Текст книги "Апология журналистики. В завтрашний номер: о правде и лжи"

Мы нащупали еще одно важное свойство высказывания: оно спонтанно, оригинально – не в том смысле, что нечто высказывается впервые, оно может быть даже и повторено, но от первого лица, то есть это не заимствование. А имитация – это всегда цитата, и в этом смысле постановочная акция оказывается симулякром, в ней нет того драйва настоящего высказывания, который способен породить столь же спонтанную ответную волну.

Ответ – это и есть в некотором смысле главный признак высказывания, отличающий его не только от однонаправленного сообщения, но и от провокации (которую не следует, в свою очередь, путать с нарочитой провокационностью оригинального высказывания).

Глава 7. Жизнь высказываний: коммуникация и дискурс

Младенец кричит, появляясь на свет, кот мяучит – всему живому свойственно заявлять о себе и протестовать против условий своего существования, то есть высказываться. Если мы не играем в покер или не занимаем каких-то важных постов, нам свойственно даже сначала высказываться, а потом уже думать, и в этом пока еще нет ничего дурного, даже эгоизма. В конце концов, мой труд по написанию этой книжки тоже не преследует какой-то специальной цели, в нем нет ничего, кроме желания высказаться – потому что я думаю, что мне есть что сказать.

Тот, кто не высказался, и все, что кем-то не высказано, остается вещью в себе – в этом плане высказывания и есть жизнь в ее проявлениях. Но высказывание – это еще только оферта коммуникации: если оно не рассчитывает на акцепт, то бессмысленно само по себе. Глас вопиющего в пустыне – и тот обращается к Небу. Даже кошка на своем языке претендует на то, чтобы быть понятой, хотя мы не всегда умеем понять ее, как и она нас.

Удачное высказывание, попавшее в публичную сферу, начинает жить в ней какой-то собственной жизнью, которую определяют в том числе и случайные факторы. Эта жизнь высказывания есть коммуникация.

Конечно, не «информация» или не она в первую очередь образует движение в сфере смыслов. Здесь обращаются высказывания, которые могут быть больше или меньше нагружены информацией, а могут быть и не нагружены ею вовсе. В том или ином качестве и объеме она наполняет сообщение, как воздух надувает мячик, но, чтобы все пришло в движение, кто-то еще должен пнуть этот мячик ногой, придав «информации» энергию высказывания. Эта энергия заставляет высказывания сталкиваться и сцепляться друг с другом – в отличие от сообщений они живы, пока находятся в движении.

Поэтому, в частности, королем журналистики при всех изменениях его формы остается очерк, а он тем лучше, чем живее его персонажи сходят с экрана или с газетной полосы во всех своих случайных чудачествах и противоречиях. Какая здесь «информация»? Она не представляет практической пользы, ее тут не больше, чем в художественном фильме, с той лишь разницей, что очерк заставил нас сочувствовать реальному, а не вымышленному лицу. Хотя ему это сочувствие, может быть, и не нужно, но это и есть сцепление – процесс пошел.

Высказывание всегда энергично, как подача в спорте. Это всегда какой-то текст (не обязательно буквами), но еще и желание поделиться и предложение что-то обсудить. Оно личностно и, даже сделанное под псевдонимом, в анонимной (как на сайтах типа WikiLeaks) или коллективной форме, всегда, в отличие от нейтрального сообщения, несет в себе в виде авторского мотива энергию той «подачи», которая предполагает и, в случае удачи, порождает коммуникацию.

Высказывание всегда так или иначе перформативно. Понятие перформатива впервые сформулировал философ языка Джон Остин (1911–1960, Англия). С одной стороны, оно становится следствием некоторого намерения субъекта, а с другой – содержит «призыв», приглашение, предложение что-то изменить; оно и само уже что-то неуловимо изменило в действительности как «времени действия» (хотя часто не совсем так или даже совсем не так, как рассчитывал субъект высказывания).

Если сообщение не преследует цель коммуникации, оно не становится высказыванием, а остается лишь «информацией», как железнодорожное расписание. Яркое и по видимости энергичное, даже навязчивое рекламное объявление тоже не оказывается тем не менее перформативным: оно содержит коммерческое предложение, но ничего не изменило в смысловой сфере. Этому признаку не отвечают и сигналы в виде выступлений первых лиц или официальных заявлений: они могут обсуждаться и часто горячо обсуждаются, но их авторы остаются вне круга данной коммуникации, а для ее участников эти сообщения власти ничем не отличаются от прогноза погоды. Публикация таких заявлений в «СМИ» может в какой-то степени выполнять роль пропаганды, но имеет к журналистике такое же отношение, как размещение в газете текстов законов (некоторые из них, такие как «закон Яровой», тоже меньше рассчитаны на реальное применение, а больше выполняют именно и только роль сигналов – но это уже наука права, а я из нее ушел).

В коммерческом и любом другом смысле социальные сети эксплуатируют не столько потребность людей в информации, сколько их желание высказаться. «О чем вы думаете?» – лукаво спрашивает «Фейсбук», предлагая поделиться мыслями с друзьями. Друзья, или френды, здесь множества, или неопределенный круг лиц, которых вы не знаете, но, производя высказывание, исходите из того, что оно может показаться им интересным и, возможно, они даже расшарят его в круг еще более широкий и неопределенный. Не так наглядно, но, по сути, то же самое всегда происходило и в газете, и в телепередаче: хотя «лайки» тут не отмечаются галочкой, возникают те же самые отношения коммуникации. Даже если кто-то активно не приемлет содержание чужого высказывания, это тоже какой-то ответ в смысле замыкания коммуникации.

Юрген Хабермас (р. 1929, Германия), здравствующий классик франкфуртской школы, определяет эти отношения как публичное резонерство, что весьма точно, если не брать во внимание часто придаваемый этому слову насмешливый оттенок. Исследуя прежде всего публичную сферу как область артикулируемых интересов, в первую очередь частных лиц, Хабермас уточняет термин публика – который в нашем рассуждении совпадает с понятием «множеств». Это круг лиц, поименно не известный, но определяемый самой целью и характером высказывания. «Публика» отличается от толпы или «массы» тем, что внутри нее каждое частное лицо, пусть даже вовлеченное в общее действие и заразившееся общим для всех настроением, сохраняет разумную автономию, позволяющую ему выносить собственное суждение (см. главу 9).

Как коммуникация журналистика разворачивается в публичном пространстве, хотя сам акцепт коммуникации, как правило, еще не публичен. Утром город проснулся и включил телевизоры (компьютеры), чтобы узнать результаты голосования, итоги которого были подведены ночью. Однако уже следующим шагом каждый найдет и прочтет комментарии о ходе голосования и прогнозы относительно того, как это повлияет на жизнь города. Это несколько разных операций, и лишь первую можно целиком свести к поиску информации. Далее субъекты уже вступают в процесс обмена перформативными высказываниями, они оценивают чужие, они сформулировали и свои собственные, пусть даже большинство из них по разным причинам оставило их при себе, и превращаются в публику.

Здесь важно констатировать тот простой факт, который отнюдь не кажется очевидным: журналистика рождается лишь в момент акцепта коммуникации. Пока не запущен этот обмен, она, собственно, еще и не начиналась. Газета, которую никто не прочел, это то, во что заворачивают селедку. Передача, которая идет как фон на кухне, для завтракающих там только шум. Мы еще будем говорить о тиражах газет, которых никто не читает, но сейчас нам важно понять, что журналистика случается не в газете и не на экране, где была заявлена только публичная оферта – предложение коммуникации, а в общественном сознании, где-то в головах, или в ноосфере.

Если с некоторым допущением еще можно признать существование искусства для искусства или, например, современной музыки для узкого (определенного) круга лиц, то журналистика всегда обращена к неопределенному кругу лиц, причем этот круг всегда стремится к расширению – в этом показатель даже не успеха (в смысле популярности), а самого намерения журналистики. Конечно, есть и специализированные ниши, и любители кроликов не слишком интересуются политикой, но расширяющаяся и не вполне определенная аудитория, публика, – это вторая и необходимая часть отношений журналистики, без которой последняя лишается смысла, причем эти отношения могут развиваться затем и сами по себе, уходя все дальше от породившего их высказывания.

Все люди обсуждают картину мира вокруг себя и с кем-то ею делятся, мы все так устроены. Объяснение можно найти в биологической или социальной эволюции, но нам важно само это свойство: человек как-то объясняет все, что случается, себе и другим. То же самое происходит – по мере того как индивид взрослеет и становится членом общества – и в социально-политической проекции общей и индивидуальной картины мира.

Всякое высказывание всегда фрагмент этой динамической картины, часть какого-то дискурса, продолжение процесса, не имеющего, строго говоря, ни начала, ни конца. Термин «дискурс» многозначен и не всегда четко определяется, но нам он понадобится в том значении, какое ему придает Мартин Хайдеггер. Конструируя свой чертов Dasein как «жизнь», погруженную в «мир», Хайдеггер наблюдает, как «жизнь» пытается разобраться в «мире». Это, конечно, трудновато, «мир» все время куда-то уезжает, он еще расплывчат и вовсе не собирается отвечать «жизни» взаимностью: вот появился ребенок – откуда и что он может знать? Получая какие-то поначалу невнятные сигналы от «мира», «жизнь» начинает потихонечку строить тексты о себе самой, проговаривать самое себя и таким образом и постольку понимать «мир». Это и есть дискурс – как бы вращающееся веретено, с помощью которого мы постоянно прядем нить собственной сознательной жизни. Это не состояние, а процесс и задаваемая самим веретеном траектория этого процесса. То же самое происходит и с нацией в социально-политической проекции: ведь и десятилетний ребенок в каком-то смысле тоже еще «полуфабрикат» и только «проект самого себя».

В такой интерпретации дискурс близок к рефлексии, но у него несколько иные характеристики. В отличие от рефлексии дискурс энергичен, не топчется на месте и не впадает в депрессию: закрепляя пройденный путь в им же выработанном понимании, он тем самым прокладывает себе дорогу дальше, хотя в определенной мере и лишает себя возможности вернуться к прежним развилкам.

Как процесс, происходящий в сознании (индивидуальном или общественном), дискурс в итоге обращен внутрь, замкнут на себя и развивается в том смысле, что он лишь сам себя и развивает, а в результате индивиды и сообщества все время становятся чем-то другим и время от времени совершают какие-то действия. Их сознание меняется, но речь идет об одних и тех же его субъектах. Внешние события (в том числе действия) могут задавать новые дискурсы и менять их направление, их субъекты изменяются в себе, но – не меняются. Присоединение к России Крыма (или его аннексия, это уже вопрос внутри более общего дискурса) сильно изменило и даже раскололо российское общество, но оно то же самое, а не какое-то другое. В интересующем нас плане изменился лишь дискурс, хотя с точки зрения его собственной траектории такое событие уже необратимо.

Журналистика как механизм производства текстов – это важнейшая и необходимая часть публичного дискурса, без которого общество перестает понимать самое себя. Журналистика распадается и на различные самостоятельно существующие дискурсы, в которые включаются отдельные «читатели» (прорабатывающие тексты), общественные структуры, институты и – реже – власть. В процессе отношений журналистики общество, проговаривая самое себя, устанавливает конвенции, понятия (в том числе и «понятия»), паттерны поведения и фреймы – рамки восприятия, которые успели сформироваться внутри пройденного отрезка дискурса.

Власть, которая по определению является объектом журналистской критики, с одной стороны, не различает ясно этого пространства журналистики, продолжая считать, что сам факт появления ее «говорящих голов» на экране или в газете производит необходимый эффект пропаганды, а с другой стороны, старается плотнее контролировать дискурс, чтобы упредить критические высказывания.

Распространенным остается взгляд на журналистику как на обратную связь (с точки зрения центров принятия решений). Чтобы получить адекватную обратную связь на основе чужих высказываний, пришлось бы на самом деле учесть «их все», что в рамках своих выборок пытаются делать социологи, но что невозможно методом «обзора прессы». Но главная и опасная ошибка такого определения журналистики состоит даже не в этом, а в том, что понятие обратной связи бессмысленно с точки зрения дискурса, ведь в нем все связи переплетены и в каком-то смысле «обратные».

Природа дискурса, не выходящего за пределы сознания, такова, что он не может быть истинным или ложным сам по себе – он может только быть или не быть. А правильными или неправильными – с точки зрения их результатов – окажутся поступки и действия, например присоединение Крыма. На самом деле мы никогда не можем знать, были ли наши действия правильными или неправильными, поскольку не знаем, как развивались бы события, если бы мы поступили иначе. Мы можем судить в том числе о собственных действиях (и о действиях наших политиков, которые становятся «нашими» в рамках сообщества) только как о более или менее обдуманных или необдуманных. Но это снова возвращает нас к дискурсу, который данному действию (событию) предшествовал или не предшествовал.

Глава 8. Высказывание в роли события

Всякое замыкание коммуникации само по себе есть микро-событие в ноосфере. Но если такое мгновенное замыкание однонаправленно происходит с участим «множеств», может возникнуть цепная реакция, и тогда происходит Событие с большой буквы.

30 октября 1938 года в эфире радио CBS (США) прозвучала первая часть постановки по роману Герберта Уэллса «Война миров», в ходе которой очень удачно имитировалось реальное нападение марсиан на Землю. Около одной пятой из примерно 6 млн слушателей поверили в реальность происходящего, и началась настоящая паника. Это событие, само по себе не имевшее отношения ни к реальности, ни к журналистике (вначале слушателей предупредили, что «факты» вымышлены, но часть пропустила анонс мимо ушей, а кто-то включился только на середине), уже на следующий день было восстановлено репортерами и отрефлексировано комментаторами газет, благодаря которым эта история, собственно, и получила историческую достоверность.

Проблема паники, которая тем легче может быть спровоцирована сообщениями о действительных фактах (чаще всего при стихийных бедствиях), известна в журналистике; возможно, это одно из немногих оснований, ставящих журналиста перед необходимостью какое-то время не обнародовать достоверно установленные им факты. Но этот пример ставит перед нами и другой вопрос: что такое событие и можно ли рассматривать данный исторический факт – панику 30 октября 1938 года – как событие? Да – в том смысле, что это исторический факт. Нет – в том смысле, что его последствия были некоторым образом сразу же купированы и оно не повлияло на дальнейший ход исторических событий.

Но можно повернуть эту историю еще и следующей стороной: некое событие (здесь неважно, реальное или мнимое) на время сводит массы людей с ума. Это вызвано той стремительностью, которая не оставила им времени для его осмысления, обсуждения, проговаривания, определения собственного места в нем, – в результате началась паника. Но вот на сцену выходит журналистика, которая исследует и быстро и трезво оценивает это событие как мнимое, и все встает на свои места.

Но таким же стремительным и неожиданным для российского общества событием в марте 2014 года стало и присоединение Крыма. Мы не обсуждаем, были эти действия власти правильными или нет, возможно, например, с военно-стратегической точки зрения и правильными. Но мы говорим о том, что событие, коренным образом изменившее весь дискурс и даже состав российского общества, во-первых, совершилось вне дискурса, предшествовавшего ему; во-вторых, не было сразу же осмыслено трезвой журналистикой, которая для большинства участников нового дискурса оказалась заменена пропагандой.

Власть может участвовать в дискурсе или не участвовать, а только генерировать в нем события в виде внешних сигналов и сообщений. Умный политик старается участвовать в дискурсе, хитрый – уводить его в сторону, подменяя его предмет. Однако решение власти, принятое вне дискурса, может оказаться верным или неверным лишь с точки зрения какого-то ближайшего его результата. А в чуть более отдаленной перспективе неминуемо «неправильным» – нездоровым, безумным – окажется состояние самого общества. Все, что не проговорено и не понято, так или иначе еще даст о себе знать.

Процесс взросления нашего «ребенка» характеризуется тем, что он, с одной стороны, набирается ума, а с другой – дискурс, продолжая свое вращение, наматывает на себя все подряд: и то, что было на самом деле, и то, чего не было, – сказки, мифы, симулякры. Что-то беспрерывно происходит и «в мире», и «с жизнью», «означающие» и «означаемые» теряют связь друг с другом и начинают путаться. Это бешеное вращение и само по себе кружит голову, а если при этом власть подменяет лекарство журналистики опьяняющей мутью пропаганды, то болезнь может зайти опасно далеко.

12 июля 2014 года в эфире Первого канала некая Галина Пышняк, якобы мать и жена ополченца, рассказала миллионам зрителей жуткую историю про распятого в городе Славянске трехлетнего мальчика и его маму, которую «укрофашисты» якобы таскали по площади, привязав к танку. Впоследствии Первый канал признал, что у «журналистов» не было доказательств, подкрепляющих этот рассказ, притом что, будь эта история правдой, в многолюдном Славянске их просто не могло бы не оказаться. Возможно, эта женщина была провокатором или сумасшедшей – нас интересует не это, а то, что «факт», которого в действительности не было, становится тем не менее событием в рамках дискурса.

Это было бы невозможно в обществе, сохраняющем коммуникативный разум (на чем мы еще подробно остановимся в главе 12). Данное «событие» произвела не журналистика, чьим непременным признаком является проверка фактов и подкрепление их доказательствами, – она, напротив, выполняет свою работу и устанавливает, что таких доказательств нет. Тем не менее событие произошло: высказывание Пышняк широко обсуждается, оно меняет температуру и до какой-то степени само направление дискурса, какие-то добровольцы под его влиянием записываются в ополчение и едут в Донбасс, в последующих интервью некоторые ополченцы будут ссылаться на этот «факт», называя его «последней каплей, определившей их решения».

По закону симулякра, генерирующего обратные последствия в онтологическом ряду, постановка оказывается Событием. В то же время, что не высказано (не названо, не отмечено) – того и не будет в дискурсе: замалчивание значимых событий – один из приемов пропаганды. Событие может присутствовать в одном дискурсе и отсутствовать в другом, или в одном дискурсе его значение будет преувеличено, а в другом наоборот. Интересно сравнить, как одну и ту же демонстрацию показывают (даже по картинке, не говоря уже о закадровом тексте) на федеральных телеканалах и на канале «Дождь».

Журналистика и пропаганда оказываются не просто эхом событий – они их генераторы, и подчас высказывание становится даже более значимым рядом с тем, что стало теперь только основанием для него. Те, кто постарше, помнят статью некой преподавательницы Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», опубликованную в газете «Советская Россия» 13 марта 1988 года, равно как и ответ на нее секретаря ЦК КПСС Александра Яковлева в «Правде» от 5 апреля. Между этими двумя событиями страна затаила дыхание, и не было, наверное, взрослого человека, который не понимал бы их значения. Если бы не было первого высказывания, возможно, не было бы и второго, и вся история СССР могла бы пойти по-другому. (При этом «история не имеет сослагательного наклонения» – эту фразу, ставшую едва ли не поговоркой, я написал, не помню уже по какому поводу, в «Комсомольской правде» где-то году в девяностом.)

Высказывание как событие порождает цепную реакцию других высказываний, которые тоже могут достигать (или не достигать) значения событий. Событием может стать сумма высказываний, если масса их оказывается значительной. Выход большого числа людей на улицу оказывается важным событием, а для каждого из вышедших сам этот выход тоже высказывание, хотя и не в форме текста, – так работает механизм «цветных революций». (К слову, Великая – но впоследствии не социалистическая – Октябрьская революция без всяких социальных сетей развивалась по тому же самому сценарию и была «красной».)

Параллельно таким событиям-высказываниям продолжают происходить и другие, в том числе природные, события, независимые от общественной воли или согласия. Так, в те же годы перестройки событиями (которые начали попадать на страницы печати, а затем и на телеэкран) стали полное исчезновение продуктов из магазинов и катастрофа на Чернобыльской АЭС. Но и выход на экраны фильма «Покаяние» Тенгиза Абуладзе тоже стал не только «событием культуры». Решение достать его с полки, на которую он был обречен советской цензурой, принималось на политическом уровне и с пониманием того, к каким последствиям это событие может привести, оказавшись в одной лавине с другими подобными же высказываниями. Такого рода события-высказывания подхватываются другими высказываниями, удваиваются и возводятся ими в степень, хотя их смысл при этом может и значительно изменяться, и искажаться.

Притом что факты – это как бы элементарные частицы и кирпичики любого события, их самих оказывается невозможно рассмотреть иначе, как через призму события, то есть, по сути, уже ретроспективно. Это связано с тем, что историческое событие, происходящее всегда одновременно в смысловом пространстве как медиасобытие, при самом своем рождении уже окрашено оценками его участников и даже наблюдателей, придающими событию тот или иной (новый по отношению к самим фактам) смысл, а дальше – больше: в ноосфере всегда происходит какая-то мифологизация исторического события.

Факт – это то, что можно сразу зафиксировать как новость (если он доказан), но можно и наоборот: разматывая дискурс назад, обнаружить как сухой остаток им же взбаламученной сложной коммуникации. Как только участниками коммуникации данная новость начинает осмысливаться, к ней тут же прилипают их прежние знания – истинные или ложные, а в еще большей степени ценности. На факт наращивается «коралловый миф», но, когда и если удается произвести деконструкцию, под этим слоем обнаруживается все тот же факт (или его отсутствие, что тоже факт). Если журналистика новостей состоит в добросовестной, по возможности, фиксации фактов, то расследовательская журналистика и анализ стараются разложить события, где уже сплелись «означающие» и «означаемые», в обратной последовательности на элементарные частицы фактов.

Ценности, как объясняет нам социолог Элла Панеях, «это что-то, в соответствии с чем тебе надо поступать вне зависимости от того, что тебе за это прилетит… Английское “Beliefs” чаще переводят как “убеждения”, но это убеждения не в том смысле, что я, к примеру, либерал. Это наши убеждения о том, как устроен мир». То есть это наш (и «их») миф об онтологии, хотя о фактах, если удается вернуться к ним, все еще можно спорить.

Значит, если мы (к примеру, либералы) признали, что участник Майдана может быть мотивирован как чувством протеста, так одновременно и «печеньками» (но важно, какой фактор является определяющим), то такой же подход мы должны распространить и на Дмитрия Энтео (Цорионова), громившего выставку Вадима Сидура в Манеже в августе 2015 года, и на активистов НОД (Национально-освободительного движения), которые в апреле 2016-го облили Людмилу Улицкую зеленкой возле Дома кино. То есть зеленкой, конечно, нельзя, на отстаивать ценности как таковые можно и должно?

Мне тоже случалось сталкиваться с этими ребятами – в июне 2014 года, когда они разлили какую-то дрянь с мерзким запахом на Конгрессе интеллигенции против войны в Доме журналистов. Мы тогда вышли на улицу, и я поинтересовался у юной активистки НОД (той, которая потом в сети «ВКонтакте» просила автомат, чтобы нас всех перестрелять): «Дочка, а ты что оканчивала?» Ответ выскочил такой, что я не имею права задавать вопросы о ее личной жизни, а в глазах ее была неподдельная, непроплаченная ненависть – это было именно высказывание. Следующим может стать убийство – ведь и убийство Бориса Немцова тоже имело смысл как чье-то и адресованное кому-то высказывание.

И неожиданный вывод: выход из этой ситуации столкновений противоположных по смыслу высказываний, опасно переходящих в офлайн, дает только журналистика, лишь она способна их рационализировать, проговорить эмоции и преобразовать их в тексты для обсуждения. Конечно, разговор о конкурсе школьных сочинений по истории, который проводил «Мемориал» и с которым был связан инцидент у Дома кино, следовало бы, по идее, перевести в плоскость фактов самой истории. Но проблема в том, что пропаганда, воодушевляющая участников подобных акций (и не только проправительственных), не производит текстов – она оперирует речевками, которые, чтобы обсуждать их как тексты, должны быть предварительно руинированы. А это всегда очень болезненная операция – и здесь мы попадаем в замкнутый круг, из которого сделаем еще одну попытку вырваться в главе 11 о замкнутых смысловых контурах.

Пока же мы, напротив, еще более обострим эту ситуацию непонимания, доказывая, что журналист, а не только пропагандист, имеет право на свою интерпретацию фактов, когда он доводит свое высказывание до градуса суждения.