Текст книги "Мародеры"

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. КРАДЕНЫЙ ДНЕВНИК

Все началось шесть лет назад, когда Никита Ветров, окончив школу и позорно провалившись на вступительных экзаменах в историко-архивный институт, устроился работать в архив.

Сначала, будучи подсобным рабочим, он занимался тем, что вынимал архивные дела, которые заказывали в читальный зал исследователи, грузил их в неуклюжий ящик на колесах, почему-то именовавшийся «шарабаном», и вез их через двор.

Потом забирал те дела, которые читатели уже просмотрели, грузил их в тот же «шарабан» и вез обратно. Интеллекта это не прибавляло, но зато развивало физически. К тому же Ветров проявлял старательность, и его повысили до хранителя фондов.

Соответственно, Никиту поставили на более интеллектуальную работу – проверять наличие дел. Это означало, что он должен был вынимать из ячеек стеллажей увесистые картонные коробки с делами и проверять, все ли дела на месте и нет ли каких лишних. Заодно полагалось проверять количество листов, перенумеровывать их или нумеровать заново, и отмечать, какие дела не сшиты, повреждены плесенью или мокрицами, поедены жуками…

Поначалу Никите было очень любопытно посмотреть на бумажки, которым почти сто лет. Спустя год они ему жутко надоели: большинство дел были ужасно скучные.

Всякие там уведомления да препровождения, списки личного состава да ведомости на получение денежно-вещевого довольствия. Приказы по частям царской армии, давным-давно расформированным, и тоже какие-то затхлые. Того-то такого-то числа назначить в наряд, того-то произвести в ефрейторы, такого-то посадить на гауптвахту…

Так он проработал два года, особо не мучаясь мыслями о житье-бытье и даже о поступлении в вуз, потому что настроения учиться у него тогда не было. В армию ему тоже не хотелось, потому что он очень не любил, когда им командуют.

Но в армию его все-таки забрали, хоть и на год позже, чем следовало. Однако недели за две до того, как ему пришла «повестка на расчет», произошло то самое событие, которое и привело его в этот город.

Дали ему проверять наличие дел в каком-то совсем небольшом фонде, где было не больше трех десятков дел. Фонд принадлежал какой-то крохотной войсковой части. И дела в этом фонде были самые что ни на есть ерундовые. Кроме одного, которое, хоть и числилось в этом фонде, относилось совсем к другому.

Внешне выглядело оно совершенно так же, как и остальные: имело невзрачную голубовато-серую обложку, на которой стоял штамп с номерами фонда, описи и дела, имелся старый, еще с «ятями» и «ерами» написанный заголовок. Что-то вроде: «Переписка о заготовке сена». И даты стояли – «Начато: 14 июля 1916 г.

Кончено: 23 сентября 1917 г.».

Что заставило Никиту полистать это дело – сейчас трудно сказать, но где-то в самой середине его, в окружении рапортичек о количестве заготовленного сена, наткнулся на тетрадку без обложки, из тридцати желтых, сложенных вдвое, листов очень плохой нелинованной бумаги, убористо исписанных химическим карандашом.

Эта самая тетрадка была прошита через сгиб листов суровой ниткой и пришпилена ржавой булавкой к соседнему документу. Листочки в тетрадке были пронумерованы, но сами по себе – не по общей нумерации листов дела. На первом же листке тетрадки Никита увидел дату – 2 августа 1919 года. То есть документ не относился ни к данному фонду, ни даже к данному архиву, который хранил документы лишь до 1918 года. А по содержанию эта тетрадь представляла собой дневник капитана Белой армии (вооруженных сил Юга России) Евстратова Александра Алексеевича.

Что должен был сделать Ветров по правилам? Да ничего особенного. Пойти к заведующей хранилищем, показать тетрадочку. Из нее по акту сформировали бы отдельное дело и передали бы в другой архив «по принадлежности».

Однако Никиту бес попутал. Сначала он заставил его прочесть первую страничку…

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«2 августа 1919 года.

Сегодня от щедрот о. Анатолия, у которого нынче квартирую, приобрел немного бумаги (выменял на горсть подковных гвоздей). Это позволило мне продолжить описание своих странствий, прерванное неделю назад. На нашем участке фронта все это время наступали. Похоже, краснюки на последнем издыхании.

Сдаются чуть ли не ротами. Говорят, что Троцкий велел ставить позади обычных полков латышей, китайцев и матросов с пулеметами, чтобы удерживать бегущих.

Впрочем, я лично этого не видел, ибо известно, как славно врет наш доблестный ОСВАГ. Не удивлюсь, если у них, как и в большевицком РОСТА, трудятся те же щелкоперы, которые в 1914-м убеждали нас через газеты, будто Краков вот-вот будет взят. И мы, кадеты-молокососы, страдали от того, что война кончается, а мы все еще учимся… Господи, какие же мы были идиоты!

Третий день стоим здесь, в Пестрядинове. Село бедное, солдаты жалуются на плохую пишу. Подвоз чрезвычайно слабый. Даже пшена привезли треть против положенной нормы. Весьма не завидую сотнику Вережникову. У меня на довольствии только 4 лошади, а у него – целый табун. Фуража, как водится, нет. Казаки уже вовсю воруют его у крестьян. Одного Вережников поймал и приказал пороть на виду у мужиков.

Прибыл вестовой из штаба полка. И зачем я понадобился в столь поздний час?»

Прочитав эту первую страничку, Никита захотел прочитать вторую, третью и дальше. Но до конца рабочего дня оставалось совсем мало времени. А откладывать на завтра так не хотелось! Хотя вроде бы пока ничего экстраординарного в этом дневнике он еще не прочитал. Просто было очень интересно прочитать то, что переживал белый офицер на гражданской войне. Конечно, если бы этот дневник попал Никите лет пять назад, то он читался бы куда интереснее, потому что тогда, при Советской власти, про гражданскую войну писали только со стороны красных. Все вроде бы очень хорошо и логично выкладывалось, за исключением одного: было непонятно, почему если весь народ был за красных, то отчего они провозились с белыми аж целых пять лет «и на Тихом океане свой закончили поход» аж в октябре 1922 года? Впрочем, в те времена, когда Никита нашел этот дневничок, гражданскую войну стали по большей части освещать со стороны белых.

И тоже, очень логично все выстраивалось, за исключением одного: если белые были кругом правы, если большая часть народа большевиков ненавидела, то почему же белые все-таки проиграли гражданскую войну?»

И хотя Никите в принципе была до фени вся эта древняя история, которую уже нельзя было изменить, судьба какого-то отдельного человека, угодившего в такую заваруху, где русские сражаются с русскими, его очень заинтересовала.

Прежде всего потому, что ему вот-вот предстояло идти в армию. Никита был мальчик развитый и хорошо представлял себе, что тоже может угодить на гражданскую войну. Незадолго до обнаружения дневника он видел по телевизору схватку демонстрантов с ОМОНом на Ленинском проспекте. Потом не спал ночь и думал, что да как… До этого он как-то не думал, что могут быть люди, которым социализм и коммунизм еще не надоели. Он был убежден, что все вокруг при Советской власти только лгали и притворялись, а потом с легким сердцем все это бросили и стали жить свободно. Оказалось, нет. Очень многие верили, и фанатично притом.

Никита уже тогда подумал, что нынче красные оказались в том же положении, что и белые в 1917 году. То есть решились до конца отстаивать свой старый, привычный строй, многие годы казавшийся вполне справедливым, правильным и даже лучшим в мире. Соответственно, если он поймет психологию белых в гражданской войне, то поймет и психологию нынешних красных. А если уж приведет его судьба на новую гражданскую войну, то он будет знать, как себя вести и на какой стороне сражаться…

Никита выдернул булавку, отцепил тетрадку от дела и спрятал под рубаху. А потом спокойно прошел мимо постового милиционера, дежурившего на выходе из архива.

Сначала он думал, что берет дневник ненадолго, просто посмотреть.

Однако… Уж очень занятным оказалось содержание дневника. Никита перечитывал его раз за разом, иной раз наизусть запоминая отдельные фразы.

Так Никита и ушел в армию, припрятав дневник в книжном шкафу. Конечно, какое-то время беспокоился, вдруг мать найдет? Но потом все эти беспокойства оказались отодвинутыми на задний план, потому что сержант Ветров попал на войну. Правда, не на гражданскую классовую, а на чеченскую, межнациональную…

УЛИЦА МОЛОДОГВАРДЕЙЦЕВ

Никита шел быстрым, широким шагом, всматриваясь в неясный силуэт домишки, слабо освещенного фонарем, качающимся на тросах посреди улицы.

Но зря он торопился. На двери дома 56 висел большой-пребольшой амбарный замок, тем самым говоря о том, что хозяина дома нет. Более того, его наличие тут в шесть утра как бы намекало на то, что Ермолаев тут и не ночевал.

Вообще-то Никита старику посылал письмо, где сообщал о том, что намерен приехать. И тот ответил, что готов принять его в ближайшие выходные. Стало быть, сегодня, в субботу, дед должен был быть дома…

Первой мыслью было постучаться в соседний домишко. Наверняка там знают, что и как – ведь разделяет их всего-навсего тонкий и невысокий заборчик.

Но все же стучаться в дом ь 58 в шесть часов утра Никита не решился.

«Подожду часика два, рассветет… – подумал он. – Тогда и схожу еще разок узнаю, куда Василий Михайлович подевался».

Вздохнув, он повернул обратно, и вскоре ноги сами по себе принесли его обратно к пятиэтажке, а затем подняли на четвертый этаж. Но позвонить в дверь он тоже застеснялся.

Поразмыслив, Никита поднялся выше, миновал пятый этаж и очутился на полутемной чердачной площадке. Дальше была только узкая стальная лесенка, упиравшаяся в дверь, ведущую на чердак.

Никита подложил на ступеньку лестницы свой тощий рюкзачок, чтоб металл не холодил, уселся. Достал сигареты, закурил. Хотел даже вздремнуть. Но что-то мешало, беспокоило, хотя в прошлом Никите приходилось успешно засыпать в условиях намного менее комфортных.

С каждой секундой нарастало ощущение опасности, некой настоящей угрозы. И хотя Никита пытался убедить себя, что здесь, на чердачной лестнице, в невоюющем городе, ему нечего бояться, это ощущение не проходило. Оно собирало нервы в комок и заставляло готовиться к самозащите. Так, как это было там, на войне…

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. ВОЙНА ДЛЯ ПАЦАНА

Ему повезло. В пекло он попал, уже отслужив больше года, начав службу в самое ошеломляющее время – через несколько дней после штурма «Белого дома».

Никита к началу октября 1993-го уже уволился с работы и болтался без дела, пропивая помаленьку выходное пособие. Нет, он, конечно, не таскался по чердакам и подворотням со шпаной. У него не было таких опасных знакомств. Его друзьями были хорошие мальчики и девочки, из интеллигентных и демократически настроенных семей, которые очень сочувствовали тому, что ему не удалось откосить от армии.

Некоторые даже пытались ему помочь, обещали познакомить с врачами, которые выпишут ему справку о сотрясении мозга в результате уличной драки, от которой никто не застрахован. Собирались обычно у кого-то на квартирах, пили пиво, изредка прикладывались к водке, а потом шли гулять в Центр. 2 октября 1993 года, слегка подвыпившие тусовщики ввязались в месиловку на Смоленской площади, побуянили от души, поскандировали вместе с маляровскими комсомольцами «Банду Ельцина – под суд!», перевернули несколько киосков, соорудили что-то вроде баррикад, поорали «Слава России!» в компании баркашовцев, а потом пошли к какому-то другу, который жил поблизости от Арбата. Там переночевали, с утра похмелились, послушали «Deеpesh mode», от которого были тогда без ума, сходили на Арбат в чебуречную, купили пару бутылок и вновь отправились к тому же другу.

Погуляли до вечера. Одни приходили, другие уходили, а Никита оставался и пил.

Потом пришел еще один парень и сказал, что на Крымском мосту бьют ментов. Но Никита к этому времени был уже в нетранспортабельном состоянии. Пожалуй, крепче напился, чем Аллин Андрей. Может, оно и к счастью. Потому что остальные, скорее случайно, чем сознательно, затесались в толпу, которая сгоряча двинулась на «Останкино». Один оттуда попал в морг, другой – в Склиф. Остальные пришли в шоке.

Никита все, что было утром, смотрел по телевизору, к тому же с похмелья. А пушки бухали совсем рядом. Громко, так, что стекла дребезжали. На экране снаряды долбили стены, а из окон Дома Советов понемногу вытягивался черный дым.

Позже его можно было увидеть и в окно…

Повестку он получил в начале октября и вскоре уже находился в карантине одного из мотострелковых полков.

Потом попал в учебку, где стал обучаться на сержанта, командира отделения на БТР. Через полгода вернулся в полк, где еще полгода служил более-менее спокойно. Конечно, младшему сержанту могло бы прийтись и туже, если б в части была крутая дедовщина. Такая, о которой пишут в газетах и рассказывают легенды будущим призывникам. То ли в этом полку «деды» были не такие, как в других, то ли СМИ привирали насчет того, что «деды» свирепствуют везде и всюду. Наоборот, Ветрову они даже помогали командовать, точнее, командовали за него. От него требовалось одно: поменьше выступать, побольше прикрывать и, конечно, никого не закладывать. И еще требовалось еженощно рассказывать «дедушкам» что-нибудь интересное, если на улице шел дождь и им было в лом идти за забор, где располагалась общага ткацкой фабрики. А тут еще одно счастье подоспело: после годичной отсидки в дисбате в родную роту вернулся парень по кличке Штопор, который когда-то жил в одной коммуналке с Никитой и был его школьным другом.

Поскольку Штопор был мужик крутой и конкретный, а «старики» это хорошо помнили, ему было достаточно легко убедить народ в том, что его «зема» – их ровесник, уже давно вышел из молодого возраста и заслуживает повышения в статусе. К тому же этот земляк сильно озаботился тем, что Никита дерется хоть и отважно, но уж очень неумело. А потому взялся обучать его всяким ударам и приемам, которые скорее всего были надерганы из разных боевых искусств или самостоятельно освоены по ходу многочисленных уличных драк, в которых этот мужик принимал участие с раннего детства. Пользу от этих уроков Никита ощутил не сразу, но когда увидел, как от его ударов слетают на пол те, на кого он прежде и глянуть косо боялся, – порадовался. Да и вообще стал чувствовать себя намного увереннее, начал по-настоящему командовать отделением, и уже никто не рисковал отсылать его по известным адресам. К тому же в октябре 1994 года он завершил год службы и оставалось всего полгода – тогда 18 месяцев служили.

Вроде бы жить да радоваться, дни до дембеля считать. Но только кому-то не сиделось спокойно. Одним хотелось, чтобы им не мешали жить по-исламски, другим не хотелось платить лишние бабки за трубу с нефтью, которая проходила по этим исламским местам, третьим хотелось, чтобы этой трубы вообще не было и нефть текла каким-нибудь другим маршрутом.

Из полка отобрали несколько офицеров, прапорщиков, сержантов, водителей, снайперов, пулеметчиков, гранатометчиков и прочих спецов, добавили дембелей, и черпаков, и совершенных салабонов, последние из которых единожды в жизни отстрелялись из автомата – начальное упражнение перед присягой выполнили. БТР Никите достался такой старый и заезженный, что смотреть страшно. К тому же какие-то козлы его разукомплектовали, то есть сняли с машины не один десяток деталей.

Водометные движители не фурычили, лебедка не работала, подкачку колес еле отремонтировали. Но самым хреновым было то, что башня с огневой установкой КПВТ-ПКТ попросту не вращалась. Даже не смыслящий в военном деле человек может сообразить, что стрелять из такого БТР можно только в одну сторону, а противник может находиться совсем в другой.

Тем не менее, раз колеса крутились, железяку поставили в колонну.

До Грозного посчастливилось доехать быстро, не попав под огонь. А на окраине БТР наконец сам сломался. Никите пришлось сначала выслушать кучу матюков, а потом приказ сторожить «телегу» и ждать техничку или тягач. Потом в городе началась пальба, из рации летел сплошной мат и какие-то непонятно чьи команды. Вместо технички подкатили командирский «УАЗ» и штабной кунг какого-то начальника. Отматюгавшись, командир велел им грузиться на танк, который подвалил следом, и ехать дальше.

Вот этот танк и привез Никиту в ад. Доехав до забитого горящими машинами перекрестка, танкисты свернули в какой-то не то сквер, не то огород, повалив забор, и Никита с товарищами, попрыгав с брони, нырнули в пустую траншею. Через пару минут танк начал куда-то палить, елозить гусеницами, чтобы вывернуть на более удобную позицию, и чуть не завалил траншею. Из нее успели выскочить все.

Потом был очень близкий взрыв, после чего Никита надолго потерял память. При этом он, видимо, каким-то образом передвигался, потому что очухался в подъезде какого-то старого кирпичного дома, вместе с ним было еще трое из его отделения и двое каких-то совсем незнакомых, один из них был лейтенантом, который ничего не соображал и только матерился без конкретного адреса. А на лестнице лежал труп какой-то старухи в пуховом платке и задрипанном пальто. Под ней была лужа замерзшей крови, но чем ее убило или, может быть, она просто голову разбила, упав на ступеньки, – Никита не понял. Это был первый труп, который Ветров увидел на войне.

Сколько они так просидели – никто не знал. Забились под лестницу, слушали близкий грохот и дышали гарью от полыхавшей техники. Шальные осколки и пули изредка залетали в подъезд, искрили по стенам, мяукали, вышибая штукатурку.

Потом прямо в дом, куда-то по верхним этажам, ударил снаряд. Всех тряхануло, на время оглушило, по каскам забрякала падающая штукатурка, в стене появилась трещина. Еще снаряд ударил, но тряхнул дом слабее, и от него слух не потеряли.

А спустя пару минут сверху послышался топот ног и невнятные голоса. Шли, бряцая оружием, торопливо. Один не то стонал, не то бредил. И Никита понял – это те, кто стрелял в них. Он только сейчас вспомнил, что у него есть автомат, и он из него умеет стрелять.

Наверно, те, которые спускались под лестницу, умели это делать гораздо лучше. Потому что чеченский мужчина обучается метко стрелять примерно с того же возраста, с какого русский мужик приучается пить водку, а может, и немного пораньше. Но у этих были руки заняты – они несли раненого. И они, должно быть, не ожидали увидеть здесь федералов.

Если б ему когда-то и кто-то предсказал, что ему суждено одному убить шесть человек сразу, Никита ни за что не поверил бы. Стоя с пустым автоматом над лежащими вповалку трупами бородачей, увешанных оружием и боеприпасами, он испытывал жуткий страх от того, что вот сейчас все они поднимутся, отряхнутся и скажут что-нибудь вроде: «Плоха стрэлял, урус, сэй-час башка рэзать будэм».

Только через пару минут это чувство прошло, он смог унять дрожь в руках и вставить в автомат новый магазин.

Что еще тогда понял Ветров? Пожалуй, он уловил, что человеческая жизнь – это просто-напросто цепь всяких случайных событий и что на войне эти самые события определяют, будешь ты жив или нет.

Причем определить однозначно, что из этих событий есть зло, а что добро, применительно к конкретному человеку – очень сложно. То, что ему достался самый хреновый БТР, – это плохо? Вроде бы плохо. Но не сломался бы он на окраине-и его подбили бы те шестеро бородатых, а все Никитино отделение сгорело бы в нем на перекрестке или было бы расстреляно из пулеметов, вместе со многими десятками других солдат, которых оттуда позже вывозили грузовиками. Или вот еще: плохо ли, что Никита, контуженный при взрыве, до сих пор не понял, чего именно! – потерял память? Вроде бы плохо, но ведь если б он тогда запомнил и то, как выглядели трупы бойцов, и вопли, доносившиеся из горящих машин. И его бы парализовал страх, точно так же, как тех, кто вместе с ним спрятался в подъезде. А он ничего не запомнил, ничего абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось. Кроме того, ему показалось, что на войне очень трудно что-то предугадать и действовать как-то «по науке». Вот ведь взять тех же чеченцев, которых он перестрелял. Они все сделали по уму. И засаду против танков удачно разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно – впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку. Наверняка если б он на площадке первого этажа первым свернул к лестнице, ведущей в подвал, то успел бы изрешетить Никиту. Или, в самом «лучшем» случае, принял бы удар на себя, дав возможность товарищам изготовиться отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал все по уму – побежал к выходу из подъезда, чтобы поглядеть, нет ли близко «федералов», которые могут ударить в спину. А когда Никита стал в упор расстреливать его товарищей, ничем не смог им помочь – переносчики раненого оказались между ним и Ветровым! – и сам попал под пулю…

Все дальнейшее участие Никиты в войне было смесью страшных снов и страшной яви.

И когда его в конце концов отправили домой и все вроде бы осталось позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке и сумел удержаться от «пыханья». И не научился получать удовольствие от убийства. Но во сне воевал еще долго.

Неизвестно, был ли это «чеченский синдром» или иная душевная болезнь, но Никита полностью потерял контакт с окружающим миром.

Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как он ее покинул. Фанерные киоски заменились изящными павильончиками, облезлые старички-особнячки в Центре омолодились, пройдя через горнила «евроремонтов», полки ломились от товаров – зазывные огни реклам на Тверской, Новом Арбате, Ленинском – прямо Нью-Йорк какой-то! И полку всяческих «Мерседесов», «Ауди», «Вольво», «BMW», «Тойот» явно прибыло. Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь ого-го! – за эти менее чем два года карьеру сделал.

Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах, дивидендах, всяких там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах… В бывшей тусовке все поменялось, остались либо упертые, которых уже трудно понимать, потому что из них половина на игле, либо совсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого он знал, – уже не те. И говорить с ними трудно. Как с глухими. По первым же вопросам насчет Чечни становилось ясно, что она интересует их так же, как результат вчерашнего футбольного матча. А он, Никита, – как занятный экземпляр человека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем случае. Но могли и похихикать, например, усомниться, что он действительно был под огнем. Или пожалеть, повздыхать: дескать, куда тебя, дурака, занесло? Говорили же, не жмоться, сделай справку, откоси…

В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался читать старые, когда-то любимые книги, но они его не радовали. Телевизор вообще выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про Чечню. И плейер не слушал – все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок и молчал.

Вытащил его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все тот же ворованный дневничок. Но об этом немного позже.