Текст книги "Григорий Сковорода"

Тем временем стиль Сковороды-писателя – это сложная гармония, то самое непостижимое «единство вещей противоречивых» ("rerum concordia discors"), о котором писал когда-то его любимый Гораций. Он по-барочному щедро направо и налево рассыпает бесчисленные метафоры и символы, цитаты из Библии, греческих и римских классиков… Он легко, словно дитя, играет философскими и богословскими универсалиями, претворяя их в многозначительные метафоры… Он наполняет свои произведения яркими вкраплениями-примерами. Упомянем хотя бы чудесную басенку о котах из диалога «Алфавит мира»:

Кот из пчельника по давнему знакомству пришел в деревню к своему товарищу и принят великолепно. Удивлялся во время ужина изобилию.

– Бог мне дал должность, – сказал хозяин, – она приносит на дом мой в сутки по двадцать туш самых добрых мышей. Смею сказать, что я в деревне великим Катоном.

– Для того-то я пришел повидаться с вами, – говорил гость, – и осведомиться о счастии вашем, притом и ловлею позабавиться. Слышно, что у вас хорошие появились крысы.

После ужина легли спать. Хозяин во сне стал кричать и разбудил гостя.

– Конечно, вам страшное нечто во сне явилось?

– Ох, братец! Казалось, будто я утоп в самой бездне.

– А я ловлею веселился. Казалось, будто поймал самую чистую сибирскую крысу.

Гость опять уснул, выспался и проснулся. Услышал вздыхающего хозяина.

– Господин Катон! Ужель вы выспались?

– Нет! Я после сонного страшилища не спал.

– Ба! А для чего?

– Такая моя натура, что, раз проснувшись, уснуть больше не могу.

– Что за причина?

– Тут есть тайна… Ах, друг мой! Не знаешь, что я обязался быть рыболовом для всех котов в сем селении. Ужасно меня беспокоит, когда вспомню лодку, сеть, воду…

– Зачем же ты взялся за рыболовство?

– Как же, братец? Без пропитания в свете не проживешь. Сверх того и сам я к рыбе большой охотник.

Гость, пошатав головою, сказал:

– О государь! Не знаю, в каком смысле понимаешь имя сие Бог. Но если бы ты придержался твоей природы, которую безвинно обвиняешь, был бы гораздо одною в сутки тушею довольнее. Прощай с твоим счастием! Моя нищета лучше.

И возвратился в свой лесок.

Отсюда и родилась притча сия: Catus amat pisces, simul odit flumen aquarum – кот охотник к рыбе, да воды боится».

А кроме того, в произведениях Сковороды слово очень часто не живет само по себе. Оно неразрывно связано с музыкой или живописью. Например, в том же «Алфавите мира» философ собственноручно перерисовал целый ряд гравюр с уже упоминавшейся книги «Избранные эмблемы и символы»: 203-ю («Бобр, самого себя грызущий»), 332-ю («Раненый олень ест известное растение для своего уврачевания»), 351-ю («Жемчужина в раковине»), 422-ю («Слон, смотрящий на солнце»), 493-ю («Актеон, от своих псов растерзанный»), 748-ю («Фаэтон») и другие…

Тем временем странствия продолжались. С берегов Тихой Сосны Сковорода отправился в Бабаи, оттуда дальше и дальше… Харьков, Валки, Великий Бурлук, Гусинка, Изюм, Купянск, Липцы, Моначиновка, Ахтырка, Таганрог… Путешествие в Таганрог – философ ходил туда в гости к Григорию Ковалинскому – продолжалось около года… По большей части Сковорода останавливался в имениях слободско-украинской шляхты: Донец-Захаржевских, Земборских, Каразиных, Квиток, Ковалевских, Мечниковых, Розальйон-Сошальских, Тевяшовых, – или в кельях Куряжского, Святогорского, Сеннянского, Сумского и других монастырей.

За время своих путешествий Сковорода написал еще много разных по жанру произведений: «Силен Алкивиада», «Жена Лотова», «Беседа, нареченная двое…», «Брань архистратига Михаила со Сатаною», «Пря беса со Варсавою», «Потоп змиин», «Благодарный Еродий», «Убогий Жаворонок». Например, два последние произведения – это притчи, в которых Сковорода словно бы попытался соединить басню и философский диалог. Так, в притче «Благодарный Еродий» разговор о воспитании ведут двое персонажей: обезьяна по имени Пишек и молодой аист Еродий (оба этих персонажа взяты из эмблематики, где они символизировали плохое и хорошее воспитание). Обезьяна, которая вместе со своими детьми жила в горах Африки на густом и высоком дереве, заприметила однажды Еродия, пролетавшего мимо по своим делам, пригласила его поговорить и стала при этом хвалить новомодное воспитание: танцы, музыку, манеры, знание иностранных языков, научить которым за немалые деньги могут «ученые попугаи»… А вот Еродий отстаивает воспитание природное. «Если кто чего хочет научиться, к сему подобает родиться… – говорит он. – Если же кто дерзает без Бога научить или научиться, да памятует пословицу: "Волка в плуг, а он в луг".

Тем временем «Брань архистратига Михаила со Сатаною» и «Пря беса со Варсавою» – это диалоги-солилоквии, то есть беседы с самим собой. Первый из них существенно отличается от остальных диалогов философа тем, что является настоящим видением (об этом в конце произведения говорит сам автор), а еще – своим очень ярким мистериальным декором, на фоне которого разворачивается спор персонажей о том, является ли добро легким. Сковорода часто обращается здесь к литературной – прежде всего драматургической – традиции, цитируя трагедию Еврипида «Беллерофонт», трагикомедию Варлаама Лащевского «Гонимая Церковь», «Эпиникион» Феофана Прокоповича, старинную книжную украинскую песню «Зима прейде, солнце ясно…». Александру Хашдеу считал, что «Брань архистратига Михаила со Сатаною» сравнима с драмами Эсхила, Софокла, Еврипида, Кальдерона, Гете, Байрона. Эта пышная барочная мистерия-видение предстает в общем-то не чем иным, как отображением внутренней борьбы, происходившей в душе философа. То же самое можно сказать и о диалоге «Пря беса со Варсавою». В нем в первый и последний раз одним-единственным героем произведения Сковорода выводит самого себя. Свою собственную духовную борьбу он пытается изобразить с помощью образного ряда евангельской истории об искушении Христа дьяволом в пустыни. Персонажи диалога – Варсава и Даймон – это внутренние голоса самого Сковороды. Они воплощают полярные взгляды на природу добра: тот, которого Сковорода придерживался в «Харьковских баснях», когда его сердце почитало Бога еще «по-рабски» («Чем лучшее добро, тем большим трудом окопалось, как рвом»), и тот, который философ отстаивал уже в старости (добро – легкое).

Кроме того, Сковорода довольно много занимался переводами. Следует сказать, что он четко различает translatio, то есть дословный перевод, и interpretatio, то есть пересказ, при этом предпочтение отдает последнему. «Переводчик, – писал Сковорода, комментируя собственный перевод элегии фламандского новолатинского поэта XVII столетия Сидеруна ван Госе, – ставит слово вместо слова, как зуб вместо зуба, а истолкователь, как нежная кормилица, кладет в рот своему кормильцу разжеванный хлеб и сок мудрости». В любом случае, философ отнюдь не всегда стремился адекватно отобразить все особенности оригинального текста. Руководствуясь этими принципами, он перевел оды Горация «К Лицинию Мурене» и «К Помпею Гросфу», отрывок из первой книги Овидия «Фасты» («Похвала астрономии»), трактат Цицерона «О старости», пять трактатов Плутарха (сохранился только один – «О спокойствии души») и т. д.

В конце концов, большинство людей знало не столько произведения Сковороды, сколько его жизнь. «И добрая, и худая слава распространилась о нем… – писал Михаил Ковалинский. – Многие хулили его, некоторые хвалили, все хотели видеть его, может быть, за одну странность и необыкновенный образ жизни его…»

Вот один лишь пример. Харьков. Опрятный дом возле Лопанского моста. Принадлежит он Петру Пискуновскому – известному аптекарю, изготовляющему лекарства едва ли не для всей Слобожанщины. В просторной гостиной собралось благородное общество. К Сковороде подходит воспитанный на французский манер господин – убежденный атеист, которого все считают остряком «высшего разряда». «Как жаль, – иронично говорит он философу, – что ты, человек столь хорошо образованный, живешь без смысла, без цели и без какой-либо пользы для отчизны» – «Ваша правда, – отвечает на это Сковорода, – я до сих пор не принес никакой пользы, но смею сказать, и вреда тоже. А вот вы, господин, одним своим безбожием уже натворили немало бед. Человек без веры – это как ядовитое насекомое в природе. Сурок, живя в одиночестве под землей, иногда смотрит со своего холма на прекрасную природу и свистит от радости, и при этом никому не мешает. Наша совесть даже тогда бывает спокойной, когда мы никому не вредим, если уж судьба отвела нам такое место, где мы не в силах принести большой пользы». «Остроумный» господин молча проглотил эту горькую «пилюлю», хотя она, говорят, и не пошла ему на пользу.

Жизнь Сковороды обрастала легендами. И в них он предстает то как обычный чудак, то как гордый философ, но в любом случае – как человек не от мира сего, человек, проникнутый временами сладкой, а временами невыносимой легкостью бытия.

Говорят, например, что однажды возвращался по торной дороге в карете из Воронежа в свое имение Степан Тевяшов. Вдруг он увидел Сковороду, идущего к нему же в гости. Тевяшов очень обрадовался, остановил экипаж и пригласил философа в карету, чтобы продолжить путь вместе. «Так будет, по крайней мере, быстрее», – усмехаясь сказал он. Но Сковорода не захотел. «Нет, мой дорогой, – точно так же с усмешкой ответил философ, – мне не стоит привыкать к каретам. Это не мое. А вы себе езжайте, может, я еще и догоню вас… где-нибудь вон там, на холме». Помещик так и сделал. А в это время набежали грозовые тучи, разразился сильный летний ливень и экипаж застрял точно на том холме, на который показывал Сковорода. Каково же было удивление Тевяшова, когда совсем скоро Сковорода действительно догнал его, причем одежда на нем была совершенно сухой. «Как это тебе, друг мой, удалось спрятаться от дождя?» – спросил господин полковник. «Да все просто. Снял с себя одежду, положил в котомку, а когда ливень закончился, надел снова».

Может, это забавное приключение и вправду имело место, может быть, и нет – хотя бы потому, что Сковорода не любил ходить по большим дорогам, а предпочитал тропинки. Но легенда осталась…

Рассказывали даже о том, как императрица Екатерина II, узнав о глубоком уме Сковороды и его праведной жизни, просила князя Григория Потемкина, того самого, чьей канцелярией управлял Михаил Ковалинский, разыскать философа и пригласить его переселиться в столицу, на берега Невы. Гонец князя разыскал Сковороду, когда тот сидел на обочине дороги с флейтой в руках, а возле него паслась овца хозяина, у которого он в то время жил. И якобы, выслушав гонца, философ ответил:

 
А мне сопилка и овца
Дороже царского венца!
 

Эту историю в свое время поведал прекрасный знаток Слободского края и талантливый писатель Григорий Данилевский, ссылаясь при этом на Федора Глинку. А простые люди рассказывали, что где-то под Лысой Горой в Харькове или возле Пан-Ивановки императрица собственной персоной встречалась и беседовала со Сковородой.

Императрица и правда посетила Харьков в 1787 году, где ее ждали и грандиозный пушечный салют, и специально возведенная триумфальная арка, и чудесная музыка, и целый ворох стихов, которыми с «благоговением и искреннейшим усердием» встречал ее ученый люд Харьковского коллегиума… Только вряд ли там был Сковорода. Что могло связывать этого странника и всесильную императрицу? Разве то, что у них был общий учитель Симон Тодорский, который учил Сковороду иностранным языкам, а принцессу Софию Фредерику Августу – будущую императрицу Екатерину – православному «Символу веры»? Что певчий придворной капеллы Сковорода видел Екатерину, скажем, летом 1744 года, во время на удивление пышной церемонии ее обручения с Петром Федоровичем? Что его воспитанник Михаил Ковалинский писал в честь императрицы оды? Вряд ли…

В беспрестанных странствиях проходили годы. А с течением времени путешествовать становилось все труднее и труднее. За плечами философа уже стояла старость, а с нею болезни и немощь. Конечно, друзья не раз хотели дать Сковороде какое-нибудь тихое пристанище. Сколько раз приглашал к себе своего любимого учителя один только Михаил Ковалинский! Так, осенью 1785 года он писал Сковороде: «Я имею загородный дом от Петербурга на восьмой версте, по Петергофской дороге, над морем, с рощею, с садом, с оранжереями, – где и живу всю весну, лето и часть осени, ездя в неделю раза два в город к должности, по утрам; а к деревенскому своему обеду всегда возвращаюсь домой… Вы скажете, что это похоже нечто на Тускуланум любимого Вашего Туллия, где старичок оной, любомудрствуя, провождал время в отдохновении от мятежей и блистательностей Рима. Да и мой дом, – продолжает Ковалинский, – с радостью открыл бы двери мудрому старику, который так похож на Цицерона, – тебе, друг мой. Если бы ты приехал к нам, то увидел бы и меня, и сына моего, который уже любит Вас и которого ты полюбишь верно. Жена моя, как Ревекка, разделит все мое удовольствие собеседований с тобою. Дом мой обрадуется зрением того человека, о котором часто слышали». Нет. Сковорода не захотел ехать в «северную Пальмиру». Единственное, на что он соглашался, – жить рядом с Ковалинским, если бы тот приобрел имение где-нибудь на Слобожанщине. Может быть, старый философ даже мечтал об этом. Да и Ковалинский пробовал поступить именно так. Осенью 1784 года он писал Сковороде: «Мне крайне хочется купить в украинских сторонах место… Ежели бы сие удалось, то, удалясь от всего, уединился бы и просил бы Вас разделить остаток жизни вместе». А уже весной 1794 года, всего за несколько месяцев до смерти философа, хозяин Пан-Ивановки Андрей Ковалевский писал любимцу Сковороды: «Вы нам часто во сне видитесь, и мы всякой почти день с Григорием Саввичем об Вас беседуем и желаем, чтоб Вы в наших местах купили деревню и для его старости уготовали приют». Но не суждено было… Ковалинский, отведав всего в этом мире: славы, власти, богатства, покровительства влиятельнейших людей, – остался в то время один-одинешенек, «без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякаго участия, совета, помощи, соболезнования». Он покинул роскошную столицу империи и жил в одиночестве в своем имении Хотетово, что в 25 верстах к югу от Орла. Но Бог, – писал он позже, – все же смилостивился надо мной и послал мне моего старого мудрого учителя. Сковорода, которому в то время уже перевалило за семьдесят, несмотря на старческие болезни, на далекую дорогу, на непогоду и еще на «всегдашнее отвращение к краю сему», отправился к своему самому дорогому другу, чтобы дать отраду его сердцу. Перед этим они не виделись почти два десятка лет. Это было последнее путешествие великого философа…

Долгие разговоры о смысле жизни, о том, что она похожа на сон, а то и видения опоенного опием человека, что самое страшное наказание за зло – делать зло… чтение сочинений, привезенных Сковородой… встречи с теми, кто посетил имение Ковалинского, чтобы познакомиться с философом… Так незаметно прошло около трех недель. Но непогода, непрерывные тоскливые дожди давали о себе знать – старик Сковорода кашлял все чаще, силы его таяли на глазах… И наконец, философ попросил своего друга «отпустить его в любимую им Украину, где он жил до того и желал умереть». Ковалинский уговаривал старика остаться у него хотя бы на зиму, если уж не хочет навсегда, но тот стоял на своем. Так или иначе, в конце августа старый философ отправился назад на Украину. В последний раз обняв Ковалинского, он сказал: «Может быть, больше я уже не увижу тебя! Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма… добро и зло, вечность и время».

Прибыв в Курск, Сковорода из-за сильных дождей был вынужден на какое-то время остановиться в тамошнем Знаменском монастыре, где его радушно принял архимандрит Амвросий Гиновский. Но как только распогодилось и на небе засияло солнышко, философ тотчас же отправился дальше – туда, откуда он и ездил к Ковалинскому, – в слободу Пан-Ивановку. Закончить свой жизненный путь он хотел именно там. В Пан-Ивановке Сковорода прожил еще около месяца. «Дух бодр, но тело немощно», – усмехаясь говорил он Андрею Ковалевскому, когда тот спрашивал его о здоровье. Ковалевский, понимая, что силы философа на исходе, предложил ему исполнить обряд приготовления к смерти. И хотя Сковорода не видел особого смысла во внешних проявлениях благочестия, он, чтобы никого не искушать, сделал все как положено. Смерть настигла его на рассвете 9 ноября (29 октября по старому стилю) 1794 года.

Народная легенда гласит, что накануне к Андрею Ковалевскому прибыло немало гостей, которые за обедом с удовольствием слушали Сковороду – старый философ был на удивление разговорчив, весел и дружелюбен. А после обеда он пошел в сад и долго не возвращался. Когда же ближе к вечеру хозяин дома решил позвать философа, то вдруг увидел, что тот под развесистой липой копает себе могилу. На вопрос, что это он задумал, Сковорода ответил: «Время, друг мой, заканчивать странствия. Пусть здесь и будет мое последнее пристанище». После этого он пошел в свою комнату, переоделся в свежее, умылся, помолился Богу и лег спать, чтобы больше уже никогда не проснуться…

На своей могиле Сковорода завещал написать загадочные и волнующие слова: «Мир ловил меня, но не поймал».