Текст книги "Ломовой кайф"

ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ…

Пиво после бани Таран, как ни странно, пить не стал. Не потому, что боялся, будто оно на старые дрожжи попадет, – эти дрожжи если и были, то в сауне выпарились. Не хотелось ему к Надьке ехать с запахом. Опять же придется говорить, что пил, когда и при каких обстоятельствах, а супруга в последнее время очень чувствительно относилась к тем случаям, когда Юрка употреблял пивко, а тем более что-то покрепче. Наверное, она сильно беспокоилась, чтобы у Тарана дурная наследственность не проявилась. Дело в том, что прошлой зимой Юркины родители, допившись до чертиков, передрались и отец пырнул мать ножом. Не насмерть, но очень крепко. Отца посадили и намерили ему аж шесть лет. А мать, едва вышла из хирургии-травматологии, угодила в дурдом. Крыша поехала у нее намного основательнее, чем думали врачи, потом обнаружился какой-то «процесс» в мозгу, и она, промаявшись до весны, преставилась.

Наверное, было бы вполне логично, чтобы Юрка испытывал по случаю всех этих событий чувство облегчения и даже как ни страшно это произносить, чувство глубокого удовлетворения. Потому что от родителей, если уж говорить начистоту, Таран за последние десять из без малого двадцати лет жизни натерпелся немало. Если есть люди, которые могут сказать, что всем хорошим в себе они обязаны своим родителям, то Юрка мог с полным правом заявить, что за все дурное в своем характере он должен благодарить отца и мать. Возможно, вырвавшись по воле случая из родительского дома, он спас себя от греха отцеубийства или даже матереубийства – пути господни неисповедимы. Конечно, после этого он еще немало чего натворил, но все-таки судьбой родителей распорядились без него. Уже от одного этого можно было облегченно вздохнуть. Тем более что прописан был Таран по-прежнему в двухкомнатной родительской квартире, которую они так и не успели приватизировать, а потому и пропить не смогли. Поэтому Юрка имел законное право привести эту опустевшую жилплощадь в относительно пригодный для жизни вид и переселиться туда ,со своим семейством, чтобы дать возможность тестю и теще, как говорится, пожить в свое удовольствие. Конечно, была неприятная перспектива через шесть лет вновь увидеть Николая Анатольевича в родных стенах, но она все-таки была достаточно далекой.

Однако на самом деле никакого облегчения и уж тем более удовлетворения Таран не испытывал. Настоящей скорби, правда, тоже не было, потому что слишком долго Таран видел вместо матери какое-то полуживотное, то начинавшее бессмысленно крыть его матом, то слюняво хныкать о своей пропащей жизни. Где-то в памяти оставался еще по-детски светлый образ доброй милой мамочки, какой она была лет десять назад, может, даже чуть больше. Но с обрюзгло-опухшим чудовищем, какой Таран привык видеть мать в последние годы, этот образ не имел ничего общего. Хотя, быть может, Юркина судьба была счастливее, чем, допустим, у Лизки Матюшиной, поскольку совсем беспробудно его родители стали пить лишь года три назад, а до того только периодически впадали в запои. Он все-таки смог и школу закончить, и спортом позаниматься, и еда какая-никакая в доме была. До такого, чтобы есть плесневелые корки из мусорного бака, размоченные в водопроводной воде, у них еще не доходило.

Хоронили Юркину мать они вдвоем с Надькой. Птицын, конечно, помог и «мамонты». Никого из друзей-подруг ее и отца, которых, бывало, полная квартира набивалась, и близко не появилось. Конечно, Юрка никаких приглашений не рассылал, но ведь все эти дружки-подружки жили поблизости, в том же дворе или в соседних. То ли помнили, как Таран их, бывало, из квартиры вышвыривал, то ли им эти похороны предвещали собственную, столь же печальную кончину. Отвезли гроб на кладбище, опустили в могилу, поп что-то пробубнил и кадилом помахал, наметали холмик и табличку воткнули. Потом поехали на опустевшую квартиру, где перед тем какая-то баба за двести рублей мусор прибрала и полы помыла, помянули.

Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не решался.

И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в принципе рано или поздно должно было случиться. Был, конечно, период, когда ему просто нельзя было появляться дома, когда его искали, чтобы убить, всякие там «вовы», «калмыки» и «самолеты», но ведь уже в прошлом году ему ни шиша по этой линии не грозило. И ведь мать с отцом несколько раз писали ему письма, когда он якобы служил где-то в Сибири «на точке». Даже кулек конфет как-то раз прислали. Наверное, кто-то из них знал, что Тарана «перевели» в родной город и они с Надькой поженились, живут у Веретенниковых в соседнем доме, завели внука… Правда, посмотреть на Алешку ни бабка, ни дед так и не собрались. Может, Юрке надо было самому собраться и показать им этого человечка? Может, тогда он сумел бы что-то расшевелить в их пропитых душах? Хотя надеяться на это не следовало, но все-таки надо было попробовать… А Таран не стал этого делать. И вот родной дом – хоть и трижды, даже четырежды проклятый, а родной! – пуст. Загаженный, с поломанной мебелью, рваными и линялыми обоями, с тараканами, сгоревшим и разбитым допотопным телевизором, с невыветрившимся запахом блевотины, но тут Юрка все-таки восемнадцать лет прожил. Матери нет и уже никогда не будет, а отец если и вернется через шесть лет – здоровье у него никудышное! – то навряд ли надолго. Ненависти к отцу в тот момент у Тарана не было. Да, отец-полудурок ударил мать ножом, наверное, и «процесс в мозгу», от которого мать отдала богу душу, тоже не без участия его кулаков образовался, но ведь, по совести сказать, и мать его не раз наотмашь била по голове чем ни попадя, и руку ему однажды ножом распорола – было такое! Случай распорядился, кому сидеть, а кому умирать, всего лишь случай… Впрочем, могли и посадить обоих, и убить обоих – для алкашей и подобные исходы не редкость.

В тот вечер Таран с Надькой ушли последними, прихватив с собой только одно

– старый семейный альбом. Особо древних фото там не было, так же, как, впрочем, и снятых в последние годы. Потом, уже сидя у Веретенниковых, Юрка и Надька его долго разглядывали, обмениваясь впечатлениями.

Конечно, альбом этот был растрепанный, местами чем-то обляпанный и загаженный, многие фотографии пожелтели, помялись и порвались, но что удивительно – просматривая его, Таран видел какую-то иную, чужую, в общем, вполне приличную и приятную жизнь.

Начинался альбом со свадьбы. Совсем юные, красивые, нарядные родители – тогда им где-то чуть-чуть за двадцать было! – стоят перед сотрудницей загса и меняются золотыми кольцами. Цветное фото, яркое, чуть-чуть только порозовело. Потом стол в каком-то кафе или ресторане персон на пятьдесят – ведь хватало же денег тогда, в 1979-м! И гости все одеты прилично, хотя, как припоминалось Юрке, много позже он часть этих людей видел задрипанными полубомжами, приходившими к ним пьянствовать или похмеляться. Было фото, снятое, как видно, на второй день после свадьбы в новой квартире – в той самой, которую Таран считал родной. Она на этой карточке казалась такой шикарной: люстра висела, ковер на стене, хрусталь блестел и на столе, и на застекленных полках серванта…

А вот и Юрка на снимках стал появляться. Сперва крохотуля со сморщенным личиком – только-только из роддома привезли! Потом толстощекий бутуз-карапуз с пустышкой во рту, тянущий пальчики к ярким цветным погремушкам, повешенным на резинке поперек красивой, полированного дерева, кроватки. И коляска у Юрки была очень красивая, немецкая. Детсадовское фото: толстая воспитательница Ирина Борисовна в розовом платье, а вокруг нее два десятка ярко, красиво одетых мальчиков в коротких штанишках и девочек с белыми пухлыми бантами в косичках. Школьные карточки были, какие-то торжества семейные. Имелось фото, снятое в Крыму, куда родители, правда, без Юрки ездили. Наверное, им тогда и тридцати не было… Стройные, подтянутые, загорелые, в темных очках – господи, куда ж все это подевалось?!

Конечно, весь этот фотоархив Таран когда-то видел. Правда, последний раз очень давно. Но в тот момент, после поминок, он смотрел на него будто в первый раз. Он не узнавал свою жизнь, хотя то, как его в детсаду фотографировали и в школе, прекрасно помнил. На фото не попали ни угарные пьянки, когда Юрке приходилось убегать к соседям делать уроки, ни омерзительные картинки, когда мать валялась в кухне, напустив под себя лужу, или отец, обрыгавшись до полного неприличия, осатанело рубил топором стулья… Все вообще кончилось примерно 1990 годом. Дальше родители перестали пополнять альбом, хотя, может быть, еще и фотографировались где-то. Вообще-то все плохое началось в 1985-м, когда объявили «антиалкогольную кампанию». Именно тогда отец с матерью начали гнать самогон, утверждая, что он помогает от радиации. Хорошо, что Юрку тогда не стали им поить… И ведь тоже тогда было еще не все потеряно. Пили, но совсем не спивались, ходили на работу, зарабатывали, в общем, неплохо. А вот в девяностые годы, особенно после того, как все накрылось медным тазом и завод, где они вкалывали, перестал работать, тут-то оно и началось. Отец, конечно, время от времени . говорил, что революция вот-вот грянет, рабочий класс поднимется, но и революция не гремела, и рабочий класс не поднимался. Кто-то крутился, вертелся, за выживание боролся, а отец с матерью в основном спивались, хотя тоже иногда умудрялись деньги зарабатывать и Юрку кормить.

Так вот тогда, в ночь после поминок и просмотра альбома, на Тарана такие шальные мысли находили, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В нем настоящая классовая ненависть закипела, хотя они с Надькой жили куда лучше многих и вообще-то им пока было грех на судьбу жаловаться и демократические порядки ругать. Нет, Таран, начав с того, что пожалел ту, прошлую, вполне приличную жизнь, которая была запечатлена на старых фотках, буйно разъярился и на тех, кто «перестройку» с «антиалкогольной кампанией» учудил, и на тех, кто СССР развалил, и на тех, кто рынок во главе угла поставил. Свистни тогда кто-нибудь: «Юрка, айда буржуев давить!» – он бы среди ночи вскочил и побежал, не спросив, за кем идет. Но никто не свистнул, и Юрка, промаявшись со своими мыслями до утра, все-таки заснул. А проснувшись, поглядел на Надьку, на Лешку, глянул по телику очередной репортаж из Чечни, где разрушенные деревни показывали, и малость поостыл. Представил себе, как над городом «МиГи» и «сушки» с бомбами носятся, как «вертушки» НУРСами по дворам стреляют, а откуда-нибудь всякие «меты», «ноны» или там «грады»-«ураганы» по площадям мочат, и поскорее отогнал это видение от себя. Не дай бог!

…Все эти воспоминания нахлынули на Юрку в то время, когда он, помывшийся и посвежевший, пообедавший «усиленней раскладкой» в «мамонтовской» столовой, переодевшись в штатское, ехал в городском автобусе. Ехал он один. Ляпунов, как было приказано, в 16.00 убыл на доклад к Птицыну, Топорик, как и обещал еще в бане, решил часа на четыре придавить подушку, а Милка отправилась в свою каморку, утверждая, что будет наводить марафет и сегодня обязательно кого-нибудь до смерти очарует.

Настроение у Тарана в принципе было не самое плохое. Конечно, взгрустнулось ему немного при всех этих не шибко веселых воспоминаниях-размышлениях, но не настолько, чтобы он уж совсем приуныл. В конце концов, прав ведь Ляпунов: хорошо быть живым! Прогулялись, можно сказать, по преисподней, к черту в зубы не попали и выполнили все, что положено. Те козлы, которых в Европе набирали, лажанулись по полной программе, четверо никогда к своему пльзенскому, «Выборовой» и всяким там шпикачкам не вернутся, один сейчас небось рассказывает все, что знает, сведущим людям, а еще три чувака-баклана мотаются по Чечне, ожидая, что их какой-нибудь Ахмед или Магомед отловит и немножко горло резать будет. Впрочем, если они федеральному спецназу попадутся – те их, несмотря на российскую форму, в два счета расколют! – туго им придется. Убить, может, и не убьют, но потопчут капитально во имя славянского единства. Особенно если спервоначалу за бандер примут, которых, говорят, у боевиков до хрена и больше пасется…

Но это все уже далеко. Город – вот он, а там Надька. Лешка сейчас с дедой Мишей и бабой Тоней у прабабушки Наташи в Стожках. А госпожа Таран – в городе. Надьке на ее родном «тайваньском» рынке подработка подвернулась, все в том же ларьке. Две тыщи – какой-никакой, а приварок. Лешка уже большой, грудь не сосет, бабки и дед рады повозиться. Птицын обещал Юрке на август отпуск, вот тогда они с Надькой вместе в Стожки поедут.

В общем, по мере приближения к квартире Веретенниковых настроение у Тарана все больше поднималось. Правда, по времени выходило, что Надька, которая, по Юркиным расчетам, сегодня работала в дневную смену, еще не вернулась с рынка. Она должна была появиться где-то в шесть вечера. Но у Тарана были свои ключи, так что препятствием для попадания в квартиру это служить не могло.

Итак, Юрка миновал скамеечку, на которой восседали три или четыре старушки, сказал им «здрассте!», вошел в знакомый и почти родной подъезд, прытко взбежал на третий этаж и для начала все-таки позвонил в дверь. Фиг его знает, может, Надька уже дома или кто-то из ее родителей за чем-нибудь в город приехал. Но, как и ожидалось, дверь никто не открыл. Тогда Юрка достал ключики и, быстро отперев оба замка, вошел в квартиру. Увы, никого еще не было. Часы показывали всего пять с копейками, и до Надькиного прихода оставался еще без малого час. Юрка снял кроссовки и поставил их в специальный металлический шкафчик для обуви, который они недавно приобрели. А шлепанцы брать не стал – и так тепло.

В квартире радовали глаз чистота и порядок. Чуялась Надькина приверженность к аккуратности, которой, между прочим, у тещи, то есть у тети Тони, явно не хватало. В прихожей ни одна туфля не валялась, на кухне ни одной крошки на столах не осталось, не было ни одной ложечки, не прибранной к месту. Нет, тетя Тоня явно в город не заезжала, и Надька хозяйничает сама. Юрка почти наверняка знал, что ежели в раковине лежит хоть одна немытая чашка, значит, теща дома, а жена отсутствует. Вообще-то обычно в большинстве семей матери приучают дочерей к порядку и аккуратности, но у Веретенниковых все было наоборот. Заглянув в холодильник, Таран обнаружил, что там вообще-то лежит много всего вкусненького, и ежели б он был голоден, то вполне мог бы хорошо поправить здоровье. Даже бутылка какого-то марочного была припасена! Правильно, что Таран пиво пить не стал. Уж лучше хорошего винца с Надькой откушать под приятную закусочку!

И вообще Юрка даже пожалел немного, что почти все, что принято делать, вернувшись домой, проделал на базе «мамонтов» или даже еще в самолете. А он и выспался, и помылся, и поел – вроде и не придумаешь, как время скоротать. Конечно, можно было телевизор поглядеть, но ни «мыльные сериалы», которые шли чуть ли не на каждом канале, ни остальное «смотриво» Юрку не волновало. Он жаждал футбол поглядеть, «Евро-2000», а до футбола было еще ой как далеко.

Поэтому, добравшись до своей комнаты, где стояла четырнадцатидюймовая «сонька», купленная еще в тот период, когда Тараны обитали на базе МАМОНТа в каморке, ныне принадлежащей Милке, Юрка не стал ее включать. Кассетник «JVC», на котором можно было и CD слушать – уже недавнее приобретение, – Таран тоже трогать не стал. Его и раньше особо не пронимали всякие забойные мелодии, а в последние годы он и к року охладел, и уж тем более к «музыке поп». Наверное, повзрослел уже. На книжной полке стояли в основном Надькины любовные романы, которые Таран читать не мог – они были специфически бабские. Надька иногда даже слезы над ними проливала (как и над латиноамериканскими сериалами) и вообще считала шедеврами мировой литературы.

Судя по всему, воздействие этих писаний на госпожу Таран было весьма сильное. Видимо, там, под этими глянцевыми, мягкими обложками прятался текст, который брал баб за душу, как крокодил за ногу, ибо сочинен он был опять-таки бабами, «пропускавшими через себя» все эти любовные истории с герцогами, графинями, миллионершами и бедными служанками. То есть то, от чего трепетали сердца самих писательниц, заставляло трепетать и сердца их читательниц. По крайней мере, так полагал сам Юрка. И еще, как ему думалось, Надька, у которой жизнь была в принципе хоть и спокойная-обеспеченная, но уж больно скучная, облизывалась на всякие книжные красивости и романтику.

Не случайно ведь в ее вполне нормальной российской лексике стали появляться явно импортные заимствования типа:

«Я хочу заняться с тобой любовью!», «Войди в меня!», «О, как , прекрасно принадлежать тебе, дорогой!» – ну и еще с десяток подобных творений переводчиков с английского на русский. Неизвестно, может, по-английски или по-американски эти выражения звучали вполне естественно, но Юрка, хоть и не имел лингвистического образования, все же считал, что нормальные русские люди так говорить не должны. От «войди» Таран Надьку кое-как отучил, говоря: «Ща войду, только ноги вытру!» (вариант: «…только сапоги скину!»)

– но остальные англоязычные заимствования по-прежнему нет-нет да и проскакивали, особенно в тех случаях, когда Надежде хотелось, чтобы их с Юркой привычные супружеские дела приобретали некую романтическую окраску.

Так и не придумав как следует, чем время скоротать, Таран улегся на неразложенный диван-кровать и решил просто так поваляться, а может, если удастся, вздремнуть слегка.

Полежав минут десять, он захотел пить и пошел на кухню, где, как ему помнилось, в холодильнике стояла минералка. Сделав несколько глотков прямо из горлышка, Юрка собрался было вернуться в комнату, но тут услыхал через открытое окно кухни, располагавшейся прямо над подъездом, знакомый голосок:

– Здравствуйте, бабушки!

Поскольку Юрка как раз в этот моюнт ставил минералку обратно в холодильник, он не успел высунуться в окно, прежде чем Надька проскочила в подъезд.

И тут Тарану захотелось шуточку устроить. Пока Надька поднималась на третий этаж, Юрка по-быстрому пробежал в комнату, наскоро оправил слегка помятое покрывало и подушку на диване-кровати, а затем торопливо отпер платяное отделение шифоньера, забрался туда и прикрыл за собой дверь. Сейчас придет Надюха, начнет раздеваться, откроет шкаф – а он как выскочит! Все-таки у почти двадцатилетнего бойца Тарана детство изредка еще поигрывало…

УМ ЗА РАЗУМ…

В прихожей дважды щелкнули замки, и Юрка услышал, как Надька сбрасывает босоножки, а затем шлепает босиком по полу. Сперва в туалет забежала, потом в ванную – мордаху ополаскивать, а потом в комнату, где Юрка прятался. И прямиком к шифоньеру. Юрка затаил дыхание: думал, будто она сейчас дверцу откроет. Уже выть приготовился, чтобы напугать.

Но получилось все не так. Надька, аккуратистка эдакая, должно быть, заметила, что дверца неплотно закрыта. Придавила ее – да и щелк ключиком! Таран аж до того обалдел от неожиданности, что приготовленный для устрашения замогильный вой так и застрял у него в глотке. Заперла, супруга дорогая!

Впрочем, Юрка особо не расстроился. Так еще смешнее получится, если он вдруг из запертого шкафа выть начнет. И не сразу, а через какое-то время. Конечно, в шифоньере воздух был не больно свежий, да и нафталином воняло, но все-таки сразу не задохнешься, тем более что Надька ключ из замочной скважины вытащила – и дышать можно, и поглядеть немножко. Правда, ничего, кроме Надькиной попки, туго обтянутой розовыми шортами, да загорелых ножек, Юрка рассмотреть не успел – ушлепала куда-то в кухню. Так, значит, решила пожрать. Ну ладно, можно и подождать, вроде покамест в шкафу не жарко.

Сидел Юрка и ждал, прислушиваясь к долетающим до него звукам. Вот посуда забрякала, вот дверца холодильника хлопнула – ясно, на кухне возится. А потом – шлеп-шлеп-шлеп! – кажется, в прихожую прошла. Скри-ип! Хлоп! – входная дверь. Не иначе проверяет, хорошо ли дверь закрыла?

Но уже в следующее мгновение Юрка понял: Надька кого-то впустила в квартиру.

В самом этом факте ничего криминального, конечно, не было. У Надьки все девки во дворе были подругами, да еще и половина «тайваньского» рынка. Витек Полянин мог забежать, да мало ли кто еще. Но почему никакого звонка в дверь не было, вот что странно! Может, Надька через окно кухни кого-то во дворе увидела и в окно рукой помахала? Только ведь могла и голосом позвать, верно?

Из прихожей донесся стук снимаемых ботинок – явно не женских туфель! – а затем тяжеловатые, опять же явно мужские шаги. Потом Юрка услышал Надькино бормотание:

– Ну проходи, проходи в кухню… Чего стал?

– Иду, иду… – Голос был то ли совсем незнакомый, то ли малознакомый. Но то, что это был мужик, никакого сомнения не вызывало. И то, что это не Полянин, не Хныч, не Чубик, не Лапоть и не Пыня, – тоже.

Вот только тут у Тарана в душе шевельнулись самые серьезные подозрения.

Та-ак! Значит, Надька сперва забежала в квартиру сама, чтобы проверить, не вернулся ли муж и не появился ли в квартире кто-то из родителей. Юркиных кроссовок в ящике для обуви она не приметила, присутствия его в шкафу предположить не могла, а шифоньер заперла просто так, из аккуратности. Ну а потом пошла в кухню и тихо помахала ручкой своему гостю. Звать голосом не стала, потому что бабки, сидящие у подъезда, такой факт без внимания нипочем не оставили бы. А так вошел в подъезд паренек – и хрен знает к кому, на третий этаж или на четвертый. Тем более что дверь Надька открыла загодя, чтобы ее кавалер не звонил и не привлекал внимание еще одной бабки, живущей в квартире напротив. Она всегда подсматривала в «глазок», если слышала, что к кому-то из соседей звонят, – просто из любопытства и от нечего делать.

Вообще-то Таран, конечно, и раньше допускал, правда, чисто теоретически, что жена у него – вполне обычная молоденькая баба из мяса и костей, которой может понравиться кто-то посторонний, тем более что муж то из части по пять дней не вылезает, то по командировкам катается. Одно время он даже немного подозревал Витьку Полянина, бывшего одноклассника и приятеля. Витек часто захаживал и в присутствии Тарана, и в его отсутствие, но он, хотя и признался, что Надька ему когда-то нравилась, после того, как его одноклассники поженились, никаких попыток испортить им супружескую жизнь не предпринимал. Да и вообще он уже полтора года как ходил с Надькиной приятельницей Майкой, и там была, похоже, жутко страстная любовь. Наконец, ни Полянин, ни кто-либо из иных более юных дружков Тарана, старшему из которых, Хнычу, только-только семнадцать стукнуло, просто не рискнул бы посягать на его законную половину, даже если б Надька их сама в постель потащила. Хотя эти ребята за два года прилично подросли, но авторитет Тарана, давно уже не шатавшегося по дворовым тусовкам в поисках приключений, был в их среде еще очень велик. Во всяком случае, на их счет Юрка почти не волновался.

Конечно, у Юрки вполне хватило бы силенок, чтобы выбраться из своего нечаянного заточения, посильнее надавив на дверь ногами или даже просто крепко стукнув по ней кулаком.

Замочек-то хиленький!

Но со стороны кухни покамест ничего предосудительного не слышалось. Надька и ее знакомый о чем-то говорили, часто хохотали-хихикали, звенели посудой, вроде бы чокались – и все. Фиг его знает, может, и зря Юрка ревностью исходит? Шли с работы, пригласила Надька кого-то пообедать, от щедроты своей и рюмашку налила – чего тут такого? Побазарят малость о своих рыночных делах – и пойдет этот товарищ домой, к родной жене, которую любит и ценит. В конце концов, если бы они трахаться сюда пришли, то не стали бы это в кухне делать – вон кровать пустая стоит. А что Надька предварительно в квартиру забежала, так в том опять же прямого криминала нет. Ну, встретила бы Юрку, если бы он ее как нормальный человек дожидался, предупредила бы, что, мол, сейчас к нам Ваня или Степа придет, – и все. Сидели бы они сейчас с этим Ваней или Степой, винцо попивали и салатики кушали. А то, что попытались в квартиру тайком от бабок пройти, – и это понятно. У бабуль этих фантазия богатейшая. Мигом весь двор будет знать, что Надька к себе любовника приводила, хотя тот «любовник» ни сном ни духом ни о чем таком не мечтал.

К тому же Таран вот еще о чем подумал. Ведь Птицын он, считай, не только командир, но и почти родственник, как-никак Лешке крестным папой доводится, кум, стало быть! – наверняка позвонил Надьке еще вчера и предупредил, что, мол, завтра муж приезжает. Стала бы Надька хахаля в дом приводить, даже если б у нее таковой действительно имелся? Какой кайф, если знаешь, что Таран вот-вот в дверь позвонить может? Не дура же у него Надька в самом деле?

Успокоив себя таким образом, Юрка не стал вышибать дверь. Во-первых, будешь полным идиотом выглядеть и перед Надькой, и перед незнакомым, возможно, очень приличным человеком, а во-вторых, замок поломанный самому же и чинить придется. Нет уж, покамест можно и посидеть тут, подождать, пока этот гость не уйдет с миром. Конечно, можно будет Надьке несколько вопросов задать тет-а-тет, но это так, в профилактических целях. А вот если они с этим гостем сюда заявятся и начнут «любовью заниматься» – тогда, пожалуй, можно и замка не пожалеть…

Прошло примерно около получаса с тех пор, как Надька начала пировать с этим типом. Таран сидел, напрягал уши, но все покамест ни о чем серьезном не говорило. Разве что хиханьки-хаханьки настораживали – что-то участились заметно. Судя по тому, как Надька хихикала, хмелек у нее чувствовался. Возможно, ту бутылочку, на которую Таран облизывался, они уже уполовинили на двоих.

А потом Юрка услышал, как в кухне брякнула посуда, затарахтели передвигаемые стулья. Потом послышались шаги. Нетвердые, неровные да еще и перемежавшиеся с Надькиными хохотунчиками. Вот сейчас они уже в прихожей… Может, она его все-таки выпроводить собирается?

Недолго Таран тешил себя этой надеждой. Парочка, хихикая и невнятно перешептываясь, явно приближалась к супружеской спальне семейства Таранов. Скрипнула дверь, вошли. Тут уж можно было даже шепот хорошо расслышать…

Но сначала Юрка услышал вовсе не шепот, а сдавленное дыхание. И жадный звук поцелуя взасос. А потом шорох одежды. Все, что там творилось, Таран не мог видеть, Надька с хахалем через замочную скважину пока не просматривались, ближе к двери стояли. Но вот Надькину майку, которую с нее стащил партнер и бросил на коврик перед диваном-кроватью, Юрка прекрасно видел. И то, как следом туда же полетела верхняя часть красного купальника, – тоже;

– М-м-м, – утробно урчал мужик, и в уши Тарану ворвался липкий, потный шорох рук, жадно ползавших по телам. Фр-р! – и поверх Надькиных тряпок шлепнулась незнакомая футболка – с номером, которого Юрка не разглядел, и надписью «Figo». Само собой, Таран не подумал, будто ему этого Фигу на квартиру привели, но и о том, что обладатель этой футболки собирается с Надькой всего лишь аэробикой заняться, – тоже.

Казалось бы, самое оно: шарахнуть по двери, сломать парочке кайф, врезать этому «Фиге» под дых и в рыло, пинком вышвырнуть за дверь, а уж потом высказать Надьке все, что он думает о ее поведении. Но…

Ничего такого Таран делать не стал. И вовсе не потому, что подумал, будто обладатель майки может оказаться ростом не с Фигу, а хотя бы с Мэджика Джонсона. В принципе под такую ярость и ревность, которые сейчас бушевали в душе у Юрки, он даже своих недавних кумиров – Тайсона и Холифилда не испугался бы. Нет!

Тараном вдруг овладело мерзкое, даже, может быть, противоестественное желание – посмотреть все до конца. Во всех подробностях. Вся кровать через замочную скважину была видна, и коврик прямо перед глазами…

Да, он помнил, как тошно ему было два года назад, когда Жора Калмык рассказал ему всю подноготную Даши – его первой и самой чистой любви! – оказавшейся проституткой и порнушницей. И как он, пристегнутый наручниками к столбу, вынужден был смотреть на то, что эта самая Даша вытворяла сразу с несколькими мужиками. Ничего похожего на нынешнее Таран тогда не испытывал. Это, нынешнее, было схоже с другим случаем, прошлой весной, на теплоходе, когда экстрасенсиха Полина каким-то неведомым способом подчинила себе двух здоровенных жлобов и стала играть с ними в «рабов и повелительницу» – заставляла лизать себе пятки, топтала острыми шпильками босоножек, порола ремнем, а потом заставила их себя трахать. А Таран на все это смотрел сперва с омерзением, а потом с точно таким же пакостным, но жадным ощущением, как сейчас. Более того, в конце «шоу», когда Полина прогнала жлобов, он не погнушался и сам полез к ней… Правда, тогда Юрке казалось, что Полина и на него свои чары навела. Кроме того, Полина эта не была Юрке женой и матерью его сына. Но почему-то именно это обстоятельство – то, что он воочию видит, как Надька ему изменяет, – необъяснимым образом возбуждало Тарана. Нет, Юрка не перестал ревновать, и ярость продолжала палить его душу, но паскудное желание было сильнее. Он смотрел на кучку белья, куда следом за прочим прилетели мужские брюки, а потом и Надькины розовые шорты, слушал шелест и шлепанье рук по влажной коже, поцелуйное чмоканье и жаркое, полубессвязное бормотание…

– Надюха-а… Сладенькая… Гладенькая…

– Ты во-о-обще-е… Женечка, я с ума схожу… Ум за разум заходит…

Вот уж у кого ум за разум заходил, так это у Тарана. Ему казалось, что любовники несуразно затянули свою прелюдию. Пожалуй, теперь он ненавидел их уже не за сам факт того, что они ему рога наставляли, а за то, что так долго не приступали к этому процессу. И ревность тоже пошла на убыль. Причем как-то необъяснимо быстро. Ведь Надька-то пришла к нему девушкой, а он до нее двух шлюх со стажем попробовал – Дашку и Шурку. А потом, уже после свадьбы, Таран, пакостник, переспал с Аней Петерсон, поиграл в «графиню на подоконнике» с толстухой Фроськой, устроил «па-де-труа» с Полиной и Василисой в бане, прошлой осенью с Милкой побаловался… А Надька в это время была убеждена, будто он ей верен, и сама эту верность блюла. Может, настало время и ей расслабиться? В конце концов, может, ей бог этого Женечку послал, чтобы наказать Тарана за грехи. Правда, такими делами обычно дьявол занимается, но хрен его знает, где там у них, в потустороннем мире, кончается одно ведомство и начинается другое?