Текст книги "Белая карета"

– Окуджава, – сказал я. – Он как-то раза два был у нас в этой квартире, они с дедом пили водку, даже мне налили рюмку за победу, хотя мне тогда было, наверное, пятнадцать.

– А моя мама его лечила, – сказал Хи. – Она тогда работала в поликлинике Литфонда.

– Так она и деда должна была знать! Он умер в девяносто втором, еще путч пережил.

– Небось вы с ним еще Белый дом защищать ходили. Ходили?

– Он хотел, но я его уговорил остаться – ливень был, а ему лет было уже много. Я один ходил. И не жалею. Конечно, повернись все иначе, я бы тоже сейчас был, наверное, член Союза писателей, а не переводил бы эти гребаные сериалы. Но я не жалею.

– Видишь, – сказал он, – мы с тобой со всех сторон, получается, родственники. Я ведь тоже ходил, думал, если «Альфа» меня там увидит, месить не станет. Они и не стали. Что же нас жизнь, братушка, так развела-то?..

Мы взяли две по ноль семь «три топора», хотя с тем нашим, советским, портвейном этот, конечно, ни в какое сравненье не шел, и вернулись в скверик: там была все та же скамейка, на которой удобнее всего было устроиться. Я тайком поднял глаза, чтобы взглянуть на окна на четвертом. В них горел свет – они угощались, должно быть, уткой, торопиться им было некуда. Хи угадал направление моих мыслей, но сам старался глядеть в другую сторону, голос его был сипл:

– Открывай. Хули тянешь? Голубь, пей!

Анестезиолог был такой прозрачный, что, когда он лил в себя вино из горлышка, можно было, казалось, увидеть, как струйка пробегает внутри его длинной шеи вниз. Опорожнив по кругу первую, мы сели на лавочку и закурили.

– Гоша, а так не получается, что она блядь? – спросил Голубь.

– Сам ты блядь, – сказал Хи и повернулся ко мне: – Шучу, он целибат. Он влюблен сразу в Лилю и в меня, хотя в разном смысле, так, Голубь? Но так как он нравственный человек, он предпочел обет безбрачия…

– Ну зачем ты всем это рассказываешь?

– Не всем, а переводчику. Он наш друг, он должен знать. Nicolas, ты любишь рок-н-ролл? Или тебя до сих пор вставляет от Джо Дассена?

– В те времена, когда этот гастроном торговал водкой до семи, я слушал Дассена и даже Адамо, – сказал я, сворачивая голову второй бутылке. – А сейчас не могу понять: для чего я жевал эти сопли? Рок – это, конечно, слишком прямо и даже грубо, но зато там все честно, особенно если по-английски ты разбираешь не так хорошо.

– Вот! – сказал Хи. – Я всегда говорил: во всем виновата АББА. Там ведь сначала тоже как будто рок, а внутри эта отрава – сю-сю-сю… С попсы и началась эпоха разложения, про которую пишет этот твой, как его там, а потом это с музыки и на людей перекинулось, понял? Русские подхватили тогда знамя рока, как когда-то хоругви православия, но потом пришли вы, и мы тоже с этого съехали. Айда с нами, переводчик, я тебя посажу к себе на мотоцикл вторым номером, ты поймешь тогда, что такое настоящее братство.

– С «Ночными волками»?

– А что, брезгуешь? Только не говори, что они тупые, – они просто не об этом. Просто надо вместе, ты должен это ощутить.

– Я никогда не любил хоровое пение, ничего не могу с этим поделать.

– Э, да это ты иностранец. Француз-то как все, просто зарабатывает деньги, а вот ты не русский, на тебя я бы ни за что не оставил Lila. Да она бы и сама не осталась.

Вынес он свой диагноз, и я отчетливо понимал, что он точен, хотя это тоже был еще не приговор. Хи между тем продолжал неумолимо, как онколог:

– Я тебе скажу, что с тобой не так. Ты стал буржуазен. Ты стал буржуазен до тошноты и сам себе невыносим поэтому. Это противопоказано русскому человеку. Но это еще можно вылечить, поверь. Айда со мной.

– Молчи! Молчи, братан, – ты даже представить себе не можешь, как это трудно, когда тебя только четырнадцать процентов…

Он еще приложился к бутылке и ушел в кусты, откуда раздалось журчание, а потом он вдруг снова запел во весь голос, уже из темноты:

 
Доктор едет, едет сквозь снежную равнину,
Порошок целебный людям он везет-от,
Человек и кошка!.. порошок тот примут!
И печаль отступит, и-и тоска пройдет…
 

– Переживает, – шепотом объяснил мне Голубь.

Но тут раздался посторонний звук. По косой дорожке между кустов, где через месяц расцветет сирень, к нам шли два парня, а в глубине пряталось еще сколько-то – слышно было, как кто-то перешагивал через оградку, чтобы зайти с другой стороны. Тот, который шел первым, сказал:

– Что это вы нарушаете тишину на спальном районе?

– Послушайте, парни, – сказал я. – Вообще-то это мой двор, я здесь вырос.

– Все где-то выросли, – сказал второй. – Я, например, в Орехово-Зуеве.

– Придется платить штраф, – продолжал первый, подходя к нам вплотную, но глаза у него были не такие веселые и шальные, как у тех, кто бил меня на этой самой дорожке лет тридцать пять назад, а совершенно пустые и безразличные. – Деньги есть?

– Щас! – крикнул Хирург из кустов, и я понял, что это он был здесь хозяин, а не я. – Щас, погоди, ширинку только застегну.

– Гоша, тебе надо беречь руки, – сказал Голубь, опасливо пряча ноль семь под полой плаща. – В прошлый раз ты неделю не мог оперировать.

– Не ссы.

Он выпрыгнул из кустов, схватил одного и другого за шеи и неожиданно стукнул их лбами. Звук был, словно кирпичом об стену, они бы и свалились оба, но Хи продолжал держать их за шкирку.

– Вот вам ваша АББА! – сказал он. – Вы понимаете, что если я вас сейчас встряхну, у вас просто переломятся позвоночники? Ну, кто там еще в кустах? Выходи!..

– Отпусти их, Гоша, я тебя прошу, – сказал Голубь. – Тут еще есть полбутылки.

– Ладно, – сказал Хи, осторожно разжимая руки, чтобы в случае чего не дать им упасть. – Если ночью кого из вас будет тошнить, значит, сотрясение мозга, вызывайте скорую, приедете к нам в больницу, полечим. И за мной на Донбасс! Все на Донбасс, там спасение русской мечты, она одна вылечит вас от быдлячества…

Он взял у Голубя бутылку и как следует приложился. Гопники потихоньку ломанулись прочь, но мы даже не сразу это заметили.

– У Лили дочка в Керчи, – сказал Голубь. – Ей надо в школу, Лиля хочет перевезти ее в Москву. А в Москве – вот такой народ. Даже у нас в Ярославле добрее.

– Ну, какой есть, лечить надо, – сказал Хи. – Может, сбегаем еще за одной?

– Ты что, тебе завтра оперировать, – сказал Голубь. – Пойдем потихоньку к метро…

– Поймаем машину, – сказал я. – Вам куда, вы где живете оба?

– В больницу, – сказал Голубь. – Куда же еще? Даже если бы у меня была, допустим, жена, разве можно было бы к ней в таком виде? Душ примем, и спать… Ты знаешь, если Гоша уедет, я тоже, наверное, уйду из травмы. Да и уеду в Ярославль. Там мама, и вообще мне интересней болезни: в них есть тайна, а тут что – снимок посмотрел, и все ясно.

– Вот этот самый Бодрийяр, – объяснил я Голубю, потому что Хи, которого он ласково поддерживал под руку, вдруг сделался совсем невменяем, – утверждает, что с болезнями тоже уже все понятно. Они наглядны в избыточности своего ожирения, но мы ничего не можем с этим сделать. С одной стороны, все прозрачно, реально до тошноты, а, с другой, мы все равно еще меньше понимаем про смысл. Он говорит, ответом на всю эту тошноту может быть только ирония, он прав, вероятно, но где же ее столько взять?

Мы шли по дорожке к проспекту, но, прежде чем повернуть, я не удержался и еще раз взглянул в наступившей темноте на окна: света там уже не было.

* * *

Фуко утверждает, что врачи Средневековья пытались понять болезнь отдельно от тела, но мы ведем себя едва ли умнее: силимся понять себя как тело, отдельное от болезни, – а ведь это, наверное, одно и то же в конечном итоге.

Праздники я провел на даче – никого видеть не хотелось, телефон я отключил: спал, немножко пил, пытался читать детективы. На березах успели появиться листочки, но они тоже были как будто серого цвета. Конечно, я уже тогда был болен этой вкрадчивой формой утекания смысла, словно вытекания крови, – депрессией, но она еще накатывала приступами, а не сплошной пеленой.

Наконец я встряхнулся и влез в почту, где меня ждала фотосессия из Парижа: дюжина отобранных фотографий Lila. Лицо у нее там было как у ребенка в «Детском мире». Что меня в нем тогда особенно поразило, так это невинность, какую лицу всякой пожившей женщины способно вернуть только одно – неподдельное счастье.

Никакого барбарона на этих фото пока еще не было: на фоне Сены она держала в просвечивающих розовых пальцах пачку Gitanes для пробы, а в другом месте шла в ненужных ей очках и белом медицинском халате, распахнувшемся на синей водолазке от ветра с реки. На этой фотографии пачки в руках не было, и там коробочку с барбароном мне еще предстояло прилепить где-нибудь сбоку. Снимки, которые Анри выслал в три приема, чтобы они легче пролезли по интернету, он сопровождал просьбой подумать, как ловчее это сделать фотошопом, и сочинить слоганы.

Я открыл приложение к последнему письму – не столь поэтичное, но содержавшее бодрые описания препарата и его волшебного действия на всех, на кого только можно. Барбарон для детей до трех, до семи, от семи до двенадцати, для взрослых, пожилых, беременных, для собак и кошек, чуть ли не для рыб и птиц небесных. Я стал прилаживать баночки к Lila в фотошопе, увлекся и придумал рекламный ход: в халате на голое тело, чтобы при наклоне видна была чуть вываливающаяся грудь, она играет в рулетку и мечет просвечивающими пальцами разноцветные витамины, как фишки. Допустим: красные кругленькие – по сто евро, а длинные зелененькие – по пятьсот. Еще можно поместить на втором плане Анри, чтобы держал ее норковое манто, Хи, чтобы скалился, и Голубя, как бледную тень вампира. А себе места я придумать не мог: я и там оказывался лишним, как обычно. К тому же позвонил Анри.

– Lila считает, что должна лично участвовать в рекламной кампании. Она независимая и не хочет получать свои дивиденды задаром (na kholiavou). Ты можешь достать нам детей, как в прошлый раз, когда мы тестировали на них мультики?

– Вам обоим надо кушать больше витаминов «Барбарон».

– Нам нужны дети с родителями, с бабушками и дедушками, – сказал он, пропустив мое замечание мимо ушей. – Это самая благодарная аудитория: ни одна бабушка не может устоять, если речь о развитии внука. Надо устроить спектакль в твоей школе. Lila когда-то в юности занималась хореографией, она будет репетировать с младшими классами.

Работа есть работа, и я стал звонить Витошкину куда-то на Лазурный Берег, где он находился, как теперь модно, с молодой женой. У них как раз в четвертом классе училась дочка, оставленная в Москве с бабушкой.

– Что ж, – сказал, подумав, Виталик, – это, конечно, блажь, но я охотно увижусь еще раз с нашей куколкой. Мы как раз в июне приедем забрать дочь на каникулы. В конце концов, вся наша жизнь – спектакль. Ты зайди к директору, передай от меня привет и скажи, что я не возражаю, хотя эта затея и дурацкая.

– Позвони ему хотя бы. Я для него просто выпускник школы, в которой он никогда не учился, а ты все-таки устраиваешь им поездки во Францию по обмену.

– С этим как раз все становится сложнее, – сказал Витошкин. – По телефону мы это не будем обсуждать, но думаю, что следующие каникулы будут последними. Да и отсюда к вам теперь все меньше желающих ехать.

– Ну, ты ему об этом не говори, – сказал я.

– А то он сам не понимает, директор школы-то? Ну хорошо, позвоню. С Анри они ведь, кажется, уже знакомы?

– Анри за те мультики, которые мы на них опробовали, подарил школе дорогущий спиннинг и набор блесен – ты думаешь, они там нужны как учебные пособия?

– Окей, я тебе перезвоню.

Но перезвонил уже сам директор, Иван Арнольдович. Все теперь было сложнее, чем год назад, когда мы просто привезли и показали им мультики, вызвавшие восторг у детей и некоторые сомнения лишь у старого учителя математики, который один такой в школе и оставался. А на этот раз Иван Арнольдович сказал, что, конечно, но мы все как «заявители мероприятия» должны зайти и согласовать его план для каких-то высших инстанций.

– Вы выпускник нашей школы, и я вам полностью доверяю, но там у вас иностранец, бесконтрольности быть не должно, – объяснил он.

– Вы разве его не помните?

– Я-то помню, конечно, передавайте ему привет, но есть же еще министерство.

– Хорошо. Витошкин интересуется, как там учится его дочка?

– А разве бабушка ему не рассказывает?

– Он старый разведчик и хочет иметь информацию из независимых источников…

С «иностранцем» они, впрочем, сразу стали обниматься и целоваться чуть ли не взасос: новейшие подозрения, диктуемые ветром времени сверху, не повлияли на то не лишенное опасений подобострастие, какое спокон веку вызывает у нас в школе всякий француз. Его очаровательная спутница, едва ли тоже, черт ее знает, уже не француженка, вдохновила нашего Ивана Арнольдовича еще больше.

– Ну как новый спиннинг? – Едва освободившись от объятий, Анри сразу взял быка за рога: – Вы его уже опробовали?

– О да! Мы ездили на майские с ним на Волгу и поймали десяток вот таких щук!

Я не стал уточнять, кто это «мы», тем более что не мог вспомнить или вовсе не знал слова «щука»: оба говорили, естественно, по-французски, но Иван Арнольдович, даром что рыбак, «щуку» тоже не знал и был вынужден прибегнуть к жестикуляции.

– А в июле собираемся на Ямал, вот только кончатся экзамены и комар сойдет. Вы знаете, какая там рыба, на Ямале? У вас такой и не ели! Хотите, поехали со мной? – приглашал Иван Арнольдович, изгнанный, как мне рассказывал entre nous Витошкин, за пьянку и какое-то крысятничество из дипкорпуса.

– Конечно, очень хочу, но не уверен, что смогу отлучиться по работе, – дипломатично врал Анри, который к рыбалке был совершенно равнодушен. – Но я вам тогда пришлю еще лодку. Большая, крепкая лодка, а убирается, знаете, практически в почтовый конверт. Такая просто необходима в школьных походах.

– О!.. Да, я видел рекламу, но у нас в магазинах такие не продаются.

– Тогда давайте перейдем к витаминам? Revenons à notre Barbaron?[3]3
  Отсылка к «вернемся к нашим баранам», игра слов.


[Закрыть] Позвольте представить вам Lila. Она врач, она главный гарант качества наших витаминов с медицинской точки зрения.

– Oh, je suis enchanté! Тогда я должен сначала показать вам нашу школу. Мсье Анри ее уже осматривал в прошлый раз, но с тех пор у нас появилось и кое-что новенькое. Не скажу заранее, пусть это будет сюрприз… – Он уже влек нас всех троих по лестнице, встряв между Анри и Lila и подхватив их под руки.

Я поднимался следом, украдкой (почему украдкой? Мы боимся снов своего детства, что ли?) оглядываясь по сторонам. По стенам висели увеличенные фото школьников на площадях Москвы и Парижа, и лица их были другие, но выражение на них то же самое и точно так же лишенное определенного смысла. Цвет стен стал посветлей, а ступени под гранит те же самые, и тот же, школьный, мерещился запах: книжной пыли, юношеского пота из спортзала, коржиков, и того, что называлось «кофе с молоком», из буфета, и чуть-чуть, если это не было только воображение, духов Валентины Михайловны – полногрудой училки французского, носившей мини-юбки и лепетавшей что-то по-французски в грезах всякого мальчика из 10-го «Б» между явью и сном.

И это родина? Куда она исчезла, словно запах тех духов? Зачем она теперь такая? На третьем этаже мы свернули налево, где раньше была химия.

– Voilà! – провозгласил Иван Арнольдович, поворачивая ключ в замке и распахивая перед нами дверь, и немедленно стал бормотать и креститься. Я тоже перекрестился на всякий случай, а Анри из вежливости по-своему, и Лиля тоже подняла было руку, но отдернула и сразу убрала ее за спину, как футболист, показывающий судье, что тут нет повода для пенальти.

За дверью я ждал света из больших классных окон, но там теперь было темновато от плотных пурпурных штор да и страшновато. Девственная позолота икон, которыми были увешаны стены, поглощала остатки света, словно переваривая его, но не возвращая назад тем суетным существам, которые зачем-то вторглись в их вечный покой.

– Вот что нам подарил один наш выпускник, не будем называть его фамилию, – сказал Иван Арнольдович шепотом по-французски. – Православный класс! Вон там, в ковчежце, точная копия мощей Серафима Саровского. Сам владыка приезжал освящать!..

– Incroyable! – шепотом же отвечал Анри. – Невероятно! А мусульмане?

– Кто? – не сразу понял Иван Арнольдович.

– Bien, я слышал, что в России теперь такая же проблема, как в Европе: большое число эмигрантов, которые исповедуют ислам. Они тоже ходят в этот класс?

– А! – бодро сказал директор в голос, словно проснувшись. – Разумеется, они тоже могут прийти, если захотят.

Анри решил не развивать эту тему, они с Lila отошли к Спасу, под которым кадила лампадка. Lila, кажется, было не по себе, хотя она держалась.

– Кто это? – спросил меня Иван Арнольдович шепотом, тыча в ее спину.

– Это… Ну… Наша хорошая подруга, врач и участник концессии «Барбарон».

– Она же не понимает по-французски?

– К сожалению, понимает и даже уже неплохо говорит.

Они уже на цыпочках шли назад – Lila была еще бледна, но уже вежливо улыбалась.

– Ну, теперь, помолившись, можно и о деле, – сказал Анри.

– Нет, что вы, тут нехорошо, пойдемте в кабинет.

В кабинете директора тоже висела Богоматерь и портрет президента. Секретарша уже несла нам кофе с ликером. Анри помешал ложечкой в чашке и стал объяснять:

– Это будет большая программа, одобренная министерством здоровья России…

– Министерством здравоохранения, у нас это так называется.

– О да, извините, я не полностью погружен в русские реалии, но тут важен смысл…

По привычке я сразу переводил про себя на русский, но споткнулся о слово «l’idée», которой, по мне, так тут вовсе не было, а Анри между тем развивал свою тему:

– Мадемуазель Lila не только замечательный доктор, но наша компания видит ее как лицо «Барбарона» в России. Не правда ли, у нее есть для этого и славянские и какие-то восточные черты? Пользуясь нашей дружбой и поддержкой господина Витошкина, мы бы хотели провести в вашей прекрасной школе, так сказать, репетицию рекламной кампании, понять, какова будет реакция детей и взрослых, какие качества «Барбарона» нам следует продвигать в первую очередь. Для этого мадемуазель Lila поставит спектакль с детьми из младших классов, я тоже буду участвовать в подготовке, а родителей и бабушек мы затем пригласим на просмотр. Разумеется, бесплатными витаминами мы снабдим всех учащихся на три месяца, как только начнем их импорт в Россию из Швейцарии…

– Прекрасно! – сказал Иван Арнольдович. – Мы готовы помочь вам в этом начинании, но нам надо согласовать это с Министерством образования города. Так что, может быть, надо рассчитывать на большее количество витаминов. Кроме того, мне кажется, надо поменять название. «Барбарон» – красиво, но как-то слишком по-западному. Надо что-то русское, более выверенное. Поверьте, вам это поможет и впоследствии тоже.

– Что-то типа вставания с колен в слогане? – уточнил я.

– Ну нет, это слишком прямолинейно, надо как-то тоньше.

– Но это просто витамины, – возразил Анри. – Я немного знаю русский рынок: да, здесь любят все русское в названиях, но если речь о лекарствах и это произведено в России, то не очень вероятно, что это будут хорошо покупать.

– Разумеется, Швейцарию надо оставить шрифтом помельче, речь только о бренде. Это просто мой совет: вы чувствуете рынок, но я знаю некоторые национальные особенности.

– «Силавит»! – озарило меня неожиданно. – Смотрите, тут есть и сила, и витамины, и витальность – конечно, они не знают такого слова, но на уровне национальной интуиции это ощущается. Не говоря уже о том, что Виталик придумал и ему будет приятно. Вообще, это очень по-русски, но для тех, кто понимает, есть и отсылка к французскому, смотрите: C’est la vie – «Силавит»… – (Я стал объяснять Анри игру слов.)

– А что! – обрадовался Иван Арнольдович. – Пожалуй! У них «C’est la vie», зато у нас «Силавит» – значит, победа будет за нами. Да это же национальная идея, если правильно подать! Вы гений, Nicolas, наша школа недаром вами гордится!.. Когда вы хотите начать? Я отдам все необходимые распоряжения. По рюмке за успех? Я чем-то еще могу быть вам полезен? – Он перешел на русский: – Быть может, вам, мадемуазель Lila?

Она заколебалась, и я пришел ей на помощь.

– «Мадемуазель» – это тоже как бы часть рекламной кампании, – объяснил я директору. – На самом деле у мадам Lila есть дочка, и с этой дочкой есть одна проблема.

– Я буду рад помочь ее решить, если смогу. Сколько ей лет, какой класс?

– Перешла во второй, в декабре будет девять, – сказала Лиля.

– Она сейчас во французскую школу ходит или в обычную?

– Анри обещает быстро подтянуть ее французский… – Анри, разобрав свое имя, но не вполне улавливая смысл разговора, все равно на всякий случай кивнул головой. – Ой, я, кажется, сказала что-то лишнее…

– Ничего, – дипломатично улыбался Иван Арнольдович. – У нас, как и у вас, у врачей, своя профессиональная тайна…

– Мы с ним хотим перевезти ее в Москву, она сейчас у бабушки в Керчи…

– В Керчи?.. Она там просто на каникулах или зарегистрирована в Крыму?

– Хуже. У своего папы, он ректор медицинского университета в Киеве. Мы с ним давно уже разошлись, но… Я же не придавала этому никакого значения до сих пор…

Зря она стала объяснять детали, это был не тот разговор.

– Француз, я так понимаю, тоже не может ее зарегистрировать? – спросил директор чуть холоднее. Они сейчас говорили по-русски, но он для чего-то еще понизил голос.

– Нет, – сказал я. – Он ведь живет на съемной квартире.

Иван Арнольдович помолчал, озираясь то на икону, то вдруг на президента – но это вышло, конечно, случайно, и он сразу отвел глаза от строгого портрета, зато сам с чисто педагогической строгостью посмотрел почему-то на меня.

– Вот так объективный ход истории отражается на судьбах детей! Так, конечно, быть не должно, дети – это наше будущее. Надо как-то решать, но боюсь, что сам я в этой ситуации мало что могу сделать. Это на уровне Министерства образования РФ или городского как минимум… Вот разве что господин Витошкин посодействует, у него связи… Николай, он же ваш одноклассник, вы можете его попросить?

Мы озадаченно молчали. Анри тронул меня за рукав, но я шепнул: «После», – мы еще не решили, надо ли ему это понимать. Я-то прекрасно знал, что ответит на такую просьбу Витошкин. Он скажет: «А с какой это стати я должен устраивать чью-то дочку в школу?.. Связи, – скажет он, – это тоже не возобновляемый ресурс». Конечно, был один элегантный выход из этой ситуации, маленькая сделка, которая устроила бы всех, и Lila выиграла бы даже больше, а Анри ничего бы об этом не узнал. Но меня эта мысль просто обожгла – тем более что я кожей левого предплечья почувствовал: она тоже прикидывает такой вариант. Но только не Виталик, не этот баловень судьбы – как тогда, в десятом…

– Твой друг может помочь?

– Ну, попроси его сама, – сказал я. – Хочешь?..

– Что ж, если нет другого выхода, – сказала она. – C’est la vie…

– Заказать Ольге Васильевне еще кофе? – предупредительно спросил директор.

– Нет, спасибо, – сказала Lila. – Лучше попросите ее познакомить меня с завучем, или кто тут у вас будет отвечать за спектакль? Значит, утвердили, «Силавит»?

В тот же день я позвонил Витошкину, чтобы доложить о результатах встречи в школе. О последней ее части я, впрочем, рассказывать не стал. Виталик одобрил мысль Ивана Арнольдовича о русском ребрендинге и особенно мой «Силавит».

– Я включаю тебя переводчиком в состав делегации в Женеву, там не обойтись без твоих талантов, – сказал он. – Летим в июле, пока они все не смотались в отпуска.

– С вами поедет Lila, – сказал я. – Тем более что Анри в июле уезжает к семье в Лион. Она и врач, и очаровательна, и по-французски умеет, а с переводом ты сам прекрасно справишься, да и вообще с ней тебе будет удобней. А мне тут предложили работу в одной нефтяной компании в Тунисе, они отлично платят, а мне надо сменить климат… – Я и для себя в этот самый момент вдруг принял окончательное решение: мне надо уехать хотя бы на время, хватит с меня.

– Я бы тебе не советовал, – сказал Витошкин, помолчав. – Ты не сможешь долго жить нигде, кроме России, это не твой вариант. И дело тут не в языке.

Но я для себя уже все решил. Тунис в горячечной мгле казался мне островом спасения, другой планетой, где болезнь не сможет меня достать. Именно не Европа, а что-то совсем из другого времени, куда вот это все еще не докатилось.

* * *

Всю середину мая Анри и Lila были заняты с детьми в школе: репетировали песни и танцы в разноцветных костюмах витаминов «Барбарон» и «Силавит», но мне досталось только написать текст, что, проклиная себя, я и сделал. Они там что-то еще переделывали и подгоняли под музыку, но я от этого устранился, да и среди школьников, насколько я понял, особого энтузиазма не наблюдалось: старшие классы готовились к экзаменам, а в младших все хвастались друг перед другом, кто куда поедет летом – ведь мир велик. Анри, впрочем, сам радовался как ребенок и порхал.

И вот ранним вечером в конце мая я подъехал на «Аэропорт», чтобы забрать Lila вместе с пачками отпечатанных буклетов. На всех ее фотографиях баночки и коробочки с витаминами были уже присобачены как надо: на одних «Силавит» кириллицей был покрупнее, а «Барбарон» латиницей помельче, а на других наоборот. Я прошел в кабинет деда, чтобы полить цветы, пока Lila одевается, и нашел, что земля в горшках влажная, а с домиков вытерта пыль. В гостиной вместо натурщиц с одной стены смотрела теперь сама Lila, а с другой – девочка лет восьми с бантом. Они были так похожи, что и в портрете ее мамы я увидел вдруг детские черты, разве что без банта. Право, за что же ее судить? Под креслом валялась босоножка: в единственном экземпляре, как любил Анри, но если он за три года так и не смог превратить эту квартиру в часть Франции, то Lila за месяц устроила здесь такую экстерриториальность, что и я бы, пожалуй, теперь смог здесь жить. Все портил только старый заяц, сидевший в кресле перед телевизором, но смотревший не на экран, а на меня и со своей всегдашней, если приглядеться, укоризной.

– Зайцу запрещено пересекать границу, у него нет шенгенской визы, – крикнул я в спальню, где сквозь неплотно прикрытую дверь видно было, как порхало ее платье.

– Извини, – крикнула она. – Я совсем забыла, что ты и тот, кто должен за мной заехать, это одно и то же лицо. Я отнесу его обратно. Анри уже в школе. Сколько буклетов надо взять, как ты думаешь? В упаковке их по сорок штук.

– Думаю, двух хватит за глаза.

– Давай на всякий случай три, ты утащишь? А то у меня еще реквизит…

Школа наша была на Масловке, и ехать туда было минут пять, но мы сразу же встали в пробке на Ленинградке.

– Сейчас бы сирену с мигалкой, – сказал я. – Ты, наверное, скучаешь по скорой?

– Нет, это перевернутая страница. Прости, с зайцем получилось нехорошо.

– Детям деликатность несвойственна, но с них и спрос невелик.

– Дети могут пока еще не думать о будущем. Мы не опоздаем?

– У нас вагон времени. Я видел там фотографию твоей дочки, вы очень похожи.

– Если это комплимент мне, то я уже не ребенок, к сожалению, а если ей, то я не уверена, что это вообще комплимент.

– Так кто все-таки ее папа, можно спросить?

– Ну там, в Киеве, я была уже в ординатуре, какое это имеет значение?

– Боюсь, понадобится его согласие, чтобы ее сюда привезти.

– О боже, опять эта политика, как же они меня заебали! А фотографии дочерей Анри висят в спальне, но они уже совсем взрослые.

– Вот как? Я думал, он их все-таки снимет.

– Он так и хотел сделать, но я сказала: нет, зачем? Разве дети в чем-то виноваты?

– Кстати, будет Витошкин, может быть, даже с молодой женой, у них дочка там учится. Ты еще не говорила с ним насчет школы?

– Нет, мы вместе летим в Женеву в июле насчет «Барбарона», там и поговорим…

Планирование – основа ее жизни, вот как. Я стал звонить в школу, чтобы нашу машину пропустили во двор. Теперь тут были металлические ворота с охраной, словно это была тюрьма или ракетная часть. За оградой вовсю цвела лиловая и белая сирень. Интересно, это та же самая? Ведь я так хорошо помнил ее запах, это было как раз когда мы сдавали выпускные, а Виталик поджидал тут, в саду, одну из параллельного класса… О, он всегда был везунчик. Кстати, по-французски зависть и ревность обозначаются одним и тем же словом – «жалюзи» (и это совсем не то, к чему мы тут привыкли).

Я взял все три пачки буклетов с Lila, чтобы раскладывать их перед актовым залом – это сразу вернуло меня к действительности. Анри был уже там с Иваном Арнольдовичем.

– Oh, voilà une belle chose! – сказал директор, взяв буклет из пачки, и добавил: – Пора бы уж начинать, а то дети совсем запарятся в этих балахонах. Но мы не можем начать без господина Витошкина. Не знаете, он будет один или с супругой?

Участники представления должны были по сценарию прятаться за кулисами, но самые нетерпеливые, конечно, уже бегали в зеленых или красных костюмах витаминов между бабушками и дедушками, которые в основном и пришли на представленье. Буклеты они разбирали, но разглядывали их скептически: у нас теперь уже не тот народ, который легко провести. Lila ушла переодеваться, а малышня висла на Анри: он как-то успел с ними подружиться, из него вышел бы отличный пионервожатый, живи он в другой стране и в другое время.

– Ап! – крикнул у меня из-за спины Витошкин и ловко выловил из этой кучи один зеленый витамин. Он был без супруги. – А это моя Настасья! Вы почему здесь носитесь, когда был приказ сидеть в засаде?.. Скажи, она красавица, да?

На мой вкус, для четвероклассницы красота ее выглядела уже чуть нарочитой: глаза и губы у нее были подведены, а под балахоном, за который папа-полковник ухватил ее сзади, намечался отчетливый бюст. Впрочем, там и все остальные девочки были такие же. Я даже не знал, что ответить однокласснику, но тут Иван Арнольдович закричал разом по-французски и по-русски, чтобы бабушки и дедушки, выглядевшие, впрочем, иногда даже моложавее, чем он сам, лучше его поняли:

– On commence, мы начинаем, внимание, attention!

Мы заняли почетные места в первом ряду: Анри, Витошкин, директор и я. Сзади бубнили бабушки и дедушки, ржали старшеклассники, а у стены я заметил Голубя, который появился, как всегда, словно из воздуха, но и выглядел точно инопланетянин. Плотные шторы скрыли от нас сад, свет погас, и сзади притихли. Заиграла музыка, на сцене что-то выстрелило, и в лучах школьной рампы в развевающемся всем белом, как на крыльях, явилась Lila. Старшеклассники позади подозрительно зашептались.

Пол сцены был как раз на уровне глаз, если смотреть из первого ряда, и первое, что мне бросилось в глаза, были стоптанные розоватые балетные тапочки: должно быть, она в них танцевала еще в Алма-Ате. «Топ-топ!» – делали тапочки, пока она не закрутила фуэте (по-французски: «бить кнутом»), а я все не мог оторвать от них глаз: сколько, должно быть, радости и слез было связано с ними, как много они повидали – и чтобы оказаться здесь? Для чего, зачем? Наконец я поднял глаза выше и увидел на руке у Lila повязку с красным крестом, а в руках большую тубу с надписью «Силавит»: она дернула за ниточку – там что-то взорвалось, и на головы бабушек и дедушек, ахнувших как положено, полетели разноцветные как бы витамины. Тут и переростки сзади наконец заговорили в голос: