Текст книги "Апология журналистики. В завтрашний номер: о правде и лжи"

Глава 5. Авторское «я» и проблема ангажированности

Поскольку журналистика имеет дело с действительностью, журналист, фиксируя чаще всего события, случившиеся в недавнем прошлом, актуализирует их в значении «здесь и сейчас». Любой исторический факт – именно в силу того, что он исторический, – кому-то известен и где-то отражен. Но поскольку журналистика тем «плотнее», чем теснее она касается сфер политического, а то и «военного» («война есть продолжение политики иными средствами»), ей часто приходится иметь место с такими фактами и действиями (ложью, убийствами, подтасовками), которые их участники или просто знающие о них люди хотели бы утаить, сделать «небывшими», по крайней мере в той истории, которая будет записана (объективизирована). Борьба за историю начинается прямо у ее «горнила», а журналист, как историк (первоисторик), тут же превращается в важного, хотя чаще всего и косвенного свидетеля, что сразу делает его положение к тому же еще и опасным (об ответственности журналиста как историка мы будем подробно говорить в главе 21).

Эта роль свидетеля вопреки правилам авторской скромности придает в журналистике особое значение местоимению Я. Но это «я» не исторического актора, самоуверенного и знающего «как надо», а лишь свидетеля: я (сам) видел, слышал, узнал. Это отсылка к источнику информации, которую желательно подтверждать еще и из других источников, но снова через «я», скрепляющее всю конструкцию доказательств.

В собственно журналистском, а не в каком-то другом «отраженном» смысле журналист легитимен только как историк. Кто-то что-то ему рассказывает, имея в виду сохранить это в виде летописи тех или иных событий, которые осознаются всеми их участниками как исторические или как минимум биографические (что в личностной проекции одно и то же). Функция историка легитимирует и роль журналиста в качестве парресиаста, которая в противном случае выглядела бы как роль юродивого, ведь чаще всего власть не реагирует на факты, вскрытые журналистами, – во всяком случае, непосредственно и сразу.

Власть журналиста в рамках конкретных историй, которые он собирается просто рассказать, признается всеми их участниками – но лишь в случае, если они уверены в его неангажированности. Однако еще прежде всех остальных он и сам должен это ощутить. До того как погрузиться в историю как свидетель, а не участник, надо нащупать опору самолегитимности, ведь только она и создает «власть» в виде паррезии или отложенного права на высказывание и необходимую для этого уверенность.

Между тем современная философия, почерпнувшая это открытие из квантовой физики и переосмыслившая его как более общий закон, утверждает, что сам факт наблюдения уже изменил ситуацию – оно не может не быть «включенным». При кажущемся абсолютном документализме фотографии «фактор фотографа» все равно уже проявился в том, что он повернул свою камеру именно в эту, а не другую сторону: что-то повлияло на его интерес.

Кинодокументалист Сергей Лозница, осознавая, по-видимому, эту проблему, снял фильм «Майдан» полностью статичной камерой, не меняя даже ее фокус. Неподвижные камеры работали в нескольких точках, но между 15 декабря 2013 и 5 марта 2014 года в кадр попали лица всех тех людей, которые оказывались перед камерой, а не какие-то специально выхваченные. Тем самым Лозница (я так понял) стремился исключить фактор собственной симпатии к участникам Майдана. Впечатление оказалось сильное и далеко не однозначное: если в Каннах фильм был встречен овациями, то в Киеве автор заработал в свой адрес и немало упреков в отсутствии патриотизма.

В «Окаянных днях» – первоначально дневнике, в котором Иван Бунин записывал свои впечатления 1918–1920 годов, он сам себе отвечает на распространенный тогда упрек: «Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно… Это слышишь теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша “пристрастность” будет ведь очень и очень дорога для будущего историка» (курсив мой. – Л. Н.). Хотя о большевиках Бунин писал с нескрываемой ненавистью, он не брал в руки оружия и старательно нащупывает здесь точку неучастия. Это позволяет нам отнести его полностью вышедшую только в 1936 году в Берлине книгу к журналистике в той мере, в какой она субъективный, но исторический и точный в смысле наблюдения за событиями документ.

Главное в том чувстве, каким наполнен приведенный отрывок из дневника Бунина, – его осознание ангажированности собственной позицией и поиск выхода из этого тупика. Не скрывая от себя своей ангажированности, он сохраняет тем самым легитимность. В буре истории «у горнила» это та единственная позиция, стоя на которой журналистика может оставаться собой, не скатываясь в пропаганду.

Приходится признать, что журналист всегда ангажирован как минимум на уровне своих представлений о должном и своего интереса именно к данной истории, а от пропагандиста он отличается тем, что сознает свою ангажированность и ставит себя в зависимость от правил и процедур, которые заранее ограничивают его в плане будущего высказывания (как Лозница ставит себя в зависимость от неподвижной камеры).

Журналистика выработала целый набор стандартов, ориентированных прежде всего именно на описание конфликтов, и приемов журналистского расследования (подробней о них в главе 20). Стандарты, по сути, описывают мандат, который журналист получает как автор будущего высказывания. Вместе с тем их соблюдение или несоблюдение укажет нам и на ту дистанцию, на которую данная публикация (газета, передача) отстоит от журналистики или, наоборот, сближается с пропагандой.

Отступление от журналистского мандата может быть сознательным или не (вполне) осознанным, быть продиктовано как материальными, так и, напротив, идеалистическими интересами и мотивами.

Практика, когда материал, оплаченный одной из сторон конфликта, размещается под видом обычной заметки или даже «расследования», узаконена сегодня во многих российских «СМИ», периодически появляются даже сообщения о ценах и прейскурантах (в декабре 2016 года расследование о расценках на «направление журналиста в суд» вдруг опубликовал портал Life). Это, конечно, позор – но не только журналистики, а вместе с ней и государства, которое, доведя журналистику до нищеты, тратит огромные деньги на пропаганду, выбрасывает их на ветер, закрывает глаза на их разворовывание чиновниками и владельцами «СМИ» (подробнее об этом в главе 18).

Однако проблема заказухи разрослась до таких масштабов, а журналистика находится под таким прессом «правоохранительных органов», что само это понятие применительно к медиа требует четкого определения – по аналогии со сложным составом преступления в уголовном праве, чтобы пресечь спекуляции на эту тему со стороны политиков. При описании конфликта журналист может быть ангажирован не только теневым гонораром, но и, например, своим источником информации, который в обмен на ее предоставление рассчитывает на лояльность, а может быть просто неопытным и допустить ошибку, которая обойдется далеко не так же дорого, как судебная. Поэтому при определении «заказухи» в «СМИ» оплата – квалифицирующий фактор, а главный признак – это все же сознательное отступление от журналистских стандартов и искажение фактов в пользу «заказчика», что может быть обусловлено корыстным интересом в той или иной форме.

Но не подпадает ли под эти признаки и политическая пропаганда и только ли «СМИ» и журналисты болеют «заказухой»? Хотя в сфере смыслов коррупция особенно болезненна и отвратительна, сюда она добирается не в первую очередь. В тех «бюджетах», которые ассигнуются на заказные кампании, часть, предназначенная «СМИ», смехотворна рядом с той, что закладывается на проплату действий «правоохранительных органов» и нужных судебных решений. «Заказуха» – общая болезнь «органов правды», и рецепт лечения тоже один – собственно, это правда и есть.

Следующий пример будет чрезвычайно рискованным и снова вызовет ожесточенные споры, которые мне приходится вести в редакции «Новой газеты», где моим оппонентом чаще всего выступает замечательная журналистка Елена Милаши-на. Однако сама острота и распространенность проблемы, на мой взгляд, дают мне право этот пример привести.

7 октября 2006 года, когда была убита Анна Политковская, я был на даче, писал какой-проходной текст. Когда дозвонились друзья, чтобы сообщить о трагедии, я даже какое-то время продолжал писать – случившееся просто не укладывалось в голове. Потом помчался в Москву – помню, пытался таранить по дороге грузовики, не пропускавшие мою «шкоду». После смерти Ани мы все вдруг поняли, насколько она была не только отважной, но еще и очень красивой женщиной. А до этого она была как-то «вся в Чечне». Еще незадолго до ее гибели, когда она заходила в буфет и с порога кричала выпускающему редактору что-то про Чечню, все махали на нее руками: «Уйди, дай поесть спокойно!» Ведь не может вся газета быть про пытки и про Чечню.

После ее смерти «Новая» издала большой том Аниных заметок, написанных в разное время. Среди них я прочел эссе «Аргентинское танго», которое когда-то пропустил. Это было восхитительно и, как танго, виртуозно. У Ани было много разоблачительных и весьма доказательных, четко структурированных текстов. Но то, что она писала из Чечни в последние месяцы и даже годы своей жизни, далеко не всегда было аргументированно, доказательно, продуманно и оточенно. То есть это, безусловно, относилось к журнализму по теме, но не всегда по процедуре и форме. И это была не вина, а беда – и не ее, а страны.

Когда же тут проверять факты и думать о словах, если надо спасать человека? В этом месте журналистика и правозащитная деятельность, которые очень тесно переплетаются в российской традиции, не только сближаются, но и начинают противоречить друг другу. Правозащитник тоже легитимен, и это оправдывает его отклонение от фактов (например, адвокат и по закону не обязан придерживаться их целиком), но это совсем иная природа легитимности. Эти функции нельзя смешивать, хотя на практике и отделять их друг от друга в живом потоке журналистики бывает нелегко. Защита «маленького человека» имеет в журналистике приоритет, но это не всегда оправдывает несоблюдение стандартов. Пожалуй, оправдывает – но только в самых безотлагательных случаях.

Предметом рассмотрения Общественной коллегии по жалобам на прессу (о ней подробно в главе 20) был случай, когда после катастрофы на Саяно-Шушенской ГЭС хакасские журналисты распространили сообщение о том, что в воздушных пузырях выше уровня затопления якобы остаются живые люди и якобы слышен их стук. Коллегия тогда не согласилась с претензиями руководства станции, ссылавшегося на то, что эти сведения затем не подтвердились. Неточность журналистов оправдывалась тем, что они привлекали внимание общества в надежде спасти людей, и счет шел уже на часы и минуты.

И все же любое пренебрежение стандартами и процедурами, что сегодня становится скорее правилом, чем исключением, для многих «СМИ» означает злоупотребление «властью» журналиста. Любое нарушение мандата подрывает легитимность журналиста в качестве историка (а не правозащитника, политика или в любом другом качестве).

Впрочем, об этом легче рассуждать в медлительной судебной журналистике, когда дела тянутся годами, а не на войне (глава 11). Субъективность же свою журналист не скрывает в суждении, которому уже в следующем «конспекте» будет посвящена глава 9.

Тетрадь II. Отношения журналистики

Глава 6. Импульс высказывания, журналистское высказывание

Мне представляется более правильным сначала дать определение журналистского высказывания, чтобы затем обратиться к его отдельным сторонам. В этом определении я описываю некий идеал (как я его понимаю) журналистского высказывания, от которого конкретное высказывание может отклоняться в ту или иную сторону. Те же признаки могут частично характеризовать и другие высказывания, даже вовсе не имеющие отношения к журналистике, и, по сути, они же послужат нам и в дальнейшем, когда мы станем набрасывать воображаемую карту журналистики.

Итак, журналистское высказывание – это конкретизированное, отсылающее к фактам, имеющим историческое значение, рациональное, доказательное, то есть и само опирающееся на факты, актуальное критическое (протестное) высказывание, которое производится в расчете на его дальнейшее распространение и обсуждение из некоторой непривилегированной точки – в том смысле, что она не создает никаких преимуществ автору высказывания и не продвигает интересы каких-то других лиц. В определенном смысле это такое высказывание, которое, сформулировав, нельзя не произвести – иначе и остальные его признаки перестают быть значимыми.

Частично об этих признаках (фактичность, критичность) мы уже говорили, а теперь сосредоточимся на тех, что очерчивают круг потенциальных авторов журналистских высказываний и само то пространство, в котором происходит журналистика.

В основе классического журналистского высказывания лежит новость, то есть некий факт, имеющий значение в какой-то цепочке актуальности («истории»). Однако сегодня, когда средствами фиксации фактов вооружены все владельцы смартфонов, а отнюдь не только профессиональные журналисты, источниками журналистских, с точки зрения их содержания, высказываний часто оказываются субъекты, далекие от традиционных медиа.

В августе 2010 года в то время премьер-министр В.В. Путин совершал автопробег на автомашине «Лада-Калина» по маршруту Хабаровск – Чита. К этой желтой «Ладе» было приковано внимание телезрителей всех российских каналов: путешественник нахваливал им машину и перспективы российского автопрома. Однако 31 августа группа любителей внедорожников из читинского клуба «Диверсант», обманув бдительность ФСО, на джипах по бездорожью вышла во фланг автопробегу премьера в десятке метров от трассы.

Результатом стало появление на YouTube снятого телефоном видеоролика, который за несколько дней набрал сотни тысяч просмотров. Его и сегодня может посмотреть всякий, кого не слишком смущает ненормативная лексика, то есть факты сохранены для истории. Из видеоряда понятно, что в кортеже следуют три одинаковые желтые «Лады-Калины», причем последняя – уже сзади, в кузове эвакуатора. Кроме них, в длиннющем кортеже, включавшем в себя джипы охраны, машины ГИБДД и скорой, не оказалось ни одного отечественного автомобиля, что в тот же день в сотнях комментариев обсудили «массы» автолюбителей, исследовавших и оценивших этот кортеж.

Читинские джиперы были далеко не единственными и не первыми, кому этот факт стал доподлинно известен: не считая самого водителя желтой «Лады» (или «лад»), о нем знали все сопровождавшие его в кортеже лица, включая участников съемочной группы, передававших репортажи на центральные и местные телеканалы. Однако, также, несомненно, понимая историческое значение этого факта, они не предавали его гласности.

Есть целые профессии, связанные с молчанием или распространением информации только внутри строго определенного круга лиц, имеющих к ней допуск. Обязательство неразглашения информации может быть связано также с обстоятельствами, при которых она стала известна. Однако журналистская профессия предполагает, что всякий значимый факт должен быть предан гласности, и, более того, чем тщательнее такой факт скрывается, тем интереснее он для журналистики и тем ближе относится к ее ядру (тут мы завязываем разговор о картах журналистики, нить которого будет проходить через многие главы этой книги). Разумеется, из этого общего правила могут быть и исключения (охраняемые в специальном режиме тайны или информация, обнародование которой может влечь риск для людей), но история с желтой «Ладой» явно не тот случай.

Нас здесь больше интересуют не «журналисты» из кортежа, а любители праворульных японских джипов из Читы: хорошо понимая, что разоблачают чью-то – да не «чью-то», а в том числе самого Путина – тайну, они тем не менее выложили ролик на YouTube. По репликам, которые слышны, можно догадаться, чей это электорат и что цель опорочить водителя желтой «Лады» никто не ставил. Едва ли авторы думали и о тех минутах славы, которую они, безымянные для большинства аудитории, заслуженно снискали. Свой разовый подвиг журнализма они совершили из желания высказаться, которое оказалось тем нестерпимее, чем гуще была ложь на каналах федерального телевидения. Импульс этого высказывания в совокупности с признаком исторической значимости и доказательности и определяет это высказывание как журналистское.

За содержанием, которое всякий раз разбухает, словно тесто на дрожжах, и становится все более сложным: обрастает подробностями, аргументами и доказательствами, вообще контекстом, а затем еще и комментариями, постараемся не терять из виду этот импульс, который есть самые дрожжи журналистики. Это даже не мотив, который предполагается дольше зреющим и всегда более сложным, а мгновенный импульс: «Не могу молчать!» Разбегаясь волнами по смысловому пространству, он характеризует журналистику в гораздо большей степени, чем само содержание высказываний.

По сравнению со случайным высказыванием любителей внедорожников бо́льшая часть того, что мы найдем в сегодняшних российских «СМИ» (анализ их «контента» будет дан в главе 18), окажется менее полнокровной и в меньшей степени наполненной журнализмом. Зато субъекты, далекие от профессиональных медиа, сегодня могут производить высказывания, которые, по сути, приближаются к журналистским или даже оказываются таковыми в полной мере.

Приняв этот импульс высказываний как один из главных источников журнализма, мы сопоставим его теперь с кругом всех тех обычных обязательств, которые характерны для профессиональной журналистики. Как род профессиональной деятельности, она включает в себя целый ряд различных последовательных, рутинных и длительных операций, часть которых ранее перекладывалась на «СМИ». Главной заботой журналиста до последнего времени были, пожалуй, следующие действия: 1) обнаружить факт (надо знать, где его искать, в том числе располагать источниками информации); 2) определить, насколько этот факт значим и стоит ли овчинка выделки; 3) зафиксировать факт; 4) доказать его, то есть зафиксировать еще и доказательства; 5) более или менее удачно описать (показать) факт, а также его доказательства; 6) интерпретировать факт, встроив его в определенную цепочку актуальности; 7 и 8) опубликовать и распространить эти сведения.

Примерно так это выглядело еще лет пятнадцать назад, и до распространения социальных сетей журналисты обычно совмещали в одном лице разные специализации, хотя чаще всего в разной мере обладали необходимыми для них качествами. Интернет и социальные сети все это спутали: отдельные (из перечисленных) действия могут производить, часто не понимая их значения, субъекты, далекие от профессиональной журналистики. Мы только что видели это на примере любителей внедорожников, которые лишь зафиксировали факт (правда, тем самым и гарантировали его подлинность), а остальное за них доделала сеть. В сети становится возможным браться и за серьезные расследования, не умея описывать их результаты, или наоборот, заниматься, в том числе систематически, интерпретацией фактов, обнаруженных кем-то другим. Это открывает широкий доступ к родственной деятельности непрофессионалам – и хотя чаще они рождают только «полуфабрикаты», их роль в журналистике оказывается сопоставима с ролью профессиональных медиа.

Новые возможности привели не только к разделению труда в журналистике (особенно на технически сложном телевидении), но и к появлению в этой сфере большого количества сырья, более или менее готового к «журналистскому употреблению». Джулиан Ассанж в 2006 году создал ресурс WikiLeaks (leak – утечка, англ.), который только за первый год своего существования собрал, по свидетельству Ассанжа, 1,2 млн копий секретных документов, предоставленных 1200 волонтерами. Бо́льшая часть их не отвечает критериям надежности, но нас интересует даже не Ассанж, у которого могут быть разные мотивы, а волонтеры. Мы не знаем, кто они и сколько их, но эти активисты, которым с помощью специальных технических приемов гарантируется полная анонимность, тем не менее движимы, по-видимому, импульсом высказывания. Тем более это относится к Эдварду Сноудену, чье нежелание молчать было вызвано возмущением нарушениями законов и двуличием правительства его собственной страны.

«Золотое перо» Союза журналистов России за 2014 год и премия «Политпросвет» за 2015 год были вручены журналисту Сергею Пархоменко за проект «Диссернет». Но сам он скорее фронтмен проекта, а механизмом стала компьютерная программа, которую разработал физик Андрей Ростовцев (его докторская была посвящена теме «Экспериментальное исследование адронных взаимодействий фотона с помощью детектора Н1 на ускорителе ГЕРА») в соавторстве с Андреем Заякиным и другими учеными. Программа фиксирует заимствования при сравнении текстов депонированных диссертаций, результатом же деятельности «Диссернета» стало разоблачение десятков депутатов Государственной думы, министров, судей, прокурорских работников, преподователей и ректоров вузов, а в некоторых случаях и лишение их незаслуженных ученых степеней.

Проект «Диссернет» не является журналистским в собственном смысле слова, хотя генерируемые им «полуфабрикаты» про лжекандидатов и докторов наук мгновенно «обрастают» журналистикой. В его основе лежит импульс протестного высказывания (притом что оно само уже далеко не «импульс» – оно сложное, включающее в себя не только факты, но и тщательно собранные доказательства), и это превращает любой такой проект в ближайшего родственника журналистики, во всяком случае в ее «донора».

Из появления в последнее время по всему миру большого числа таких проектов вряд ли правильно делать вывод, что они – прямой результат цифровой революции. Технический прогресс лишь шире открывает двери для импульсов высказывания, которые прежде не могли реализовать себя в виде «полуфабрикатов» и в таких масштабах. Вряд ли тут можно говорить и о «ценностной революции» – росте неравнодушия, которую увидела за этим явлением создатель Transparency International Russia Елена Панфилова. Точно такое же неравнодушие неравномерными вспышками возникало во все времена и повсеместно, но прежде, не имея собственных каналов для высказывания, протестанты не могли пробиться в публичную сферу так широко и массово, как сегодня.

С подобными же проектами соседствуют и другие, отличимые от тяготеющих к журналистике лишь на уровне мотивов. Так, в интернете появилось множество сайтов, сделанных по типу «компромата», где журналистские высказывания соседствуют с такими, которые скрыто или даже явно продвигают чьи-то интересы. После арестов в начале 2017 года активистов группы «Шалтай-Болтай» мы понимаем, что те мотивы, которые сначала казались нам (правда, не без некоторых сомнений) журналистскими, оказываются корыстными, то есть эти высказывания продвигают чьи-то интересы и не отвечают признаку «непривилегированной точки» или журналистского невмешательства.

Кроме передачи «сырьевой фактуры» в сеть, многие тысячи пользователей строчат там же комментарии, тысячи авторов ведут блоги, многие из которых даже более посещаемы, чем сайты традиционных медиа. О качестве этого «контента» мы будем говорить отдельно, но пока констатируем, что вся эта масса разнородных высказываний предположительно объединяется импульсом «Не могу молчать!» (не хочу молчать, хочу высказаться, выскажусь – и будь что будет), а это тот же корень, из которого растет и журнализм. Но в том же пространстве действуют и «тролли», отличающиеся от обычных (добросовестных) участников коммуникации лишь внутренней мотивацией.

Высказывания, конечно, могут выражать и чувства восхищения и любви. Например, сложное высказывание этой книжки – объяснение в любви к журналистике, однако для нее самой это чувство не так характерно. Журналистика скорее играет в обществе ту же роль, что боль в организме: она сигнализирует, что в общественном организме что-то нездорово. Героем в журналистике также чаще становится тот, кто борется с кем-то или чем-то более сильным, – отсюда название когда-то популярного журналистского конкурса «Вопреки» (имени одного из первых убитых в России журналистов – Ларисы Юдиной).

Тогда на первый план выдвигается такой признак, как оппозиционная направленность, характерная для журналистского высказывания (хотя и «тролль» может маскироваться под оппозицию для каких-то нежурналистских целей). Критичность – естественное свойство журналистики, это вытекает из того, что, когда все идет нормально и правильно, импульс для высказывания по крайней мере слабее, чем когда «что-то не так». (Здесь вспоминается анекдот про английского принца, которого до четырнадцати лет считали немым, пока он не спросил у слуги: «Вы с какой стороны нож положили?» Ура, он заговорил! «А что же вы до сих пор молчали, ваше высочество?» – «Так до сих пор меня все устраивало».)

Протестный импульс может получить выражение и на других языках высказываний, журналистика только один из них. Этот язык очень важный и нужный, хотя и не самый громкий и мощный; например, язык забастовки может звучать громче, зато тихий голос литературы – дольше. Импульс может не воплотиться в высказывание, если по каким-то причинам (чаще всего из опасения последствий) оно проглочено, но может и притаиться, ожидая подкрепления аргументами или просто чтобы появиться в нужное время.

Первыми с губ срываются эмоциональные высказывания, они редко бывают сложными, а более сложные, осмысливающие исторические события, появляются спустя время. Но наряду с журналистским высказыванием о фактах возникшая лавина тащит с собой слухи и домыслы, и журналистика не всегда различима в них: факты уступают место эмоциям, и более популярной становится «дурная публицистика». За репортажами, которые содержат неточности, последует вторая волна более вдумчивых комментариев, а на горизонте уже замаячил Лев Толстой, который спустя годы напишет «Войну и мир».

Волна общественного несогласия или недовольства (согласие, к сожалению, не несет сопоставимой энергии) может также принимать форму публичных акций и демонстраций, требования которых внятно не артикулируются – журналистика идет следом и старается извлечь из этих высказываний какие-то более ясные смыслы. Значение таких акций может быть очень разным, но некоторые из них, тиражируемые с помощью интернета, достигают масштаба, с которым не могут не считаться традиционные медиа, в том числе те, которые в рамках своей редакционной политики предпочли бы их не заметить.

Панк-молебен группы Pussy Riot 21 февраля 2012 года или поджог Петром Павленским парадной двери ФСБ 9 ноября 2015 года стали мощными протестными высказываниями, породившими бурю в журналистике, но их собственная природа ей только родственна. Такие акции рассчитывают на эхо журналистики и, если удаются, сразу им «обрастают»: акционисты назначают себя ньюсмейкерами, и журналистика в виде растянутого шлейфа следует за ними тем дальше, чем неадекватнее оказывается реакция на них властей (хотя распространение волн зависит и от проводимости среды).

В современном информационном мире журналистика оказывается и сама погружена в этот хаос стимулов и реакций, искренних или нет, и теперь ее роль заключается как раз в том, чтобы из него выбраться. Тогда на первый план выдвигается такой признак именно журналистского высказывания, как его рациональность. Журналистика старается как-то упорядочить эту кашу, и здесь преимущество возвращается к профессиональным медиа с их более опытными кадрами и соответствующими структурами.

Журналистика, проговаривающая события, иногда рождает, иногда поддерживает, но всегда сопровождает более общую волну, на гребень которой ее поток выносит наиболее плотные и различимые, внятные элементы. Это как бы галька, выплескиваемая волной на берег и остающаяся там какое-то время, так что становится возможным рассмотреть ее уже более пристально. Но между журналистскими высказываниям «на том же берегу» мы обнаруживаем и другие, даже еще более плотные элементы – это сообщения власти, которые оказываются внешними по отношению к дискурсу событиями.

Приговор суда по делу Pussy Riot, провозглашенный 17 августа 2012 года (знаменитая «двушечка»), тоже оказывается в этой цепочке актуальности каким-то… но нет, все же не высказыванием. Развитие истории сопровождается различными сигналами, которые прочитываются только в ее более широком контексте. 12 сентября, менее чем за месяц до рассмотрения дела Pussy Riot в апелляции, Дмитрий Медведев высказался в поддержку условного приговора, но за три дня до апелляции Владимир Путин одобрительно отозвался о реальном лишении свободы, и 10 октября Мосгорсуд заменил в отношении одной из участниц группы реальный приговор на условный, оставив его неизменным в отношении двух остальных. Это сообщение, которое появилось тут отнюдь не на равных.

До сих пор высказывания различных субъектов, известные из разных источников, сталкивались только горизонтально. А приговор и реплики первых лиц ни с чем не конкурируют, сами не участвуют в вихре обсуждения и «уже не обсуждаются» в смысле их окончательности. Так, два не связанных с лишением свободы приговора Павленскому могли бы рассматриваться как сообщение о некоторой разморозке, если бы за ними не угадывалось более разумное, чем в истории с Pussy Riot, нежелание власти давать повод для новой волны критической рефлексии.

Нам остается понять, что представляют собой в вихре высказываний публичные акции не против, а в поддержку власти или декларируемых ею ценностей, которым часто также придается форма протеста. Такова, например, акция «Офицеров России», в сентябре 2016 года заблокировавших выставку фотографий в Центре братьев Люмьер. Речь не о том, что протестовать, ощущая себя большинством при невмешательстве полиции, не то же самое, что выходить на пикет против действий власти, и даже не о том, что никто не имеет права на такую форму высказывания, как обливание чего бы (и кого бы) то ни было мочой (зеленкой). Но на само-то высказывание, не правда ли, эти субъекты имеют такое же право, как и те, кого они обливают зеленкой?

Нет, чтобы отнести эту акцию к высказываниям, нам чего-то не хватает, и не в плане содержания этой акции, а в плане ее импульса. Журналистика, выполняя свою работу по сокрушению симулякров, исследует ряды участников такого рода акций и источники их финансирования и устанавливает, что они чаще всего не спонтанны: их импульс кем-то задан, прямо или косвенно проплачен, то есть мотив, приведший этих ньюсмейкеров на их акцию, не является на самом деле импульсом высказывания.