Текст книги "Грустные и веселые события в жизни Михаила Озерова"

– Мальчики, нельзя ли потише?

Это их до того поразило и напугало, что они притаились за трубами, затем тихонько спустились по лестнице и молча пошли со двора. Чижов вернулся в комнату, подумал; чем бы еще украсить ее, достал из ящика пачку фотографий и прилепил веером над столом. Эти фотографии он привез в позапрошлом году с курорта, и каждая из них была снабжена пояснительной надписью, например: «Я, садящийся в лодку», или: «Я, гуляющий в парке…»

…В этот день мужьям долго пришлось ждать послеобеденных самоваров. Женщины со всего двора собрались у водяной колонки. Пересудам и разговорам не было конца, и все заранее жалели молодую. А когда узнали, что это Клавдия, – ахнули: нашла себе сокола, нечего сказать! Слух пошел из дома в дом и дальше, по всему поселку, и докатился, наконец, до Михаила.

Он только что вернулся из поездки и с паклей в руках ходил вокруг раскаленного паровоза, в железном брюхе которого медленно затихала гудящая, напряженная дрожь.

– Здорово! – сипловато окликнул его знакомый парень, вратарь местной футбольной команды – маленький, черный, жилистый, весь туго закрученный, как пружина. Он был в одних трусиках и в бутсах, на черной голове – платок с завязанными уголками.

– Играем нынче с городскими, – сообщил он. – Реванш захотели, мы им покажем реванш. Приходи. Пятерку унесут они с поля, это уж факт!

Поговорили о том, о сем; словно бы мимоходом, парень сказал:

– Клава замуж выходит. Слышал?

В груди у Михаила все опустело; низко пригнувшись к горячей стали, он глухо спросил:

– За кого же это? За Чижова?

– За него… – Парень сплюнул. – Дура!

– Ее частное дело, – сказал Михаил чужим голосом.

На этом их разговор закончился. Парень ушел, а Михаил так и остался стоять у паровоза с паклей в руках.

Дома нашел он записку от Клавдии. «Дорогой Миша! – писала она. – Я перед тобой очень, очень виновата. Приходи вечером в сад на танцевальную площадку, нам надо серьезно, очень серьезно поговорить. Обязательно приходи, смотри не забудь». Михаил смял записку, бросил вялым движением в окно. Со всех сторон к ней побежали куры, но, разглядев, опять улеглись в горячей пыли на солнцепеке и закрыли круглые янтарные глаза.

В сад Михаил не пошел. Он все знал, и больше не о чем было ему разговаривать с Клавдией. Знакомая дорога повела его в степь. Солнце накалило голую землю, стоял тяжелый ленивый зной, полусон, тишина, над серыми лысинами холмов струилось марево, поднимался от земли сухой, горячий, сгустившийся за день полынный запах. Михаил повернул с дороги. Мертвая, сожженная солнцем трава зашуршала и захрустела под ногами. Он был теперь один на всей земле, а над ним в пустой синеве повис на распластанных крыльях беркут – один во всем небе. Незаметно опустилось за холмы солнце, озолотило высокие облака, а Михаил все шел и шел, все дальше в степь, сам не зная куда.

…Клавдия обегала все закоулки сада, разыскивая Михаила. Может быть, он где-нибудь задержался? Она присела на скамейку в глухой боковой аллее.

Большая липа накрывала ее своей тенью, выше беззвучно плясали в резком электрическом свете мошки и бабочки. Очень тоскливо было смотреть сквозь листву на фонарь. Клавдия опустила глаза. «А если он совсем не придет?» Она подумала вслух и вслух же сама ответила себе: «Если не придет, значит совсем не любит». Она долго сидела, оцепенев, точно бы эта мысль лишила ее жизни. Она не чувствовала в себе волнения – одну пустоту. За день она так устала волноваться, что теперь ей было все равно.

Вдруг она встрепенулась и выпрямилась на скамейке. «Что это со мной? Вот еще новости – совсем раскисла!» Она достала из сумочки пудреницу, круглое зеркальце. Ну, конечно! В письме назначила на танцевальной площадке, а сама ушла куда-то в закоулок! Она пудрилась торопливо. Наверное, давно уже пришел и ждет. Удивляется – почему нет?

Она встала, чтобы идти на площадку, и вдруг увидела тень, выдвинувшуюся из кустов на аллею. Тень была в кепке. Сердце застучало часто и нервно. Клавдия прерывисто вздохнула, но виду не показала – пошла себе потихоньку, будто ничего не заметила. Шаги нагоняли ее. «Нашел и здесь, – подумала она с благодарной нежностью. – Нашел все-таки…» Ее плеча осторожно коснулась рука. Клавдия остановилась, ждала затаив дыхание, покусывая липовый листок.

– Клавочка!

Это был голос Чижова! Она шагнула вперед, резко выдернув плечо из-под его руки. Чижов забежал сбоку.

– Я думал, вы сегодня не пришли. Нигде нет. Я уж искал, искал…

– Да? – холодно улыбнулась Клавдия. А сама думала в смятении: «Вот еще не хватало! Не дай бог, увидит Мишка!.. Да еще в таком месте… Одних!..»

– Клавочка! – повторил Чижов. Он волновался, потирал руки. От него шел густой запах парикмахерской, волосы гладко и постно зачесаны; новая рубашка в клеточку, новые черные брюки – словом, вид у него был торжественный. – Присядем на минутку.

Он потащил ее к скамейке. Она села неохотно, с одной мыслью: «Поскорее бы… Что ему надо? Вдруг Мишка?..» Вздыхала, вертелась, оглядывалась. Чижов молчал. Клавдия покосилась. Все очень странно.

– Так вот, – начал он. – Дело в следующем… – И опять замялся.

А Клавдия уже догадалась и похолодела в смятении. Только этого не хватало!

– Я очень спешу… – Она привстала, но Чижов схватил ее за руку, удержал на скамейке. Тоскливо замирая, Клавдия подумала: «Сейчас, вот сейчас!..»

Чижов бухнул, как в пруд головой:

– Я на вас жениться хочу.

– О-ох! – застонала Клавдия. У нее даже слезы выступили на глазах, до того ей было нехорошо.

Чижов сильно засопел, потянулся к ней. Она отодвигалась по скамейке все дальше к самому краю.

– Не надо! – торопливо говорила она, перехватывая его руки. – Слышите, говорю же, не надо… Ну, прошу же! Ну что вы! Не надо! – Она вскочила, прижалась к шершавому стволу липы.

Электрический свет, пробивая листву, падал на ее шею, на голые руки, покрытые матовым теплым загаром. Чижов недовольно ворочался на скамейке – все шло не так, как он думал, все по-другому, с каким-то вывертом. Он предполагал в Клавдии больше выдержки, деловитости.

– Клавочка, вы, может быть, думаете, я в шутку? Я серьезно.

Клавдия услышала хруст песка и сказала не оборачиваясь:

– Не надо. Не подходите.

– Позвольте, – обидчиво сказал Чижов, дыша ей в спину. – Я ведь не какой-нибудь. Я не какой-нибудь там алиментщик и так и далее. Я вам предлагаю руку и сердце. Вы, кажется, слышали. Русским языком было сказано.

Он уже почуял неладное и встревожился.

Клавдия пожалела его, а себя почувствовала виноватой.

– Я очень извиняюсь, – мягко сказала она. – Очень извиняюсь. Вы не обижайтесь, но я не могу. Очень досадно, что все так вышло. Но я не могу…

Он слушал молча и вдруг вскрикнул, как человек, напуганный спросонья.

– Что? Что?.. То есть как? – забормотал он обрывисто и торопливо, прижав ладони к груди. – Что это «не могу»? А?! Это что такое «не могу»? А?

– О господи! – воскликнула Клавдия с мукой в голосе. – Ну, не могу! Сказала ведь – не могу! Чего же спрашивать! Не могу! Не могу! Не могу!.. – Она быстро пошла по аллее, твердя все время: – Не могу. Сказала ведь! Ах ты, господи! Не могу!..

Чижов нагнал ее, схватил за руку.

– Позвольте!.. Позвольте!.. – Это было как тревожный бред – его бормотание. – Вы когда раздумали? Вы когда?.. Вы почему?.. Позвольте?..

Она остановилась.

– Ну, успокойтесь! Не надо. Я и не думала. – Она развела руками, не находя больше слов. – Я виновата, конечно. Мы танцевали. Но я не знала, что вы так все поймете…

– То есть как не думали? Это как понимать, не думали? Почему не думали? Вопрос – почему?

Клавдия потеряла терпение.

– Я не могу. Я люблю другого. Вот и все. Понятно?

– Другого? – подхватил Чижов. – То есть как? Кого другого?.. А? Это как понимать другого? А?

Он метался перед Клавдией, загораживая аллею, беспорядочно размахивая руками. Все было как дурной сон. У Клавдии заныло в голове.

– Пустите! Ну, пустите! – И, отводя все время его руки, точно пробираясь через густой кустарник, она пошла быстро, почти бегом.

– Позвольте, позвольте! Кого другого? Кого? – слышала она, и хотелось ей зажать уши. И вдруг Чижов закричал: – Озерова, помощника?… Озерова? Да?..

Он обозлил Клавдию этим выкриком. Она остановилась, бледная, сказала коротко:

– Да!

Чижов подступил к ней вплотную. Были еще какие-то слова; совсем близко увидела она перекосившееся лицо Чижова, глаза, блеск зубов. Она отступила. Подломились в коленях ноги. Чижов с налету опрокинул ее на скамейку. Руки его шарили. Клавдия отбивалась молча, отчаянно, ломая ногти. Руки Чижова окостенели, не разжимались. Клавдии удалось повернуться, и, откидывая голову, она несколько раз сильно и резко ударила его назад затылком, рванулась, отбежала за дерево. Все произошло в одну секунду. Медленно трезвея, Чижов достал из кармана платок, приложил к разбитому носу.

Клавдия спросила вызывающе, с веселой злобой:

– Что? Получил? Хорошо!..

На всякий случай она подняла булыжник, если опять сунется. Чижов не сунулся. Рассматривая пятна крови на своем платке, он звучно и мокро потянул носом. А Клавдию подмывало и разбирало дерзкое озорство – глухой отголосок прежних отчаянных лет. Блестя глазами, она подошла вплотную к Чижову, поднесла булыжник к его лицу. Он откачнулся, тупо посмотрел побелевшими глазами.

– Видишь! – грубо сказала Клавдия. – То-то. Руки больно длинные – хватать!

…Потом она долго отсиживалась в пустой читальне, пила воду, кусала губы. В ушах гудел голос Чижова, перед глазами мелькали его руки. Даже не верилось – до того все получилось нелепо и глупо.

– Ой-ой-ой! – тихонько пожаловалась она в пустоту, морщась словно от зубной боли. Заботливо осмотрела сарафан – не оборвались ли пуговицы? – и пошла на площадку искать Михаила.

Его нигде не было. Значит, он сегодня в сад не пришел. Клавдия вернулась в читальню, забралась в самый темный угол и горько заплакала, причитая шепотом.

А за городом, вдали от путей, гудков, музыки, электрического света, лежал на песчаном бугре Михаил и смотрел пустыми глазами в сонную воду. Над ним низко светили крупные звезды, отражались в реке, и вдоль по воде вспыхивала временами светло-голубая полоса.

5

Через полчаса Чижов сидел на вокзале, в буфете. Пиво не брало его сегодня. В распухшем носу он чувствовал боль, ломоту, в душе – нестерпимую обиду и унижение. Опять его обошли, охмурили, выхватили Клавдию из-под самого носа!

Кругом спорили, шумели, звенели посудой; рыча и огрызаясь, бегали потные официанты. Из кухни густо несло вареным луком. Воздух медленно желтел от вони и табачного дыма, что окутывал слоистой мглой тусклую лампочку под потолком. А народ все подваливал – железнодорожники в кожаных картузах, в тужурках с оловянными пуговицами и окантованными воротниками, пассажиры с детьми, узлами и корзинами, колхозники в запыленных сапогах. Многие приткнулись на подоконниках, а некоторым пришлось стоять прямо в проходе, с бутылкой в одной руке и стаканом в другой. Чижов снял кепку, положил рядом на свободный стул. Это его немного утешило, что есть у него лишний стул, а другие без стульев. «Занято! Занято!» – поминутно огрызался он, и было в его желтых ястребиных глазах такое, что люди отходили молча, лишь бы не связываться.

Вот здесь-то, за кривоногим столиком, под крики, шум, под бутылочный звон и произошла совершенно случайно встреча, о которой никогда не думал, не гадал Чижов.

Подлетел, сияя окнами, шипя тормозами, скорый московский поезд, постоял две минуты и, погромыхивая все чаще колесами, заволакивая звезды над станцией густым пахучим дымом, двинулся дальше, в россыпь красных, белых, зеленых огней, и за ними – в ночную степь, что дышит под шторки вагонов теплым полынным ветром.

На обезлюдевшем затихшем перроне зволинского вокзала поезд оставил только одного человека. Роста был он среднего, но в груди и в плечах очень широкий, одет в новенький серый костюм, через левую руку перекинуто было пальто на шелковой лоснящейся подкладке, в правой – держал он увесистый чемодан желтой кожи с медными блестящими замками. По виду приезжий был инженером или, на худой конец, столичным экономистом, которого служба загнала в Зволинск в командировку на два или на три дня. Он посмотрел вслед поезду, прошелся взад-вперед по перрону, задержался на минутку, точно прислушиваясь, у зарешеченного освещенного окна, откуда доносилось тонкое стрекотание телеграфного аппарата, затем направился прямым ходом в буфет. Его желтые туфли на мягкой каучуковой подошве не скрипели и не стучали, двигался он быстро, бесшумно, плавно, как тень. Привычно лавируя между стульями, никого не толкнув и не задев по дороге, он подошел к единственному свободному месту за столиком Чижова.

– Занято! – быстро сказал Чижов, придвигая стул с кепкой ближе к себе.

Приезжий спокойно взял кепку и положил ее на стол, козырьком в пивную лужу.

Чижов посинел от злобы, яростная дрожь прошла по его телу, глаза выкатились и остановились.

– Занято, говорят вам! – Чижов вцепился в стул намертво обеими руками. – Довольно нахально…

Но тут он осекся, недоговорив: на него были устремлены в упор такие же круглые, желтые, ястребиные глаза, с такими же крошечными зрачками.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом приезжий легонько потянул стул к себе. Пальцы Чижова разжались. Приезжий сел, придвинув пепельницу, закурил. Чижов уставился на него, точно стараясь навсегда запомнить сухое, темное лицо с горбатым носом, втянутыми щеками и квадратным подбородком, раздвоенным посередине. Он был, по-видимому, опытным путешественником, этот приезжий, и знал вокзальные нравы: чемодан поставил не кое-как, а между ног и прижал коленями. Брезгливо морщась, он подозвал официанта, приказал ему вытереть стол. Говорил он негромко, но веско. Официант сразу почувствовал к нему такое уважение, что даже предложил постелить скатерть. «Не надо», – сказал приезжий, небрежно махнув рукой. Блеснули желтым лучом золотые часы.

Официант побежал заказывать бифштекс по-гамбургски. Приезжий тем временем разглядывал потолок, стены. Казалось, он совсем не замечает людей вокруг, но каждого нового посетителя он встречал коротким настороженным взглядом. Пальцы его длинные, цепкие, горбатые в суставах, подрагивали на столе.

«Московская птица! – подумал Чижов – Какой-нибудь с персональным окладом… В международном приехал!..» Душа Чижова, потревоженная новым костюмом приезжего, чемоданом, золотыми часами, папиросами «Люкс» – пять рублей коробка, – начинала потихоньку ныть и тосковать от зависти. А тут еще пальто на шелковой подкладке и почему-то с дамскими квадратными пуговицами – наверно, последняя мода. «Командировочных в день рублей тридцать, – томился Чижов. – Плюснуть его сейчас по морде бутылкой!»

– Послушайте, гражданин, – сказал вдруг приезжий. – Гостиница тут у вас далеко?

– Нет у нас гостиницы… (Про себя Чижов добавил: «Не гостиницу тебе, а в пруд башкой!»)

– Как же так? – удивился приезжий. – А где же ночуют у вас приезжие?

– А вот, – сладко замирая, сказал Чижов, – здесь и ночуют у нас приезжие. На вокзале они ночуют. Вот здесь на полу… В садике еще можно, там травка, помягче…

Приезжий посмотрел длинным, пристальным взглядом и выразительно кашлянул.

– Встретил я одного человека в прошлом году, – холодно сказал приезжий. – Он тоже грубости говорил незнакомым людям. Теперь ходит на костылях.

– Потише, – ответил Чижов. – Много вас таких ездит… в международных…

– Закажите себе костыли, – сурово посоветовал приезжий.

Уши Чижова, лицо и шея мутно побагровели, но съязвить он не посмел. Кто его знает, что за человек? Не оберешься потом неприятностей.

Приезжему подали бифштекс, водку, Чижову – еще бутылку пива. И вдруг пальцы его заледенели на стакане. У прилавка он увидел Клавдию. Болтая с молоденькой продавщицей, она глазами искала кого-то среди сидящих. Заметила Чижова и с независимым видом направилась к выходу. «Озерова ищет», – сообразил Чижов. Он медленно поворачивал голову, следуя взглядом за Клавдией, считая как будто ее шаги.

Что-то кольнуло его, он быстро перекинул глаза на приезжего и застыл в удивлении. Приезжий, вытянув жилистую шею, выпятив подбородок, смотрел вслед Клавдии неотрывно и пристально, недобрым взглядом из-под широких бровей.

Клавдия вышла.

Приезжий встретился глазами с Чижовым. Это было как немая борьба: оба старались угадать тайные мысли друг друга. Чижов молчал выжидая. Он в своих расчетах не ошибся. Приезжий спросил прямо, без обиняков:

– Что это за девушка?

– Наша… Деповская.

– Давно она здесь?

– А вы ее знаете?

– Давно она здесь? – нетерпеливо повторил приезжий.

– Полтора года. А вы ее знаете?

– Может быть, – уклончиво ответил приезжий.

Чижов почувствовал зудящее изнеможение в ногах.

– А что вы знаете?.. – Какое-то колесико оборвалось в нем, соскочило, руки затряслись, лицо перекосилось.

Приезжий откинулся на стуле, закурил и холодно, испытующе посмотрел на Чижова сквозь папиросный дым.

– Может быть, и знаю. А вам зачем это?..

– Просто так. Низачем. А что вы знаете?.. – Расплескивая пиво, Чижов налил свой стакан доверху, выпил залпом.

– Угм, – протянул приезжий. – Ну, ладно. Получите! – крикнул он официанту.

Он расплатился щедро из толстой пачки четвертных. «Сдачи не надо». Взял свой чемодан, перекинул через руку пальто и неторопливо пошел к двери.

Чижов окаменел. И вдруг сорвало его с места, понесло к выходу. Он нагнал приезжего на улице.

– Куда вы пойдете ночью, все заперто. Идемте ко мне.

Приезжий молчал. Чижов торопливо добавил:

– Комната очень хорошая. Живу один. Две кровати. Совсем близко.

– Идемте.

Они пошли прямо через линию, спотыкаясь в темноте о рельсы и шпалы. Перешли по мостику через какую-то канаву, пересекли пустырь. Поселок спал, все окна давно погасли. Низко стояла огромная красная луна, светила на землю сбоку тусклым светом, сгущая душную темноту.

Повстречался какой-то человек, ушел в темноту, как в стену. Шаги заглохли. Это был Михаил. Они с Чижовым не узнали друг друга.

Утром Чижов, злой и желтый от бессонницы, стоял в одном белье у подоконника, разжигая примус. Медь и железо, орошаемые керосином, наконец, расцвели мертвым цветком – венчиком синего пламени. Комната наполнилась керосиновой вонью, утомительным ревом. Чижов вытер руки, поставил чайник.

Начинался день, скучный, серый, плоский, без света и теней: сизая мгла накрыла землю, как одеялом; земля парилась, томилась в духоте. Бродил под окнами старый грязный козел весь в репьях, с обрывком веревки на шее – точно хотели его повесить, а он сорвался и убежал.

Приезжий сидел на кровати, припухшими глазами осматривал комнату.

– А жена где? Уехала?

Чижов промолчал, уязвленный этим вопросом в самое сердце.

Потом пили чай на новом столе, из нового чайника, вскипевшего на новом примусе. Чижову это все было хуже смерти. Он с ненавистью смотрел на приезжего – мало того, что нахально, без спросу занял в уголке место, предназначенное для Клавдии, да еще раскачивает стул!

– Не раскачивайте стул. Денег стоит.

– Как? – переспросил приезжий.

– Денег стоит, говорю! Не раскачивайте!

– А сколько? – осведомился приезжий.

– Тридцать рублей.

Приезжий полез в карман, достал полусотку, молча положил на стол перед Чижовым. Чижов растерялся.

– Это вам, – пояснил приезжий. – Берите, не стесняйтесь. И не мешайте мне сидеть, как мне хочется.

И развалился уж совсем нахально – стул, скрипя, качался на одной ножке. Чижов позеленел.

– А я, может быть, не продам.

– Я покупаю у вас не стул, а личную независимость, – внушительно пояснил приезжий. – Я враг всех правил и ограничений. Сильная личность имеет в мире только один закон – свое желание. Вам это понятно?

Нет, Чижову это было непонятно. Он взял деньги, нерешительно повертел в руках. Уж не смеется ли над ним этот московский ферт? Очень странный человек. И разговор у него какой-то замысловатый, темный.

– Конечно, вывод всей философии таков: «Человек человеку – волк». Это верно. Испытал на собственной шкуре. И давал почувствовать другим. В этом вся жизнь. Берите деньги и не мешайте мне сидеть на стуле, как я хочу.

– А если денег нет?

– Денег не бывает только у дураков и трусов. Если человек не может достать денег, значит он недостоин сидеть на стуле, как хочет, пусть сидит, как ему велят. В этом вся жизнь.

Он говорил долго, а Чижов покашливал, ерзал: ему хотелось спросить о главном, о Клавдии.

– Эта девушка… Вчера мы видели которую…

– Не торопитесь, – усмехнулся приезжий. – Всему свое время.

Нетерпение со всех сторон подкалывало Чижова; он пустился на хитрости.

– Да вы, может быть, ничего и не знаете…

– Может быть, – хладнокровно согласился приезжий. – А почему вас так интересует эта девушка?..

На службу Чижов ушел смятенный: о Клавдии ничего не узнал, о новом знакомом тоже ничего, даже неизвестно, как его зовут. На полпути спохватился: оставил в комнате чужого человека одного! А там костюм, пальто. Но, вспомнив о толстой пачке четвертных в кармане приезжего, успокоился.

Работалось ему в этот день плохо: какая-то несчастная копейка запутала весь итог ведомости, пришлось пересчитывать сызнова. Цифры сливались в глазах.

…А приезжий, проводив Чижова, занавесил простыней окно, вытащил из-под кровати свой чемодан и стал его открывать. Но открывал странно – не ключом, а перочинным ножиком, подковыривая замки. Что-то щелкнуло, крышка отошла. Приезжий поднялся с колен и запер на всякий случай дверь.

Сверху лежал в чемодане дамский шевиотовый костюм, под ним – десяток платьев, открытых, закрытых, с рукавами и без рукавов, шифоновых, маркизетовых, крепдешиновых и просто ситцевых, а еще ниже пошла несусветная женская дребедень: трико, чулки, панталоны, бюстгальтеры, купальные костюмы, туфли, сандалеты, сарафаны, ленточки, подвязки. Брезгливо морща сухое лицо, приезжий осматривал вещи, бросал на кровать. Куча разноцветного тряпья росла и росла; было удивительно, как умещалось все это в одном чемодане!

– Да! – задумчиво и невесело сказал приезжий. – Дошел ты, Василий Иванович, до самой ручки!

Он сложил тряпье обратно в чемодан, перетянул его ремнем и, захватив свое пальто с квадратными дамскими пуговицами, отправился куда-то в город.

Ходил он долго и вернулся только часам к четырем, без чемодана и без пальто, но внутренние карманы его пиджака отдувались заметно. Над головой держал он газету, защищаясь от низкого солнца.

– Уф! – сказал он, войдя в сумрачную прохладу комнаты, подхватил двумя руками ведро и напился прямо через край, обливая подбородок и рубашку. – Уф!.. – повторил он, опускаясь в изнеможении на стул.

Отдохнув, он принялся разгружать свои отдувающиеся карманы. Они были набиты комками денег. Разглаживая бумажки, он складывал их кучками по достоинству. Потом пересчитал, подвел на полях газеты итог. За чемодан со всей требухой да еще за дамское пальто в придачу он выручил тысячу с небольшим – всего-навсего!

Грустные мысли изобразились на его лице. Презрительно скривив губы, он посмотрел на засаленные липкие бумажки, на тусклую горку мелочи… Было время, когда этих денег только-только в обрез хватило бы ему на один вечер в ресторане.

Он задумался. Будущее представлялось ему беспросветным; настали тяжелые времена… Нахлынули воспоминания; приезжий (звали его Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин) покачал головой, поджал губы, скорбная усмешка стянула в складки бритое лицо… Где сейфы? Где?.. Везде охрана!

Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин, в послужном списке которого значилось не меньше тридцати ювелирных магазинов и несгораемых касс, мог прошлой ночью засыпаться на краже чемодана и пальто у дамочки, ехавшей в Сочи! Дамочка была веселая, хорошенькая, с кудряшками и пухлыми губами, весьма легкомысленная; без умолку лепетала она, как ей повезло: местком дал бесплатную путевку, единственную на все учреждение. Как завидовали ей все сотрудники! Ха-ха-ха!.. Начальник не отпускал – горячее время, но она сказала: «Товарищ Петров, я работала, не считаясь со временем, для пользы дела и теперь имею право на отдых». И начальник сразу подписал приказ, в одну минуту, без разговоров. Ха-ха-ха!.. Дамочка служила где-то секретарем, ради поездки залезла по уши в долги, взяла у знакомых на подержание заграничный чемодан и теперь была безмерно счастлива. Скорый поезд торопился на юг, пролетал без остановки разъезды и полустанки, с каждой минутой все ближе, ближе Сочи, море, пляж, пальмы! Дамочка совсем опьянела: щеки горели, и глаза сияли. Вечером на темной площадке, на ветру, под бегущими звездами она бредила наяву, безумно целовалась с Василием Ивановичем, прижималась теплым плечом и грудью. Под кофточкой при этом жестко топорщилась бумага, должно быть конверт с деньгами. Наконец, истомленная, счастливая, она крепко уснула, поручив Василию Ивановичу караулить вещи. На прощание он заглянул ей в лицо – она улыбалась, что-то шептала во сне. Василий Иванович вышел из вагона с ее пальто и чемоданом, не возбудив у проводника подозрений… А теперь дамочка едет обратно в Москву; глаза у нее погасли, голосок срывается на всхлипывания, и без конца рассказывает она сердобольным соседям о своем горе. Ее счастье улетело, развеялось, как дым…

Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин поморщился и закряхтел, ощутив неловкость в душе. Он считал себя рыцарем и при других обстоятельствах, конечно, не обидел бы эту дамочку. При других обстоятельствах он, может быть, поехал бы с ней на Кавказ, бросил бы в окно ее путевку и показал бы ей настоящую жизнь с блеском и шиком – первоклассные отели, прогулки на автомобилях, ужины в ресторане. А на прощание подарил бы ей золотые часики с надписью: «От незнакомца», и всю жизнь она вспоминала бы этот месяц на Кавказе как чудный, волшебный сон!

Василий Иванович встал, сердито прошелся по комнате. Черт знает что! Украл чемодан и пальто! Самому противно!.. Но время такое, ничего не сделаешь. Василий Иванович осуждал не себя, а время. Его вынуждают красть чемоданы! Его вынудили обидеть дамочку. Когда у человека в кармане всего восемьсот рублей – он поневоле начнет тянуть чемоданы. Василий Иванович ожесточился: да, его вынуждают размениваться на мелочи – красть чемоданы, обижать наивных дамочек, и он не принимает на себя ответственности за это!

Между тем в республике было много и несгораемых шкафов и ювелирных магазинов, и никакая охрана не смогла бы уберечь их от Василия Ивановича Катульского-Гребнева-Липардина, если бы другое время, не советское. Раньше были хозяева несгораемых шкафов и были воры; хозяева имели полицию, воры – свою блатную организацию; остальная публика не вмешивалась. Но что можно сделать сейчас, когда все стали хозяевами и охранителями всех шкафов, когда за каждым магазином следят сотни, тысячи глаз, когда каждый школьник, заметив подозрительное, бежит за милиционером! Кругом на каждом шагу враги. Можно бороться с полицией, можно провести десяток тайных агентов, но нельзя человеку в одиночку бороться против всех! Если бы даже удалось вскрыть шкаф, взять магазин, то куда потом деваться с деньгами, с бриллиантами? Продать? Кому? Каждый отведет тебя в угрозыск. А деньги? В Советском Союзе кощунственно нарушен основной закон: «Деньги не пахнут»; раньше никто не спрашивал, откуда у человека деньги, а теперь спрашивают. Чуют за версту, если от денег идет дурной запах.

В Советском Союзе было еще много мелких случайных краж, но настоящее квалифицированное воровство как пожизненная профессия стало невозможным, подобно профессиям банкира, антрепренера или адвоката по бракоразводным делам. Воровство как профессия целиком принадлежало старому миру. И вот Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин явственно ощутил себя родным братом тех, кого обворовывал раньше; он был одной крови с владельцами несгораемых касс и ювелирных магазинов; он мог жить только среди них, и они, видимо, без него обойтись не могли, хотя и ловили его и упрятывали время от времени в каталажку. Но все это происходило как бы в одной семье, в одном доме, среди своих, а теперь Василий Иванович чувствовал себя чужаком, белой вороной. Он жил среди чужих, среди врагов по крови, советский воздух был нестерпим, ненавистен, убийствен для него.

Василий Иванович Катульский-Гребнев-Липардин был убежденным, закоренелым паразитом и гадиной, одним из тех немногих экземпляров, что полностью отбывают в тюрьмах свои сроки, не поддаваясь никакой перековке. И в прокуратуре это знали, даже удивлялись, откуда такая масса преступности в одном человеке. В случае поимки Василий Иванович не мог рассчитывать на снисхождение – хорошо еще, если дадут десять лет с испугом, то есть расстрел с заменой десятью годами, а то просто дадут чистый расстрел. Тем более, что Василий Иванович проживал по фальшивому паспорту: полтора года назад он покинул тюрьму, не простившись с администрацией.

В Советском Союзе жить ему было нельзя. Земля под ним горела. Он решил бежать за границу, в Персию. Персия его привлекала патриархальностью. Кассы там, наверное, все старого образца, и вскрывать их можно шутя, мимоходом. Правда, ворам в Персии отрубают руки, но что это за воры? Это сплошные слезы, а не воры! Там, наверное, никогда еще не видели настоящего специалиста по несгораемым шкафам, известного в Москве, в Варшаве, Одессе, даже в Бухаресте и Константинополе… Такой человек может один разорить всю Персию. А полиция? Василий Иванович видел фотографию, изображавшую персидского полицейского – босиком, с черными тонкими ногами, в пышном тюрбане, с кривой саблей на боку. Смех душит смотреть на такую полицию!.. Да, в Персии можно делать большие дела.

Мечта о Персии не давала ему покоя, но денег для Персии не было. Недавно Василий Иванович с огромными трудностями, в одиночку, взял в Москве восемнадцать тысяч и начал готовиться к отъезду. Но, возвращаясь ночью из Большого театра со своей любимой оперы «Евгений Онегин», он заметил неподалеку от своего переулка машину с потушенными фарами. А на углу маячила тень. Чутье на эти вещи было у Василия Ивановича сверхъестественное: не останавливаясь, повернул он в первые же ворота, прошел насквозь гулкий пустынный двор, перелез через ограду и прямым ходом отправился на вокзал. По дороге он проклинал и костил последними словами соседа по квартире – молодого шофера, который уже давно присматривался к странному образу жизни Василия Ивановича и в конце концов заявил куда следует.

Все деньги остались дома под матрацем. С собой у Василия Ивановича была только одна тысяча. План бегства в Персию сорвался. Теперь нужно было начинать все сызнова – ждать удобного случая, когда подвернется куш покрупнее, а пока пробавляться кое-чем, по мелочи. Красть чемоданы? Василий Иванович опять поморщился и закряхтел. С отвращением вспомнил он базарную сутолоку – запахи, жару, шум, гнусавый мелочный торг за копейку. Базарная пыль еще скрипела у него на зубах. Он сплюнул. Самому торговать краденым барахлом на базаре – что может быть унизительнее для свободной и гордой личности, для аристократа духа? К тому же это небезопасно – можно в два счета засыпаться. Старая воровская мудрость гласила: «Воруй, но сам не продавай». Сегодня, торгуя на базаре лифчиками и дамскими панталонами, Василий Иванович натерпелся страху больше, чем в самой рискованной операции у несгораемой кассы. Того и гляди заметут. Рисковать жизнью из-за тысячи рублей это просто нерасчетливо. Необходим компаньон, помощник.