая рот рукой, чтобы не сблевать. Я бежал коридором, ноги помнили детский маршрут и сами несли меня к выходу, во двор, где густо, избыточно цвела в зелени лиловая и белая сирень. Я погрузил в нее горевшее лицо, харю, успев удивиться, почему гопники ее не ободрали: видимо, они утратили знание о том, что можно делать с цветами. А запах в кущах был нездешний, из какого-то иного мира, непроницаемого для лжи – наверное, того, о котором месяц назад толковал Голубь.

– Эй! С тобой все в порядке? – как раз спрашивал он, трогая меня за плечо. – Дать тебе нашатырь? У меня всегда с собой на всякий случай в сумке…

– Уже все нормально, – сказал я. – Я последнее время что-то неважно себя чувствую да еще, наверное, чем-то отравился с утра.

Из дверей вывалилась компания мальчиков и девочек, они отошли неподалеку, чтобы покурить и поскабрезничать, судя по взрывам гогота и повизгиваниям.

– Хорошо, что Хи не пришел, – сказал я, продышавшись.

– Да, – сказал Голубь, глядя в сторону школьников. – После этого он долго не смог бы оперировать. Впрочем, он завтра утром уезжает, он уже пригнал свой мотоцикл.

– Они даже не попрощаются?

– Они же уже попрощались. Гоша не любит сантиментов, да и она тоже разлюбила.

Из школы, оживленно болтая, вышли Витошкин с Анри – полковник только зыркнул в сторону переростков, как они сами собой притихли и попрятали дымящиеся сигареты в кулачках: точь-в-точь как делали и мы когда-то, и это меня с ними несколько примирило. Француза Витошкину, кажется, удалось убедить, что все прошло не так уж и плохо. Но главную ставку, конечно, надо было делать не на школу, а на поездку с врачами в Женеву, – это мы могли расслышать уже из разговора, когда они приблизились.

– Дети есть дети, – сказал Анри примирительно нам с Голубем. – Или вы думаете, что во Франции они какие-нибудь другие?

– Из тебя получился бы хороший пионервожатый, – сказал я. – Не знаю, как перевести, это чисто советское было. Но ты, видимо, любишь детей.

– Конечно, – сказал он. – Просто мы с тобой никогда об этом не говорили.

Наконец появилась и Лиля. Она старалась не встретиться взглядом ни с кем вообще, и для этого в школьном дворе ей приходилось вертеть головой, как на экскурсии. Виталик, пока она подходила, нашел в гроздьях сирени пятиконечную звездочку и протягивал ей:

– На счастье. Это надежный куст, я проверял.

– Дайте лучше сигарету, я свои забыла дома.

Витошкин прикурил новую Gitanes от своей и подал Лиле:

– Я могу чем-то еще помочь?

Она вертела звездочку в пальцах, задумчиво ее разглядывая:

– Да, можете. Надо устроить мою дочку в эту школу, в августе она переедет к нам в Москву из Керчи. Но прописка у нее в Киеве, и это надо решать на уровне какого-то там министерства… или, я даже не знаю, решайте хоть в Кремле, вам виднее.

– Конечно! – сказал Витошкин. – Ради вас! Мы все это детально обсудим через месяц в Женеве, а когда вернемся, я все улажу мигом.

Анри, мне показалось, вслушивался, но его познания в русском, которого до встречи с Lila он не учил из принципа, были еще не так хороши, чтобы понимать намеки.

– Я думал, ты уже возненавидела эту школу, – сказал я.

– Переведи, пожалуйста, о чем вы говорите, – повернулся ко мне Анри.

– Я говорю, что все прошло не совсем удачно, – сама перевела Lila.

– А по-моему, для первого раза замечательно, – сказал он без особой уверенности.

– Будем считать, что это была моя прощальная крымская фантазия.

– Прощание славянки, – сострил Витошкин. – Ту-тум, турум-турум!..

Курильщики, было загомонившие, снова затихли, будто там кто-то повернул тумблер: это вышел директор. В руках он нес старые балетки Lila.

– Вы забыли…

– Выбросьте их куда-нибудь в урну.

Иван Арнольдович стоял с тапочками и был, конечно, смешон курильщикам, которые прятали сигареты в кулачки, но прекрасно все наблюдали. Анри бережно отобрал у него балетки и теперь держал их в руках, а Лиля отбросила звездочку сирени, словно это был ядовитый паук, и растерла ее ногой.

– Анри, поезжай домой, только собери буклеты, их не все, кажется, разобрали. А мне еще надо в больницу, Nicolas нас с Голубем отвезет.

– В больницу? Pourquoi?

– Надо провериться, меня что-то подташнивает.

– Ты, может быть, беременна? Но это может быть…

– Не от тебя?.. – Она в упор смотрела на него.

– Нет, но в таком случае тебе не надо курить. Я буду ждать тебя дома…

Он повернулся и пошел, ростом ниже нынешнего школьника, с розовыми тапочками в руках, и я подумал, что зря я на него так – он-то, возможно, самый правдивый из нас. Учащиеся прятали окурки и собирались расходиться. Представление закончилось.

* * *

– Ты что, в самом деле беременна? – беспокойно спросил Голубь, когда мы сели в мою машину и тронулись.

– Тогда я бы уже сделала аборт. Зачем же подкладывать свинью хорошему человеку? – Она повернулась ко мне: – Тебя ведь тоже тошнило? Я это заметила даже со сцены.

– Может быть, это вода? – сказал я. – Помнишь, я у тебя попил воды из такой синей бутылки… Ты ведь тоже ее пила?

– Нет, это не вода, – то ли засмеялась она, то ли закашлялась после Gitanes: все-таки это не женское курево. – Это «Силавит». У нас еще нет иммунитета. Но это дело наживное.

Зажегся зеленый, я выжал газ и стал перестраиваться, и Голубь сзади тоже молчал. Перед воротами больницы он, приоткрыв окно, помахал рукой, и мы проехали прямо в преобразившийся больничный сад, а там, сделав круг, к травме.

– Вон, смотрите, – сказал Голубь. – Ты можешь припереть его своей машиной, все равно Гоша отчаливает только утром.

Серебряный мотоцикл: он стоял, уверенно опершись подножкой об асфальт, он сиял хромированными трубами и черным кожаным седлом – космический, готовый всякий миг взреветь и умчаться, – они с хозяином оба были, как тут понимал всякий, не здесь, а где-то далеко, где к небу взлетали с огнем комья земли и чего-то ставшего ненужным земного.

Голубь ушел и вернулся с халатами. Они двое сразу сделалась врачами, а мне мой был велик, и я чувствовал себя в нем, аки тать, который неизбежно будет пойман и изобличен, словно вместе с халатом я крал что-то еще.

Голубь сказал:

– Это Гошин. Он там, в ординаторской. Он разрешил, я позвонил ему.

Мы вышли из лифта в темноватый коридор, где не наступает весна, а в теплые дни бывает просто душно, где на кроватях вдоль стен лежали больные, молча провожавшие нас глазами из своих неестественных положений. Наконец анестезиолог толкнул дверь.

В ординаторской, куда мы вошли и где еще недавно, как чувствовалось, было много народу, оставались трое: Михиладзе и две медсестры, которых я помнил в лицо, – одна сухая и колючая брюнетка, а вторая рыжеватая и вся мягкая, как подушка. На столе рядом с видавшим виды диваном стояли иностранные бутылки и лежала вперемешку кем-то понадкусанная закусь: хлеб, колбаска, коробка шоколадных конфет. На столах валялись истории болезней в мягких картонных обложках и иностранные журналы с непонятными страшноватыми картинками, стоял электрический чайник и чашки. Из крана капала вода, и это сочетание ржавеющих батарей и допотопных клистиров с нездешними журналами и бутылками производило беспокоящее впечатление. Как эти миры сосуществуют? Почему не разлетаются ядерными обломками от соприкосновения друг с другом?

Хи в расстегнутой рубашке, из ворота которой торчали черные волосы, сидел на продавленном диване между сестер. Чтобы подняться, им нужно было усилие, которого наше появление не заслуживало, поэтому, завидя нас, он только махнул рукой, и они заголосили с дивана, видимо заранее отрепетированное: «Ален Делон, Ален Делон не пьет одеколон!» – сестры тут смолкли, разглядывая Lila, а хирург хрипло закончил: «Ален Делон! Говорит по-французски!»

Он был, конечно, пьян, но не так чтобы чрезмерно.

– Что ж так мало народу пришло тебя проводить? – спросила Лиля, выждав, пока они смолкли. – Я думала, тут будет вся больница с цветами.

– Я особенно не афишировал, – сказал Хи своим обычным басом.

– Может, это просто не та война, на которую провожают? Ведь там и убитых хоронят тайком и без воинских салютов?

– Ой, а какая на тебе блузка, Лиля!.. – сказала востренькая, подходя и щупая ткань на пришедшей бесцеремонной рукой. – Сними-ка халат, это вообще-то мой. Не то что мне его жалко, а просто надо рассмотреть блузку. – Она уже и сама расстегивала на Лиле халат. – И пуговицы какие!.. Это из Парижа?

– Сядьте, Вика, – сказал Михиладзе. Значит, врачи между собой здесь говорили на «ты», но сестрам «вы». – И вы, дорогие гости, тоже сядьте, и ты, Голубь. Что будете пить?

– Я спирт, – сказала Лиля и пошла к шкафу, на ходу сбрасывая Викин халат на спинку дивана, куда та как раз собиралась усесться обратно.

– Захотелось родину вспомнить, соскучилась за французом?

– Вика, оставьте Лию Бахтияровну в покое и налейте Голубю шампанского. А ты, переводчик?

– Спасибо, я за рулем.

– Отставить! – рявкнул Хи, уже входивший, как видно, в роль военного. – Отправим тебя на скорой, я тебя утром провожу… Р-р… – Он раскорячил ноги, подпрыгивая на диване, и свободной от чашки рукой стал крутить вроде как рукоятку мотоцикла.

Сестры были как злой и добрый следователь: Женечка протягивала мне чашку с таким выражением лица, с каким она, наверное, кормила лежачих с ложечки. Я принял ее только для виду и отошел к окну. За ним, приоткрытым, в наступающих длинных-предлинных майских сумерках лиловая сирень внизу казалась уже почти черной, а белая, наоборот, словно светилась.

– Ну, за защитников отечества, – сказала Вика. – Вы же за это еще не выпили. Все уважающие себя мужики должны быть там, а скальпель Георгия Вахтанговича – пусть будет тоже оружие…

– За оружие я не буду, – сказала Лиля. – Я тогда просто за беспощадность.

– Ну да, ты же училась в Киеве.

– Давно это вы перешли на «ты»? – спросил Хи. – Держитесь в рамках, Вика.

– Но ведь она больше не врач.

– Вы, Вика, забыли сказать, что я там еще родила от бандеровца, – сказала Лиля.

Между тем она достала из шкафа желтую бутыль и налила себе в чашку на четверть, и все стали смотреть на нее выжидательно, потому что это был как бы экзамен. Вдохнув (в стройбате в Мурманской области нас тоже учили пить спирт не на выдохе, как водку, а на вдохе), она глотнула и потянулась запить остывшим чаем из чьей-то кружки.

Женечка захлопала в ладоши, но руки у нее были такие мягкие, что вместо хлопков получалось какое-то чмоканье. А Лиля издала болезненный звук и едва успела подскочить к раковине – ее стошнило.

– А ну-ка? – сказала Вика, подходя и рассматривая, что там, в раковине. – Так и есть: лягушатина! Я не стану за ней мыть, я вообще хирургическая сестра.

– Я вымою, – примирительно сказала Женечка.

– Надо было закусить барбароном, – продолжала свою импровизацию Вика. – Георгий Вахтангович говорит, что от него даже у лысых вырастают волосы, а хер стоит, как сучок на дереве… А твой французик за тобой потащился потому, что ты вколола ему промедол. Но имей в виду, что его действие кратковременно.

– Ладно, я тебе принесу барбарону, – отдышавшись, сказала Лиля. – Подсыплешь мужу, если у него на тебя уже не встает. Что же он тогда не едет вместе с Гошей?

Напрасно она пошла на обострение – злая сестричка только этого и ждала.

– Подстилка французская! – Она подскочила и двумя руками рванула на Лиле блузку – пуговицы дробью запрыгали по стертому линолеуму и покатились под стол. Женечка зачем-то полезла их собирать, и в тишине слышно было только ее пыхтенье, да еще там, внизу, в больничном саду, отчетливо залился соловей.

– «Зачем мы уходим, – пропел Хи очень правильно басом, поднимаясь с дивана. – Когда над землею бушует весна?..»

Мне показалось, что сначала он хотел их разнять. Но Лиля завела руки за спину: одну снизу, а вторую сверху – гибкость ее в самом деле была поразительна, – она расстегнула сзади бюстгальтер и движением фокусника подняла его над головой, как флаг. Грудь у нее была небольшая, но очень правильной формы, а соски вызывающе красные.

– На! – сказала она, наступая на Хи. – Изнасилуй меня, бандеровку, прямо здесь. Вам ведь всем только этого и надо, а мне все равно. Пусть она меня за руки подержит! Ты же за этим собрался в Донбасс? Острых ощущений тебе надо, ты же без них не можешь? На!..

– А и подержу! – прошипела Вика, с силой заламывая ей руки сзади. – Ты же бросила больницу, ты больше не врач!

– Давай! – крикнула Лия, вся выгнувшись вперед.

– Тварь! – тихо сказал Хи, с трудом оторвав взгляд от красных сосков, глядя теперь ей в глаза, но как бы соскальзывая своими черными и чуть навыкате опять туда, вниз. – Зачем ты пришла?! Гордиться, показать, как далеко ты теперь отсюда?

– Ой, – прошептала Женечка. – Георгий Вахтангович, вы же контуженый…

Лицо его стало пунцовым, а взгляд помертвел и застыл на ее лице, но руку он потянул ниже, и Лия попятилась, но злая сестра толкала ее вперед, на заклание.

Женечка, все еще лазившая за пуговицами, закрыла мягкими руками лицо. Я прирос к подоконнику: все происходило как в кино, которое почему-то становилось не цветным, а черно-белым, даже серым, и уже не было сил встать и выйти из зала.

– Не смей! – сказал Голубь, взявшийся как бы ниоткуда, но вставший между ними.

– Отвали, херувим.

Но Голубь стоял между ними, в перекрестном огне их взглядов, которые вот-вот должны были бы прожечь его насквозь.

– Что же ты делаешь? – тихо сказал он. – Тут ведь еще не война. А ты – великий врач и князь, что же ты делаешь?!

– А ты ревнуешь, что ли, голубой? – закричал Хирург, совершенно вне себя, и коротко ударил Голубя в подбородок, отчего тот отлетел к шкафу и стал оседать на пол.

Сестры бросились поднимать Голубя и брызгать ему в лицо водой из-под крана. Лиля опустилась на диван, стараясь запахнуть блузку на груди, и всхлипывала. С лица Хи сошла краска, и весь он, начиная с проплешины на макушке, стал белым. Он бросился к Голубю, подхватил его под мышки, усадил на диван. Добрая Женечка бестолково махала полотенцем то над одним, то над другим, как на ринге.

Дверь открылась, и в ординаторскую обыденно зашел пожилой невыспавшийся врач, в вырезе халата видна была на нем синяя рубашка и любовно раз и навсегда завязанный, советский еще, галстук.

– Что это у вас тут за шум, а драки нету?

– Да вот, провожаем, – сказал Голубь после паузы, непроизвольно щупая подбородок рукой, – он, видимо, все-таки успел среагировать и отклониться от удара, иначе он вряд ли смог бы произнести эту фразу так внятно.

– А, – сказал пожилой, бросив взгляд на лифчик, который Вика подобрала с пола, но не успела спрятать за спину, и на Лилю, старавшуюся запахнуть блузку на груди. – Бывает… Кажется, Семенов умер, ребята из восьмой приходили…

– Что значит «кажется»? – беспокойно спросил Хи после паузы.

– Ну умер, умер… Уже в морг отвезли.

– Родным звонили?

– Да нет у него никого, никто к нему ни разу даже не приходил.

– Жалко, – устало сказал Хи. – Тромб?

– Вероятно. Он сам даже понять ничего не успел. Три месяца пролежал, подниматься уже начал, однако. Жалко.

– А я его помню, это мы его привезли, – сказала Лиля с дивана. – Его кто-то в люк канализационный сбросил, он метров восемь летел. Еле достали спасатели.

– Стойте, – сказал я пораженно. – Так это же фараон! Я им еще ноль семь…

– Кто, простите?.. – Галстук смотрел на меня с легкой неприязнью: меня тут просто не должно было быть вообще.

– Ну, который весь перебинтованный, как мумия.

– Ну да, он, – сказал Хи. – Остальные оттуда нормально все выписались, которые были с Анри, а потом и еще… Ну что сделаешь, это бывает с лежачими. Давайте, что ли, выпьем за помин его души. Вам что налить, Виктор Аронович?

– Я на дежурстве, – с сомнением сказал пожилой. – Ну разве что грамм пятьдесят…

– Ты спирт? – спросила Вика у Лили, берясь за желтую бутыль. – Я тоже.

– Нет, хватит. Так, чего-нибудь…

Выпили не чокаясь. Галстук старомодно поклонился и молча ушел. Лиля сказала:

– Ну ладно, попрощались. Мы с Nicolas поедем, наверное… Паша, ты тут ночуешь?

– А где же. Пошли, я вас провожу до лифта, халаты заберу.

– Куда же вы пойдете без пуговиц? – сочувственно сказала Женечка. – Может, я быстро пришью? У меня тут нитка с иголкой есть.

– Они с мясом, – сказала Лиля, собирая тем не менее пуговицы в горсть: жалко же было их выбрасывать, такие красивые.

– Наденете мою, – сказала Вика, переходя обратно на «вы» и уже совсем без злобы. – Пошли, у меня в сестринской есть во что переодеться.

– Спасибо, – сказала Лиля, – а я вам из Парижа как-нибудь такую же привезу.

– Ну валите уж, что ли, – сказал Хи. – Долгие проводы – лишние слезы.

Мы вышли, Лиля с подобревшей Викой заскочила куда-то переодеться. В этой блузке, чуть ей великоватой, она выглядела как родственница, забежавшая передать апельсинов кому-то, кто еще не умер, а больше никакого отношения к больнице она иметь не могла.

– Спасибо, – сказала Лиля Голубю возле лифта. – Ты меня прости.

– Да что ты. Это ты меня прости и его тоже. Ты же знаешь, что он…

– Знаю. Я тоже. Но ты же видишь, что нам не по пути.

– Да… Я, наверное, тоже уеду в Ярославль. Там у меня мама все время болеет, там Волга… Мне предлагают место замглавврача в областной. А тут все как-то у вас…

Как раз с урчаньем подъехал лифт, и мы с ней в него шагнули. Такое вертикальное расставание окончательней горизонтального, когда еще можно помахать издали рукой. Вахтер внизу отпер нам дверь, мы вышли в парк. Была уже ночь, но июньская, светлая. Между деревьев сада светились синие окна красных корпусов, но сейчас, летом, их свет путался в листве и казался ненужным, даже досадным напоминанием, от которого мы стараемся отмахнуться так же, как ленимся молиться, если все хорошо и без этого.

– Облевать, что ли, этот его мотоцикл? – сказала Лиля задумчиво. – Опять меня что-то мутит, может, я правда забеременела?.. Шутка. «Que la vie est belle avec le Barbaron…»

– У меня предложение от нефтяной компании, меня зовут в Тунис на два года, – сказал я, нажимая кнопку на брелоке. «Рено» тихо пискнул и осветил фарами куст. – А ты могла бы поехать со мной, врачи везде нужны. И при посольстве всегда есть школа…

– Что ты городишь, мой добрый Nicolas, что ты городишь? Нет, уж лучше я в Женеву, тем более что я там никогда не была.

– Ну почему же ему всегда так везет? – сказал я, собираясь пошутить.

Она не ответила и стала перебирать гроздь лиловой сирени – я догадался и тоже стал помогать ей искать с пятью лепестками на счастье в свете фар, но то ли он был слишком ярок, то ли там вообще не было таких.

– Ну нет так нет, – сказала она. – Значит, и не надо. Будем сами ковать свое счастье, первый раз, что ли, я же Бахтияровна… Ой, стой, кажется, нашла!.. Держи, это тебе, ты должен ее разжевать и съесть. Ты еще будешь счастливым, но не я тебе для этого нужна.

Она сунула мне звездочку, и я стал ее послушно жевать для чего-то.

– И не гляди ты на меня так, – сказала она в темноте, потому что фары, поработав отведенное им время, погасли, а я на нее и не смотрел. – Это же все равно что выкурить Gitanes, раз уж тебе так повезло и у тебя есть доступ в этот волшебный магазин. Кстати, дай мне одну и прикурить…

Зажигалка осветила ее лицо с картинки, упорно глядевшее куда-то в сторону. В том же направлении она выпустила и дым вместе с последними словами:

– Это же не то же самое, что с Хи или было бы с тобой, неужели ты не понимаешь?

Я дожевал сирень, мы сели в машину, и я отвез ее к «Аэропорту», там она вышла и скрылась в подъезде, а я еще подождал. Не знаю, что она объясняла Анри по поводу блузки – по окнам было не угадать. Криков на французском оттуда, во всяком случае, я не слышал.

Часть вторая

Тайная надежда летела со мной рейсом Москва – Тунис в конце июня 2014 года: я буду писать. Я еще не знал, как за это взяться, но мысль, что надо вывалить на бумагу «это все» и от этого освободиться, казалась простой и спасительной – я уже рисовал в воображении стол у окна с видом на море, экран ноутбука, а не то лист бумаги, колеблемый бризом, – на большее моего воображения пока не хватало, а внизу плыли облака, и в их разрывах было уже видно бескрайнее темно-синее море.

В юности я этим баловался, и дед даже называл мои рассказы «многообещающими», но не спешил показывать их в журналах, где у него была масса друзей. Он был безжалостен к себе и от меня тоже требовал сразу совершенства – в том ремесле, которым владел сам. Сейчас, когда уважение к профессии остается последней соломинкой, я понимаю высокий смысл его требований. Но лет тридцать назад оставаться многообещающим мне было неинтересно, и я занялся переводами – неплохо зарабатывал, и это примирило меня с тем обидным фактом, что Бог не поделился со мной в достаточной мере своей способностью к созданию миров, зато я могу сделать так, чтобы люди лучше понимали друг друга.

Переводя, ты думаешь только о словах, а о смыслах за тебя уже подумал кто-то другой. В том, что мне приходилось переводить в Тунисе, смысла было мало, но я легко освоил их словарь и даже поправил там кое-что, что вызывало недоразумения. Но это занимало меня неделю, а потом изобилующие повторами договоры, в которых менялись лишь названия и цифры, и их переговоры об одном и том же сделали мои дни неотличимыми друг от друга. Впрочем, мной были довольны: молодой переводчик, которого я сменил, был, как видно, такой же, как все здесь: подтянутые, но все на одно лицо, они всегда делали все как надо, но выходило всякий раз почему-то довольно неинтересно.

От предшественника мне достался служебный «ситроен» с георгиевской ленточкой на зеркальце заднего вида – такие тут были у всех и чуть ли не всюду – наверное, кто-то их привез целый чемодан. Я свою сразу снял, но выбросить было тоже неловко – я сунул ее в бардачок. То немногое лишнее, что они себе позволяли, кроме разговоров о футболе и дайвинге, был восторг по поводу присоединения Крыма – это был каждодневный ритуал, а когда дело касалось Донбасса, все опасливо замолкали. Я тоже помалкивал, иногда ловя на себе косые взгляды, – никто меня, впрочем, и не пытал ни о чем, все и так было ясно: я был здесь не в меньшинстве, как дома, а один и пил по вечерам один, все реже добираясь до бара в отеле на берегу, а чаще запершись у себя.

Начальство («руководство», как здесь было принято выражаться) жило на вилле, где был наш офис, а мне дали студию в обычном городском доме, и единственное, что там было хорошего, это кондиционер. Окна на третьем этаже выходили на улицу – грязную, как во всех похожих друг на друга арабских городах; шум машин и гомон покупателей в лавчонке напротив проникали сквозь стекла и закрытые жалюзи, и помогал только виски, если принимать его в достаточных количествах.

Стояла сухая, удушливая, обычная для этих мест жара. Я бывал в этих краях и прежде – помнил малахитовое море, распахнутое, как широкоэкранное кино, ярко-голубые ставни ослепительно белых домов, глянцевую зелень и яркие пятна цветов, но теперь всего этого как будто и не было: все казалось серым. Я пил в затемненной комнате, закрывал глаза и видел черные, голые деревья больничного сада и сквозь летящий снег окна – только они и имели цвет: синий, завораживающий, мертвый и оживляющий одновременно.

Плеснув себе в стакан и кинув в него кубик льда, я пытался что-то писать – выходило бессвязное: сирень, запах тушеной капусты, темно-красный сосок, плешь Хи, бесцветные глаза Голубя, – а свет так и оставался там, куда я не мог вернуться. Я относил это на счет того, что окна студии выходили не на море, а куда-то на чужбину – в действительности же я утратил способность смеяться над собой, без чего, конечно, сложно написать хоть что-то, заслуживающее чтения всерьез. Перечитывая это на трезвую голову, я приходил утром в еще большее отчаянье и стал жалеть себя, а с этим легче всего спиться.

К тому все и шло: однажды утром я не смог заставить себя поехать в офис. Я позвонил и сказал, что, если бы в тот день были переговоры, я бы приехал, но так как их нет, а надо только переводить документы, то нельзя ли прислать их мне домой по мейлу? Нет, нельзя, коммерческая тайна, день бумаги потерпят, но если я заболел, то сейчас ко мне приедет доктор. Врач в компании был свой, он был старше, чем остальные, и не выглядел как робот, – однажды мы обедали с ним у нас в столовой и перебросились парой слов. Доктор поможет, как же это мне самому раньше не пришло в голову? Я сказал, что приеду к нему сам, на это у меня сил хватит.

На чистейшем белом халате у него была повязана георгиевская ленточка. Он, видимо, успел заметить мой взгляд – в его собственном мелькнула усмешка. Кабинет был совсем не такой, как в больнице, а скорее как в пионерлагере, где и так все здоровы и максимум, что случается, это надо помазать коленку йодом (терпи, будет щипать) – не хватало только стойки с планкой и делениями для измерения роста.

– На что жалуетесь? – спросил доктор, протягивая мне градусник.

– Вялость, – неопределенно сказал я, пихая градусник под мышку. – Вечером еще туда-сюда, а утром совсем скверно.

– Акклиматизация… Вы, наверное, плохо переносите жару?

– Нет, раньше не замечал.

– Раньше-то мы все были бодрее, – сказал он так же неопределенно. – Вам сколько?

– Полных? Сорок девять.

– А мне уже пятьдесят, однако. Давайте-ка давление померим. Градусник не выроньте, он там еще не пищит?

Прибор затарахтел, накачивая воздух в манжете, а я стал смотреть в окно, напротив которого цвел красными цветами роскошный глянцевый куст.

– Сто сорок на девяносто… Чуть многовато. У вас обычно какое?

– Даже не знаю, я обычно не меряю.

– Так-так… А ленточку-то вы зачем сняли?

– Какую? – Я не сразу догадался, так как глядел на цветы.

– Вот такую. – Он глазами показал себе на грудь.

– А вы откуда знаете?

– Да все об этом только и говорили еще в первый день, как вы приехали. Тут, знаете ли, довольно замкнутый коллектив.

– Видите ли, мой дед был фронтовик и поэт…

– Да я ведь не спорю с вами, – оборвал он меня, – и ни в чем не пытаюсь вас убедить. Я просто ставлю диагноз. Вам здесь не с кем поговорить? Ну так поговорите со мной, мы не торопимся никуда, у меня тут пациентов немного.

– Пожалуй, – сказал я. – Вы, видимо, не робот. Вы с какого года здесь?

– Давно… С девятого, как наша компания получила контракт.

– Так вы еще застали Бен-Али?

– Зин Эль-Абидина? Да, все это тут выглядело довольно карикатурно, пока толпы не вышли на улицы. Но там была виновата его жена, не надо было жениться на молодой – сразу начались интриги, до этого двадцать три года ничего не было. А что, нормальный был мужик, разрыв между богатыми и бедными был в два раза только. В России сколько, не помните?

– Нет, но точно не в два.

– Жасминовая революция, говорите? Вы думаете, в России такое тоже возможно? Или там будет море крови, а?

– Нет, я не думаю, что там что-то вообще возможно. Просто обидно, и все.

– «Карфаген должен быть разрушен»? Вы хоть съездили, посмотрели на развалины?

– В этот раз нет, я их раньше осматривал дважды. Удивительно, сколько усилий они потратили, чтобы все это развалить. Не один год ломали, наверное. Но у нас в этом и не будет необходимости – я думаю, все и так разваливается само собой.

– Ясно. Это какого цвета куст, на который вы смотрите вместо меня?

– Серый, – ответил я, посмотрев ему в глаза, они у него были тоже серые сквозь очки.

– Понятно, давайте градусник, – сказал он. – Вот видите: тридцать семь и три. Субфебрильная, при депрессии это иногда бывает: психосоматика. Я вам выпишу таблеточки, они помогут, но они несовместимы с алкоголем. Вы сколько вчера выпили, бутылку?

– Ну приблизительно…

– Ноль пять?

– Думаю, да.

– Давайте спорить, что ноль семь? – Он уже выписывал рецепт. – Опасно это, товарищ, в одиночку-то. Тут надо быть как все – вам за это и деньги платят. Сдайте-ка анализы, тут есть лаборатория через два квартала в сторону от моря. – Он протягивал мне направление и рецепт. – Хорошо бы пройти полное обследование: мало ли от чего температура, но что-то и анализы покажут, а обследование тут дороговато, и срочной необходимости я не вижу.

– Спасибо. Когда к вам теперь зайти?

– Анализы они пришлют, если что-то не так, я позвоню. А если поговорить, то в любое время. Мне же тоже интересно с вами поговорить…

Результаты анализов пришли через два дня, там все было в полном порядке. Таблетки я покупать не стал, но решил меньше пить. Для этого надо было перестать писать, что я и сделал, и на какое-то время это принесло мне облегчение – ведь отношение к себе зависит от того, какую планку ты себе поставил, ну и не надо ее задирать непомерно высоко. Я даже начал плавать в бассейне в отеле неподалеку, где у нашей компании был абонемент, и встречал там много «наших», с кем познакомился во время переговоров, и один из них даже показал мне по собственному почину, как правильно плавать кролем, – я купил себе очки для плаванья, и у меня стало получаться.

Я теперь выпивал один-другой бокал пива только после хамама, а переодевался и ехал домой уже ближе к ночи, когда темнело разом, словно Бог в положенное время выключал свет, а лавчонка напротив закрывалась, и там переставали орать. Днем я заехал в книжный и купил «Археологию знаний» Фуко, но пока только начал перечитывать, и что-то он у меня не пошел. Я разрешил себе пару глотков (больших) виски перед сном, но стоило закрыть глаза, как опять полетел снег – сквозь голые черные ветки вверх, и вниз, и во все стороны в синем свете окон. Заворочавшись, я нащупал в темноте телефон, заряжавшийся на тумбочке, и нашел в его памяти номер Голубя.