Текст книги "Григорий Сковорода"

В завершение этой истории следует сказать, что в споре Сковороды с переяславльским владыкой правда все же была на стороне нашего философа. Дальнейшее развитие поэзии пойдет путем ее «раскрепощения» в духе Сковороды. Со времен Тараса Шевченко и «мужские», и неточные рифмы становятся обычным делом в украинской литературе. Хотя и сила традиции была заметной. Например, российской поэзии понадобились гении Александра Блока и Владимира Маяковского, чтобы «нечистые», то есть неточные, рифмы наконец-то завоевали себе место под солнцем.

После увольнения из Переяславльского коллегиума Сковорода оказался в крайне бедственном положении. В то время из имущества у него не было ничего, если не считать двух старых сорочек, камлотового кафтана, пары башмаков и пары черных гарусовых чулок. Во всяком случае, осенью того же года Сковорода снова возвращается в свою alma mater и начинает слушать курс «Православное христианское богословие» у префекта академии Георгия Конисского – известного поэта, философа и богослова, который мог с одинаковым блеском написать и чудесное набожное стихотворение, и направленный против Вольтера полемический трактат, и игривую интермедию, и религиозную драму. Этот курс включал догматику, моральное богословие, историю Церкви, каноническое право, Святое Писание, древнееврейский язык с элементами арабского и сирийского. Впрочем, обучение в классе богословия Сковорода не завершил: где-то осенью 1753 года по рекомендации киевского митрополита Тимофея Щербацкого он становится воспитателем Василия Томары – старшего сына богатого помещика Степана Томары, и отправляется в село Каврай, за 36 верст от Переяславля.

Рассказывают, что мальчонка был крайне избалован матерью – дочкой полтавского полковника Василия Кочубея и Анастасии Апостол Анной. Очевидно, высокомерная пани позволяла своему первенцу делать все, что душа пожелает. К учителю она отнеслась очень холодно. Впрочем, еще более холодно отнесся к нему сам хозяин – человек умный, образованный, но без меры гордившийся своим благородным происхождением и богатством. Взять хотя бы то, что даже спустя год после того как Сковорода начал учить его сына, он упорно делал вид, что учитель для него – пустое место. Томара не соизволил перемолвиться с ним словечком, хотя каждый Божий день встречался с ним за одним столом. Нетрудно представить, насколько болезненным было такое поведение хозяина для Сковороды, у которого всегда хватало чувства собственного достоинства, а порой и гонора. Но в любом случае философ добросовестно выполнял предусмотренные контрактом обязанности. Он уже успел полюбить своего непослушного воспитанника, который оказался одаренным, сообразительным и бойким. Вот какие стихи Сковорода написал тогда, когда Василию исполнилось двенадцать лет:

 
Кончился круг годовой, чтобы снова начаться,
Первый сегодня уж день, нового года почин.
Выпало счастье тебе, мой талантливый мальчик Василий,
В день сей явиться на свет – добрая весть от судьбы.
Первым ты пагоном, милый, в мир от родителей послан, —
И добродетелью первым, первым и славою будь,
Первым и разумом быстрым, первым тем даром природы,
Коего будет достойно крепкое тело твое.
К первенцам склонна природа, им все дары посылает,
А вот для младших детей вроде бы мечеха есть.
Так и Строитель вселенной создал вначале Адама,
Еву же создал потом, меньше ей благ уделив.
Рад я поздравить тебя, которого участь завидна:
Вдоволь на долю твою Бог милосердный дает.
Знай только, мой дорогой: ежели много дается,
Позже премудрый Творец много захочет и взять.
Значит, берись за науку, значит, берись за работу,
И коль зовешься Василий, будь по делам базилевс.[3]3
  Перевод Леонида Ушкалова.


[Закрыть]
 

Мальчик тоже полюбил своего учителя, хотя тот ему никогда не потворствовал, а иногда даже позволял себе колкое словечко. Например, однажды юный Томара что-то некстати ответил на вопрос Сковороды. Приговор учителя не заставил себя долго ждать: «Друг мой, так думать может только свиная голова». Юный барин, очевидно, покраснел как маков цвет, да и только, однако слуги тут же донесли об этом своей госпоже. Анна просто вскипела от возмущения, когда узнала, что ее благородного сыночка окрестили «свиной головой», и тотчас пошла к мужу, требовать, чтобы тот наказал учителя за такую неслыханную наглость. И хотя Томаре очень не хотелось этого делать, поскольку он уже успел оценить учителя, но отказать своей супруге не посмел. Он уволил Сковороду, а прощаясь, впервые обратился к нему со словами: «Прости, государь мой, – сказал Томара, – мне жаль тебя!».

Таким образом Сковорода снова остался, как напишет впоследствии Михаил Ковалинский, «без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды». Как раз в это же время давний приятель Сковороды иеромонах Владимир Калиграф (Василий Крыжановский) был назначен на должность префекта Московской славяно-греко-латинской академии. Он отправлялся в Москву в первых числах января 1755 года и пригласил в путешествие в столицу империи и Сковороду. Философ принял предложение. Правда, в самой Москве он надолго не задержался, а пошел в Троице-Сергиеву лавру, настоятелем которой в то время был Кирилл (Федор) Ляшевецкий. Он с радостью принял Сковороду как своего близкого друга – тихая келья, прекрасная библиотека, где можно было читать труды и святых отцов, и греческих и римских классиков, дружеские беседы о поэзии, философии, о смысле жизни. Характер их отношений раскрывает письмо Сковороды Ляшевецкому, когда Кирилл уже был возведен в сан епископа Воронежского.

«Друг, очаровательный Кирилл! – пишет в нем Сковорода. – Мы послали тебе одно вслед за другим три письмеца, в которых не было, как говорится, ничего священного, кроме обычных пустяков, кроме ничтожных безделиц. Чего иного должен ты ожидать от того, кто всего себя навсегда посвятил музам, как не то, что имеет отношение исключительно к совершенству души?» Наверное, уже в стенах Троице-Сергиевой лавры Сковорода высказывал пожелание «навеки посвятить всего себя музам». По крайней мере, когда Кирилл предложил ему остаться в обители монахом, Сковорода отказался. И не только потому, что очень любил свой родной край и не хотел оставаться на чужбине. Вероятно, уже тогда Сковорода примерялся к роли одинокого странника, ноги которого ходят по земле, а сердце пребывает на небесах. «Ты говоришь, что я обещаю чудесное. Так оно и есть, мой друг, если ты посмотришь на мою душу и желания, хотя не всегда желаемое осуществляется. Что касается меня, то пусть другие заботятся о золоте, о почестях, о сарданапаловых пирах и низменных наслаждениях; пусть ищут они народного расположения, славы, благоволения вельмож; пусть получат они эти, как они думают, сокровища, я им не завидую, лишь бы у меня были духовные богатства, и тот хлеб духовный, и та одежда, без которой нельзя войти в весьма украшенный чертог жениха. Все мои силы, всю свою волю я сюда направляю: да удалится всякая плоть!»

Вот они – размышления об ангельской «бесплотности», об отказе от мирского, то есть от низменных страстей, о небесной чистоте, которая важнее всего на свете. А далее появляется еще один чрезвычайно важный сюжет – Сковорода едва ли не впервые в жизни начинает говорить о себе как о «любителе священной Библии» и ее толкователе. «Но ты желаешь, чтоб я яснее показал свою душу? Изволь: я все оставляю и оставил, имея в виду в течение всей своей жизни делать только одно: понять, что такое смерть Христа, что означает воскресение. Ибо никто не может воскреснуть с Христом, если прежде не умрет с ним. Ты скажешь: подлинно ты медлителен, если ты до сих пор не знаешь, что такое воскресение и смерть Господа, тогда как это известно женщинам, детям, всем и каждому. Конечно, это так, мой Кирилл: я медлителен и вял вместе с Павлом, который поет: «Я все претерпел, чтобы познать Его, силу Его воскресения, и удел Его страданий…» О, жалкая тупость наша! Мы воображаем, что находимся в крепости Священного Писания, и, может быть, не знаем, что такое быть крещеным, что значит вкушать от священной трапезы. Если это по своему буквальному смыслу, как обычно думают, понятно, то к чему было говорить о таинствах?» Нет и еще раз нет – в Священном Писании «разум Божий скрывается, закрыт, недоступен, запечатлен. И кто же снимет печать?»

Срыванием этой священной печати философ и будет утешаться всю свою жизнь. Позже он назовет Библию своей «любовницей», которая заставила его бросить все и от мистического брака с которой родились его дети: стихи, трактаты, диалоги, притчи… А уже незадолго до смерти он произнесет о себе одну, на первый взгляд странную, фразу: «Я родился и живу только ради того, чтобы читать Библию, чтобы произошло со мной вот это:

 
Давид мелодийно наигрывает дивно.
На все струны ударяет, Бога восхваляет»
 

Но это только на первый взгляд… «Вот ты слышишь, мой дражайший Кирилл, – пишет в заключение Сковорода, – что имеет в виду, к чему стремится и чего желает моя душа, чтобы тебе не спрашивать о том, чем я занимаюсь». И как иллюстрацию этих своих слов и еще в подтверждение мысли о том, что Бог – рядом, что он в каждом из нас, приводит строчки из своего любимого Сенеки, точнее – из его «Моральных писем к Луцилию»: «Ты делаешь самое лучшее и для тебя спасительное дело, если, как ты пишешь, твердо идешь по пути здравого разума: как глупо выпрашивать то, чего можешь сам достигнуть. Не требуется воздевать к небу руки, не нужно упрашивать стража храма допустить нас до ушей статуи, дабы нас могли лучше слышать. Бог подле тебя с тобою есть, в тебе есть. Я так говорю, Люцилий; внутри нас находится священный дух, наблюдатель и страж наших зол и благ: как мы с ним общаемся, так и он обращается с нами. Добрый муж без Бога – никто». «О Кирилл! – восклицает Сковорода. – Не кажется ли тебе это громом с третьего неба?»

О том, что именно над этими вопросами размышлял Сковорода, находясь в Троице-Сергиевой лавре, свидетельствует и одно из его писем к Михаилу Ковалинскому. В нем Сковорода вспоминает, как, перечитывая книги в лаврской библиотеке, он случайно наткнулся на старую греческую эпиграмму, которая ему очень понравилась – философ даже перевел ее на латынь:

 
Когда Венера, сопровождаемая своим Купидоном,
Встретилась однажды с девятью музами,
Она обратилась к ним с такими словами:
«Меня чтите, о музы: я первая из всех богов,
Мою власть признают все боги и люди».
Так сказала Венера. А музы: «Но над нами ты не властна.
Музы чтут святилище Геликона, а не твое царство».
 

О чем же идет речь в этой действительно изысканной эпиграмме, которую, поговаривают, когда-то в юности написал сам Платон? В конце концов – об отречении от мирских дел, а может быть, и о мужестве оставаться наедине с собой…

Итак, Сковорода покидает гостеприимную Троице-Сергиеву лавру и возвращается в Переяславль. Но не успел он еще доехать до города, как Степан Томара стал просить своих знакомых, чтобы те любыми способами уговорили философа снова взяться за воспитание его старшего сына. Сковорода об этом и слушать не хотел, хорошо помня об обычаях и нравах и самого Томары-отца, и его родни. Тогда кто-то из приятелей шляхтича прибегнул к хитрости и сумел-таки доставить Сковороду в Каврай – каким-то образом он сделал это ночью, когда Сковорода крепко спал.

На сей раз пан Томара словно заново на свет родился – он, как мог, обласкал философа, просил, чтобы тот стал его сыну другом, умолял его остаться в его усадьбе и жить здесь на всем готовом сколько захочет и как захочет, без каких-либо обязательств и условий. Сердце философа всегда было чутким к добру. Впоследствии в одном из писем Ковалинскому он напишет о себе: «Как вижу, я от природы таков, что, находясь в состоянии настоящего гнева, в отношении даже самых подлинных врагов я сразу смягчаюсь, лишь только замечаю хотя бы незначительное проявление доброго ко мне расположения. Как только я замечаю, что кто-то меня любит, я готов отдать ему половину дней жизни моей, если бы это было возможно и дозволено…» Так или иначе, Сковорода остается в имении Томары.

Он воспитывал барчука, а в свободное время одиноко бродил по полям и дубравам, размышляя о природе вещей и о жизни человека, о том, какова его собственная роль в этом вселенском театре. Наверное, он часто наведывался и в Переяславль, где были его приятели: кафедральный писарь, а впоследствии и наместник переяславльского епископа Гервасий Якубович, иеромонах Иоиль и другие. Возможно, Сковорода общался также и с епископом Гервасием Линцевским, который перед этим около одиннадцати лет был архимандритом Сретенского монастыря в Пекине и возглавлял православную духовную миссию в Китае. Недаром же в одном из ранних стихотворений всплывает тема «китайской мудрости», а в притче «Благодарный Еродий» речь заходит о «китайской столице»…

Здесь же, в селе Каврай, поздней осенью 1758 года Сковороде приснился и один удивительнейший сон. Казалось, писал Сковорода, словно какая-то невидимая сила решила повести меня по разным местам, чтобы показать то, чем живет народ. «В одном месте был, где палаты царские, уборы, танцы, музыканты, где любящиеся то попевали, то в зеркала смотрели, вбежавши из зала в комнату и снявши маску, приложились богатых постелей…» Возможно, в подсознании философа всплыла какая-то картина, увиденная им в Зимнем дворце или где-то еще. «Откуда сила меня повела к тому народу, где такие ж дела, но отличным убором и церемониею творились. И я увидел: ибо они шли улицею с пляшками в руках, шумя, веселясь, валяясь, как обыкновенно в простой черни бывает; так же и амурные дела сродным себе образом – как-то в ряд один поставивши женский, а в другой мужской пол; кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть мужем или женою, – со сладостию отправляли». А эта колоритная сценка очень напоминает то, как когда-то на улице юноши и девушки, разделившись на два полукруга, мужской и женский, напевали срамную песенку «Бандурка» с ее более чем прозрачной эротической символикой. «А у меня бандурка ой да красная / Черная, как жук, жук, и волосатая», – начинали девушки, а парни отвечали им на это: «Дай же мне, дивчина, на бандурке поиграть, / на ней своим пальцем струны перебрать». «Отсюда, – продолжает Сковорода, – вошел в постоялые дома, где лошади, хомут, сено, расплаты, споры и проч. слышал.

На остаток сила ввела в храм обширный очень и красный, каков у богатых мещан бывает, прихожан, где будто в день зеленый Святого Духа отправлял я с дьяконом литургию и помню точно сие, что говорил: «Яко свят еси, Боже наш во веки веков», и в обоих хорах пето «Святой Боже» пространно. Сам же я с дьяконом, пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутри сладость, которой изобразить не могу. Однако и там человеческими пороками посквернено. Сребролюбие с корванкою бродит и, самого иерея не минуя, почти вырывает складки.

От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах торжествовались и в которые с алтаря многие двери были, к самой святой трапезе дух шибался во время литургии. Там я престрашное дело следующее видел. Некоторым птичьих и звериных не доставало мяс к яствию, то они одетого в черную свиту до колен человека с голыми голенями и в убогих сандалиях, будучи уже убитого, в руках держа при огне, колена и голени жарили и, с истекающим жиром мясо отрезая, то отгрызая, жрали.

Такого смрада и скверного свирепства я, не терпя, с ужасом отвращая очи, отошел».

А это уже что-то такое, что превосходит и фантасмагории самого Иеронима Босха…

Свой сон Сковорода принял как знак Божий. Эти весьма неприглядные образы философ понял как то, что Господь призывает его отречься от мира, а значит, выйти за рамки привычной жизни. С тех пор его отношение к «житейскому театру» навсегда сохранит свой довольно заметный аскетический колорит. Недаром же не раз и не два Сковороду будут изображать в образе такого себе «монаха в миру», «земного ангела», одинокого путешественника-аскета, который сторонится мирской жизни со всеми ее соблазнами, то есть в образе «голяка-странника», как сказал когда-то знаменитый отшельник святой Афонской горы Иван Вышенский в своем «Обличении диавола-миродержца». И такой образ, безусловно, имеет право на существование, только следует помнить, что наш философ никогда не впадал в крайности, стараясь следовать путем «золотой середины». «Ты избегаешь толпы? – писал он в одном из писем. – Сохраняй меру и в этом. Разве не глупец тот, кто избегает людей так, что совершенно ни с кем никогда не говорит? Безумец такой человек, а не святой. Смотри, с кем ты говоришь и общаешься. Ты постишься? Разве не покажется тебе поврежденным в уме тот, кто совсем ничего не уделяет телу или представляет ему лишь что-либо ядовитое?» То есть святой человек – не тот, кто избегает людей, а тот, кто избегает людей плохих, не тот, кто истощает тело постом, а тот, кто дает ему необходимую пищу. То же самое касается и бедности. «Нищета, – писал философ, – обретшая нужное, презревшая лишнее, есть истинное богатство и блаженная оная среда, как мост между болотом и болотом, между скудостью и лишностью». Поэтому идеал Христовой бедности не мешал Сковороде любить изысканные вина (токайские и скопельские), курить армянский табак, пить с утра чай с лимоном, лакомиться сыром пармезаном, иметь карманные часы лондонской фирмы «Barwingten», дорогую флейту из слоновой кости, а также какие-никакие деньги, которые он иронично называл своим «нищенским капиталом». Да и в любом случае со времен каврайского сна наш философ, как говорил Михаил Ковалинский, «начал чувствовать вкус в свободе от суетности и пристрастий житейских, в убогом, но беспечальном состоянии, в уединении, но без расстройки с самим собою». Возможно, именно под впечатлением этого сна Сковорода написал и одно из своих первых стихотворений:

 
Оставь, о дух мой, вскоре все земляныи места!
Взойди, дух мой, на горы, где правда живет свята,
Где покой, тишина от вечных царствует лет,
Где блещет та страна, в коей неприступный свет.
 

Прочтя эти строчки, Томара-старший, говорят, воскликнул: «Друг мой! Бог благословил тебя дарованием духа и слова!» Так рождался Сковорода-поэт. Конечно, он умел слагать стихи еще задолго до этого, по крайней мере еще с 1738 года, когда начал изучать поэтику в стенах Киево-Могилянской академии. Но одно дело – стихосложение, а совсем другое – поэзия, когда человек, словно идя по следам Бога-Творца, выстраивает из слов свой собственный параллельный мир, «дом бытия» – иллюзию, которая является более реальной, чем сама реальность. В конце концов, Бог – тоже поэт, а все Его творение – божественная поэма. Вспомним, как в трактате «Силен Алкивиада» Сковорода, говоря о Боге и о Его творении, как бы между прочим размышляет: «Что такое поэтическое искусство? – Делать из злого доброе. Кто добр? Плоть – ничто…»

Здесь, в селе Каврай, Сковорода напишет около десятка стихотворений, которые впоследствии войдут в цикл «Сад божественных песен», небольшое, но очень яркое стихотворение «О свободе» («De libertate»), пару стихотворных фабул, переведет с латыни послание французского поэта XVI столетия Марка Антуана де Мюре «К Петру Герардию», «священный гимн» того же автора «На Рождество Христово».

Сковорода жил в селе Каврай до лета 1759 года, до тех пор, пока Василию Томаре не пришло время, как говорил Михаил Ковалинский, «поступить в другой круг упражнений, пристойных по свету и по роду…».

Воспитанник Сковороды сделал блестящую карьеру. Он выполнял важные дипломатические поручения на Кавказе и в Иране, был чрезвычайным послом и полномочным министром Российской империи в Константинополе, дослужился до чина действительного тайного советника… Сенатор Василий Томара – этот в прошлом непослушный мальчишка – до конца своих дней будет с благодарностью вспоминать Сковороду. Спустя много-много лет он так напишет своему учителю: «Любезный мой учитель Григорий Саввич! Письмо Ваше… получил я, с равной любви и сердца привязанностию моею к Вам. Вспомнишь ты, друг мой, твоего Василия, по наружности, может быть, и не несчастного, но внутренне более имеющего нужду в совете, нежели когда был с тобою. О, если бы внушил тебе Господь пожить со мною! Если бы ты меня один раз выслушал, узнал, то б не порадовался своим воспитанником. Напрасно ли я тебя желал? Если нет, то одолжи и отпиши ко мне, каким образом мог бы я тебя увидеть, страстно любимый мой Сковорода? Прощай и не пожалей еще один раз в жизни уделить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему – Василию Томаре».

И дело здесь не только в светлых воспоминаниях детства. Совсем нет! У Томары под рукой были рукописи сочинений его учителя, в частности трактат «Начальная дверь к христианскому добронравию», который он возил с собой даже на Кавказ. Возможно, он часто размышлял на темы философии Сковороды, и пребывая в одиночестве, и находясь в кругу своих друзей. Вспомним, например, как начинаются «Санкт-Петербургские вечера» знаменитого писателя и мистика, посла сардинского короля в России графа Жозефа де Местра.

Санкт-Петербург. Июнь 1809 года. Около девяти часов вечера. Нева, окутанная серым гранитом набережных, течет между роскошными дворцами, под мостами-арками, омывая темно-зеленые острова. Неспешно садится солнце, заливая все вокруг каким-то диковинным маревом. Шум города стихает, и все наполняется той загадочной смесью света и сумрака, которая характерна для Петербурга в пору белых ночей. По Неве против течения плывет лодка. В ней, кроме гребцов, сидят трое: Граф, то есть сам Жозеф де Местр, Кавалер – скорее всего, молодой аристократ Франсуа Габриэль граф де Бре, которого забросила в Россию революционная буря, и Тайный советник Т. – не кто иной, как «сердечный друг» де Местра и ученик Сковороды сенатор Василий Степанович Томара. Сама природа побуждает наших приятелей к беседе. «Интересно, – говорит Кавалер, – а способны ли злые и порочные люди наслаждаться такой красотой?» – «Трудно найти более интересную тему для разговора, – ответил на это Томара. – Счастье злых, несчастье праведных. Тут таится страшный соблазн для человеческого разума!» Завязывается беседа. Приятели начинают обсуждать одну из главных тем философии Сковороды…

Тем временем путь самого Сковороды лежал из села Каврай на Слобожанщину. В августе 1759 года белгородский и обоянский архиерей Иоасаф Миткевич пригласил его занять должность преподавателя поэтики в Харьковском коллегиуме. Это учебное заведение было основано еще в 1726 году епископом Епифанием Тихорским. Можно сказать, что по своей учебной программе и преподавательскому составу (бо́льшую часть которого представляли воспитанники Киевской академии) это был фактически филиал Киево-Могилянской академии. Примечательно и то, что основу книжного собрания коллегиума составляла личная библиотека Стефана Яворского – одного из ярчайших киевских поэтов и интеллектуалов конца XVII – начала XVIII века. Когда перед самой смертью Яворский – в то время митрополит рязанский и муромский – в изящной латинской элегии прощался со своими книгами:

 
В путь отправляйтесь, о книги, которые часто читал я,
В путь, мое счастье, идите, быв утешеньем моим.
Пусть вас читают отныне души счастливее этой,
Пусть вашим сладким нектаром полнятся смертных сердца![4]4
  Перевод Леонида Ушкалова.


[Закрыть] —
 

он, сам того не ведая, благословлял их в дальнюю дорогу на Слобожанщину.

Пожалуй, единственное, что отличало Харьковский коллегиум от Киево-Могилянской академии, – так это большее внимание к естественным и точным наукам. При этом и поэтическое искусство, которое предстояло преподавать Сковороде, занимало здесь достойное место. Как скажет впоследствии уже упоминавшийся воспитанник коллегиума Федор Лубяновский: «Все мы были поэты». Действительно, поэтическое творчество изучали здесь основательно. Студенчество, или же «преславное украинское юношество» («praenobili Roxolani iuventuti»), могло вдоволь напиться животворной воды из Касталийского источника (на дверях класса поэтики был нарисован колодец с двумя ведрами: одно из них – пустое – опускается вниз, а второе поднимается вверх, и оно наполнено до краев, так что по нему струйками бежит вода). Недаром среди профессоров и воспитанников коллегиума было немало хороших поэтов. Можно вспомнить хотя бы Стефана Витынского (его «Эпиникион» 1739 года – едва ли не первый образчик силлабо-тонического стихосложения на Украине), приятеля Сковороды Василия Двигубского, Михаила Ковалинского и других. Как поэт, пожалуй, наиболее громкую славу из выпускников коллегиума снискал «творец русского гекзаметра» Николай Гнедич, который в результате двадцати лет подвижнического труда перевел бессмертную «Илиаду» Гомера.

Итак, Сковорода прибыл в Харьков – столицу Слободского края. Этот город он полюбил сразу и навсегда. Сковорода – пожалуй, единственный поэт, написавший молитву Господу за город Харьков, называя его Захарполисом, то есть городом пророка Захарии, а еще – «седьмым Божьим оком»:

 
Захария проповедует, что у тебя семь очей.
Седьмое око – город Захарии.
Этим семи очам ты один, Христос, зеница.
Слепые очи, когда зеница закрыта.
О, раскрой твои очи, пожалев его!
Так город Захарии будет настоящим солнцем.
 

Да и в вообще, вся Слобожанщина стала для него родным домом. Здесь он будет жить, здесь найдет себе место вечного упокоения. «Мать моя Малороссия, а тетка – Украина», – любил говорить Сковорода, имея в виду то, что в Гетманщине (Малороссии) он родился и вырос, а Слобожанщина (Украина) приняла его как родного. Его привлекали и жившие здесь гостеприимные люди, и роскошная природа Слободского края. Недаром когда-то, еще до того как Сковорода появился на свет, черниговский поэт Иван Орновский в своем пышном панегирике Донец-Захаржевским под названием «Богатый сад» назвал этот край за его буйные леса и дикие вишневые сады «владениями Дианы». Эти девственные леса, чистые воды рек и ручьев, степное разнотравье, воздух, звеневший пением жаворонка, зеленые сады с щебечущими соловьями, уютные пасеки и хутора философ полюбил больше всего на свете. Здесь ему даже как-то легче дышалось. Слобожанщину, говорит Михаил Ковалинский, Сковорода любил больше, чем свою родную Малороссию, «за воздух и воды. Реки почти все цветут в Малороссии, отчего и воздух имеет гнилость», а здесь он чистый-чистый:

 
Ах поля, поля зелены!
Поля цветами распещренны!
Ах долины, яры!
Круглы могилы, бугры!
 
 
Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!
 
 
Жайворонок меж полями,
Соловейко меж садами.
Тот, выспрь летя, сверчит,
А сей на ветвах свистит.
 
 
А когда взойшла денница,
Свищет в той час всяка птица,
Музыкою воздух
Растворенный шумит вкруг.
 
 
Только солнце выникает,
Пастух овцы выганяет
И на свою свирель
Выдает дрожливый трель.
 
 
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я с хлеба куском
Умру на месте таком.
 

Прибыв в Харьков, философ сразу же оказался в центре внимания местной публики. Сковорода, как всегда, был ни на кого не похож ни своими мыслями, ни своими манерами. Действительно, одевался он со вкусом, но очень уж просто; ел только зелень, фрукты и молочные блюда, да и то лишь после захода солнца; не употреблял ни мяса, ни рыбы; спал не более четырех часов в сутки; вставал до восхода солнца и, когда погода была хорошей, обязательно отправлялся за город, чтобы прогуляться на свежем воздухе среди роскошной зелени… Этот человек – всегда веселый, бодрый, подвижный, словоохотливый, одинаково учтивый к людям разного положения, «имел набожество без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести».

Итак, Сковорода, как и когда-то в Переяславле, переступил порог класса поэтики. На этот раз у него было тридцать девять учеников, подавляющее большинство из которых – сыновья слободского духовенства, трое – из казацкой старшины, а двое – из простых казаков. Судя по всему, он был довольно-таки строгим и требовательным учителем. По крайней мере в конце учебного года только немногим более половины его учеников, а точнее – двадцать один, получили оценку «понят», а остальные – «не понят». Сковорода оценивал не столько знание поэтического творчества, сколько способность ребят к учению, их природное дарование. Он и в дальнейшем будет выводить такие же оценки-характеристики, только они будут гораздо более цветистыми. Если попробовать расположить их от наивысшей к самой низкой, то картина будет приблизительно такой: «весьма остр» – «остр» – «очень понят» – «гораздо понят» – «весьма понят» – «понят» – «годен, понят» – «кажется, понят» – «не очень понят» – «не непонят» – «не негоден» – «кажется, не годен» – «непонят» – «туповат» – «весьма непонят» – «туп» – «очень туп» – «негодница» – «самая негодница» – «самая бестолковица».

А еще – в конце того же учебного года Сковорода написал басню о Волке и Ягненке, переработав на свой лад всем известный эзоповский сюжет: в народе даже ходила присказка: «Баран, не мути воду волку», а в школе философы использовали басню как пример софистических силлогизмов. «Этой ошибкой, – говорил, допустим, учитель Сковороды Георгий Конисский, читая курс логики, – грешит самое обвинение Волка против Ягненка у Эзопа: «Ты пьешь тогда, когда и я пью, то есть мутишь мне воду». У Сковороды смышленый Ягненок просит Волка сыграть ему на флейте модный менуэт, чтобы он хотя бы перед смертью мог немного потанцевать. Сначала Волк только глаза вытаращил от удивления, ибо какой из него ей-богу музыкант, но потом все-таки решил уважить Ягненка и начал играть. И тут откуда не возьмись появились собаки, напали на «бестолковицу»-Волка, а «весьма острый» Ягненок спасся. Свою басню Сковорода завершил такой моралью:

 
Не ревнуй в том, что не данно от Бога.
Без Бога (знаешь) ниже до порога.
Аще не рожден, не суйся в науку.
Ах, премного сих вечно пали в муку.
Не многих мати породила к школе.
Хочь ли быть счастлив? – будь сыт в своей доле.
 

Эта перелицованная Эзопова басня имела для некоторых воспитанников коллегиума неожиданные последствия, поскольку, прочитав ее, епископ Иоасаф Миткевич тут же решил «освободить от училищного ига», проще говоря, отправить назад к родителям, сразу сорок учеников – таких, которым учиться «не дано от Бога».

Даже в отношениях со своими самыми близкими друзьями Сковорода отличался бескомпромиссностью. Недаром Иван Вернет (Жан Берне), тот самый «швейцарец-украинец», который служил в свое время личным чтецом у прославленного полководца Суворова, а потом оказался на Слобожанщине в роли гувернера, учителя и писателя и на собственном опыте знал крутой нрав Сковороды (однажды философ, пребывая в дурном настроении, обозвал его «мужчиной с бабскими мозгами и дамским секретарем»), говорил: «Он был вспыльчивым и пристрастным, легко поддавался первому впечатлению, переходил от одной крайности к другой; он любил и не любил без надлежащих на то оснований, а высказанная им истина, не прикрытая приятной завесой скромности, снисходительности и приязни, оскорбляла того, кого она была призвана исправлять… Я не знаю, как он сумел вызывать у своих учеников такое уважение к себе!» Но на самом деле все было не так. Сам Сковорода в одном из писем пояснил это предельно просто. «Иногда может показаться, – писал он, – что я гневаюсь на самых дорогих мне людей: ах, это не гнев, а моя чрезмерная горячность, вызываемая любовью, и прозорливость, потому что я более вас вижу, чего нужно избегать и к чему стремиться». И его ученики отвечали на любовь любовью.