Текст книги "Мародеры"

ПОСЛЕ ОБЕДА

Всю дорогу бабка строила свои версии насчет того, почему на трупе оказалась верхняя одежда старика Ермолаева.

– В баню он пошел, наверно, – прикидывала Егоровна. – Он по молодости-то любил париться. Да и сейчас хаживал. Хоть и нельзя ему долго в жаре сидеть, но кости попарить полезно. Ну, а в банях-то нынче воруют – вот и упер кто-то верхнее. Нижнее-то побрезговал, а верхнее спер. А Бог узнал, да и наказал за грех – под машину пихнул пьяного.

Никита слушал да помалкивал. У него была своя версия, которая ему казалась наиболее достоверной.

Согласно этой версии на Ермолаева напали грабители, возможно, какие-нибудь бомжи, решившиеся запастись одежонкой в преддверии зимнего сезона. Возможно, напал всего один бомж, поскольку на нем одном была вся верхняя одежда Василия Михайловича. Мог просто приставить нож к горлу неспособного к самообороне больного старика – тут и трусы снимешь, если жить захочешь. Раздетый до исподнего – это еще не убитый. Могло у деда и сердце схватить от расстройства, и простудиться, конечно, мог – не май месяц! Но в этом варианте у него были шансы попасть в больничную палату, а не в морг. Другой вариант был похуже: тот же бомж, поскольку Ермолаев мог и воспротивиться грабежу, вполне мог его избить. И до полусмерти, и вовсе до смерти – много ли 80-летнему надо?! Правда, милиция написала возраст 75-80 лет, то есть получалось, что бомж был ровесником Василия Михайловича. То есть был в том возрасте, когда надо не нападать на стариков, а самому беречься. Но Никита в своем мысленном разбирательстве порешил, что возраст человека при внешнем осмотре вообще определить трудно, тем более что у жертвы ДТП голова была раздавлена в лепешку. Да и вообще, бомжи выглядят намного старше своих лет. Тридцатилетнего запросто можно принять за пятидесятилетнего, а пятидесятилетнего – за восьмидесятилетнего.

Версия с бомжем очень убедительно увязывалась с тем, что погибший в ДТП тип был сильно пьян, и в том, что при нем не было документов. Ежели, допустим, в пальто или в пиджаке Ермолаева лежал бумажник, а в бумажнике, кроме паспорта и ветеранского удостоверения, лежало тысяч двадцать, то бомж, выкинув куда-нибудь документы, на грабленые деньги купил бутылку, высосал ее без закуси и поплыл навстречу гибели.

В общем, Никита долго придерживал эту версию про себя, но потом рассказал Егоровне, старуха с удовольствием за нее ухватилась и принялась пересуживать.

Так, помаленьку, и доехали. Честно говоря, и Никита, и Егоровна лелеяли надежду, что вот, мол, придут, а на дверях ермолаевского дома уже нет замка, а сам дед, переодевшись во что-нибудь, греет ноги в тазу с горячей водой. Но увы, замок висел все там же.

– Ладно, – вздохнула Егоровна, – не пришел – это еще не помер. Давай-ка, сынок, пообедаем, а там еще подумаем, как искать.

Конечно, и за обедом тема исчезновения Ермолаева не ушла на второй план.

Никита вынес на обсуждение новую идею:

– А может, он все-таки у кого-то из знакомых остался?

– Мог, конечно. Только вот тяжело ему ходить было. Никак это мне не верится, чтоб он куда-то далеко при своих ногах отправился.

– Ну… На машине подъехали… – произнес Никита неуверенно. И тут он отчетливо вспомнил, что рано утром, когда он вез Андрея с семейством, около дома 56 стояла машина.

Как только Никита об этом вспомнил, то из памяти всплыла недавняя сцена в 12-м отделении милиции: «В общем, так. ДТП у них там было. „Уазка“ старика сбила».

– Понимаете, – пояснил Никита, – я когда сюда ехал, около шести утра видел тут автомобиль. Грузовичок такой маленький, «УАЗ» называется. Где-то в шесть с небольшим он отсюда уехал.

– И где ж он стоял? – спросила бабка.

– Да прямо рядом с калиткой Ермолаева.

– Маленький, говоришь? – задумчиво спросила Егоровна. – С крытым кузовом или нет?

– С крытым кузовом. Фанерный или брезентовый – не разглядел, но крытый – точно.

– Сережка, что ли? – с легким удивлением прикинула бабка.

– Какой Сережка?

– Да шофер один. Раньше в такси работал, а потом в коммерцию ушел. «Уазка» у него собственная, его и наняли вместе с машиной товар развозить по палаткам.

Хороший парнишка.

– А откуда его Михалыч знает?

– Через отца его, Сережкиного, Володьку Корнеева. Тот в молодости у Ермолаева в ПТУ учился. Но не задержался в рабочих, в институт поступил, учителем стал, а сейчас подымай выше – директор школы. Сын тоже институт уж закончил, но зарплата больно мала – шофером работать пошел.

– Интересно, чего он сюда в такую рань прикатил?

– А шут его знает… Погоди-ка! А может, они тебя встречать собирались?

– Да я ему точной телеграммы не посылал, – возразил Никита.

– Хм… Ну, тогда Бог его ведает.

– Степанида Егоровна, – спросил Никита, – а не мог с ним Ермолаев куда-нибудь уехать?

– Мог, наверно, только вот куда – ума не приложу.

– А живет он где?

– Корнеев-то? На Белинского где-то. Это за речкой уже. На двух автобусах ехать надо. А дом-квартиру запамятовала… Сама-то я там не бывала.

Когда отобедали, Егоровна решила вздремнуть, а Никита взялся мыть посуду.

Заодно он решил прослушать то, что записалось на диктофон, когда старуха ему рассказывала про Михаила Ермолаева и своего отца, Егора Демина.

Рассказывала бабка, естественно, не очень связно, а самое главное, перемежала свое повествование разными отступлениями с изложением всяких семейных подробностей в духе латиноамериканских сериалов. Поэтому пришлось заняться выкапыванием полезной информации, такой необходимой для его научной работы. И не только для нее…

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. ЛЕКАРСТВО ОТ ДЕПРЕССИИ

Уже упоминалось о том, что Никита сильно комплексовал после возвращения домой. В дополнение ко всему прочему на него иногда находили вполне отчетливые глюки: переходя улицу, начинал бояться не лавины автомобилей, а снайперского выстрела из окошка или даже пулеметной очереди; сидя дома, начинал думать о том, не завалит ли его тут, если вдруг прилетит снаряд; если случалось идти через кусты – машинально приглядывался, нет ли где растяжки с гранатой; в траве (даже на газоне) все время мины мерещились. Хотя в дневнике ничего похожего не описывалось, он как-то отвлекал от этих неприятных ощущений и мыслей. С другой стороны, в дневнике было много всяких загадок, которые очень хотелось разрешить, хотя бы для самого себя. Например, выяснить, где все это происходило. В дневнике географические названия упоминались очень скупо. Именно это побудило Ветрова засесть за книги.

Поступив в университет, Никита угодил в совершенно новую атмосферу, и, отвлекшись от всякой муры, которая лезла в голову, он взялся за учебу с превеликим усердием.

Оказавшись едва ли не самым старшим на курсе – в том возрасте, в каком Никита пришел учиться, другие уже дипломы писали, – Ветров не навязывался никому в друзья, не отвлекался на всякие глупые развлечения, которых достаточно напробовался до армии, а учился, учился и еще раз учился.

Цепь событий, заставивших его обратиться к Василию Михайловичу, конечно, начиналась с момента похищения дневника капитана Евстратова. Но, как уже говорилось, до армии он его читал скорее из любопытства, чем из научного интереса. Почти как беллетристику. Более того, он даже иногда забывал, что читает не повесть, сочиненную кем-то, родившимся сорок лет спустя после гражданской войны, и даже не мемуары, написанные хоть и участником событий, но через полвека. То есть, когда в памяти данного господина или товарища многое реальное стало идеальным, смешалось и стерлось, претерпело всякие внешние и конъюнктурные воздействия, когда то, что было на самом деле, по разным причинам превратилось в то, что должно было быть, согласно воззрениям автора и установкам той части историографии, к которой он принадлежал – к советской или эмигрантской.

Впрочем, тогда Никита еще не знал таких нюансов. Да и вообще, до армии, точнее, до войны, читал его совсем не так, как ,стал читать после. Хотя и время было другое, и война другая, но то, что вставало за желтыми страничками, исписанными химическим карандашом, перестало рисоваться картинками из художественных фильмов, а увиделось, как говорятся, «весомо, грубо, зримо».

Никита перечитал кучу литературы о гражданской войне, написанной и изданной в СССР, и то, что сумел раздобыть из белоэмигрантской. В последней он, кстати, так ничего и не нашел. Ни в «Очерках Русской Смуты» Деникина, ни у кого из других генералов, о восстании, поднятом капитаном Евстратовым, не упоминалось.

Наконец по старым картам губерний нашел те несколько названий сел, которые помянул Евстратов, и расшифровал те названия, которые капитан обозначил лишь первыми буквами, ему стало ясно, о какой губернии идет речь. Тогда-то Никита и принялся изучать литературу, написанную уже не «вообще», а конкретно по области. То есть историко-краеведческую. Здесь его ждал первый успех. В подшивке губернской газеты «Красный рабочий» за 1919 год довольно подробно рассказывалось о ходе восстания. Потом обнаружилась очень тоненькая брошюрка, выпущенная областным издательством в 1929 году, под названием «Белокулацкий мятеж 1919 г. и его подавление. К 10-летию со дня гибели красного героя тов. М.

П. Ермолаева». Судя по всему, ее сочиняли в период сплошной коллективизации, когда кулака надо было покрепче тряхануть, и потому авторы упирали не на озлобленность мужиков продразверсткой и мобилизацией, а на происки деникинской контрразведки и ее агентуры. Подробнее об этом эпизоде гражданской войны никто и никогда не писал. Никите, правда, удалось выцарапать из нескольких книжек коротенькие отрывки, в которых говорилось: «Приближение деникинцев способствовало активизации в губернии контрреволюционных элементов.

Белогвардейская агентура организовала антисоветский заговор, создала боевые группы для захвата власти в губернском центре. На территории нескольких уездов в августе 1919 года кулачество подняло мятеж против Советской власти. Однако решительные действия губревкома, возглавляемого председателем М.П. Ермолаевым, позволили быстро подавить мятеж и сорвать планы контрреволюционеров. Заговор в губернском центре был раскрыт, руководители его арестованы и осуждены».

Но больше – ничего. В помянутой брошюрке примерно около трети текста занимало описание общего положения на фронтах гражданской войны, еще одна треть посвящалась изложению биографии Ермолаева, а оставшаяся треть – из 39 страниц, посвящалась анализу причин мятежа, его ходу и подавлению.

Поняв, что все опубликованные источники исчерпаны, Никита отправился в архивы. В Военном архиве, где хранились документы гражданской войны, он нашел только несколько весьма скупых донесений в штаб Южного фронта, отправленных губревкомом, и приказ о выделении в распоряжение губревкома кавалерийского и стрелкового полков для участия в подавлении мятежа. Там он, в частности, впервые увидел подпись Михаила Ермолаева. Во всех прочих архивах, как ни странно, даже в бывшем Центральном партийном, никакого более подробного отчета или описания мятежа, чем в брошюре 1929 г. и губернских газетах августа-сентября 1919 года, Никита не обнаружил. Может быть, что-то интересное было в Чеховском архиве ФСБ, но туда Никита решил сходить под самый финиш.

Потому что подумал, будто значительно проще будет отыскать сведения о мятеже в областном архиве. И написал туда запрос. Ответ был самый разочаровывающий. Ему ответили, что фонды губернского ревкома за 1918-1920 гг. и губернского исполкома за 1917-1941 гг. сгорели в августе 1941 года при бомбардировке города немецко-фашистской авиацией. Еще хуже получилось с областным партийным архивом.

Он при эвакуации застрял на какой-то станции, а потом туда прорвались немецкие танки. Один вагон с документами сопровождающие архив чекисты успели сжечь, а остальные два или три угодили к немцам. Судьба этих документов и по ею пору оставалась неизвестной. То ли они погибли во время боевых действий на территории Германии, то ли были хорошо упрятаны на территории ФРГ, то ли уперты под шумок заокеанскими союзничками. Во всяком случае, по ходу всех переговоров об обмене культурными ценностями насчет исчезнувшего облпартархива речи не велось, это Никите сообщили сведущие люди, вхожие аж в самые верхи Федеральной архивной службы. Правда, люди эти были не Бог весть кто, но Никита им верил.

В общем. Ветров понял, что может сказать свое, пусть и не шибко громкое, слово в науке, ввести в научный оборот такой солидный источник, как дневник капитана Евстратова. Написать курсовую работу, потом статью, дипломную, а там, глядишь, кандидатскую… Конечно, цена этой кандидатской, по нынешним временам, была ломаный грош или несколько меньше.

Но ему очень хотелось, чтоб его статья под названием «Дневник капитана А.А. Евстратова как источник по истории крестьянского восстания…» вошла в историографию, стала предметом цитирования и т.д.

Но для этого надо было придать дневнику легальный статус.

Он долго ломал голову над тем, как «отмыть» свою находку, и даже несколько раз склонялся к тому, чтоб явиться с повинной к директору архива и покаяться.

Он ведь был, строго говоря, документом, похищенным из государственного архива. Конечно, уличить Никиту в том, что он похитил дневник Евстратова, мог бы только тот человек, который в свое время – а это почти наверняка было очень давно! – вложил его в дело сенопрессовальни. Или тот, кто его там когда-либо видел уже после этого. Вероятность, что тот, кто положил дневник в дело, пришпилив его булавкой, заржавевшей за долгие годы, жив и пребывает в здравой памяти, была ничтожна. А вероятность того, что кто-нибудь из сотрудников архива, обратив внимание на это постороннее вложение, не доложил об этом и не аннотировал бы дневник, была еще меньше. Последний человек просматривал дело в 1938 году, составляя на него карточную опись. В этот, мягко говоря, довольно сложный для советского архивного дела период большая часть архивистов царского времени либо вышла в тираж по старости, либо была выведена в расход по суровым законам «обострения классовой борьбы». На их места пришли бодрые старушки и энергичные комсомольцы с 2-4 классами образования, а также бравые сержанты и лейтенанты госбезопасности, ибо Главное архивное управление угодило под стальное крыло НКВД СССР. А там в это время руководил такой сложный и неоднозначный человек, как Лаврентий Палыч Берия. Нормы на описание дел были высокие, а превратиться в саботажника никому не хотелось. Вот свежеиспеченные, малограмотные архивисты и просматривали дела побыстрее, и писали на карточках очень простые заголовки типа: «Разная переписка», то есть фиг знает о чем. И ежели листы в деле были уже пронумерованы и прошиты, то пересчитывать их они не рвались. Тем более в таких ничем не интересных фондах, как эти самые сенопрессовальни или гурты скота.

Теперь, когда Никита уже не работал в архиве, незаметно вернуть дневник на место было невозможно. Во-первых, потому, что непосредственно в архивохранилище его бы не пустили. А во-вторых, даже если б ему удалось туда пройти, хотя бы под предлогом посещения старых друзей, и все-таки спрятать дневник в какое-то дело (даже не обязательно «родное»), то все его «права первооткрывателя» тут же утрачивались. Ибо после этого у него был один-единственный легальный путь увидеть этот дневник: получить разрешение на работу в читальном зале архива, а потом заказать дело в качестве исследователя. Но ему было хорошо известно, что перед выдачей дела в читальный зал его обязательно просматривают.

Соответственно, дневник при этом скорее всего обнаружат. Даже если и не заподозрят ничего, то могут заактировать, сформировать из него отдельное дело и передать в другой архив, где его тут же «оседлает» какой-нибудь любитель истории гражданской войны.

Нет, Никите этот дневничок был слишком дорог.

Но Никите было стыдно.

Решение пришло совершенно случайно.

Примерно за месяц до своего приезда в этот город Ветров случайно встретился в курилке бывшей Ленинской библиотеки с одним старичком, работником Музея Вооруженных Сил. Закуривая, ветеран представился полковником в отставке Масловым Иваном Алексеевичем и заметил: «Я вижу, вы гражданской войной интересуетесь?» Помаленьку разговорились, и Никита упомянул, что собирает материал о крестьянском восстании в такой-то губернии и о Михаиле Ермолаеве, который это восстание подавил.

Старичок наморщил лоб, что-то вспоминая, а потом просиял и сказал, что когда-то, еще лет сорок назад, в период подготовки к 40-летию Великого Октября, будучи относительно молодым подполковником, побывал на предприятии, которое шефствовало над их воинской частью. А располагалось это самое предприятие в том самом областном центре, где в 1919 году размещался губревком, возглавляемый Михаилом Ермолаевым. Дирекция этого режимного машиностроительного завода тепло встретила воинов Советской Армии и представила гостям передовика-ударника, токаря 7-го разряда, кавалера ордена Трудового Красного Знамени, трех боевых орденов и пяти медалей, старшего сержанта запаса Ермолаева Василия Михайловича – сына героя гражданской войны Михаила Петровича Ермолаева. Потом, после торжественной части, естественно, состоялся совместный банкет, а подполковник оказался за одним столом с передовиком производства. Оба оказались примерно одного возраста, фронтовиками, воевавшими в одной и той же армии, а к тому же еще и страстными рыболовами. В результате они быстро нашли общий язык. А потом обменялись адресами и довольно долго переписывались, причем пару раз Маслов приезжал к Ермолаеву в отпуск, и они вместе удили рыбку. При этом они, конечно, частенько выпивали под ушицу и много раз беседовали о делах давно минувших дней, в том числе и об отце Ермолаева. Иван Алексеевич застал в живых и мать Василия, вдову Михаила Петровича, Антониду Васильевну, и старшую сестру Марфу Михайловну. Братья в войну погибли на фронте. Во время этих визитов Ермолаев, случалось, доставал с полки старинные альбомы, показывал всякие семейные реликвии, письма и другие бумаги отца, которые бережно хранила Антонида Васильевна.

Знакомство прервалось после того, как полковника направили военным советником за кордон, где он пробыл аж пять лет. А оттуда писать вообще не поощрялось. Потом Маслов оказался на работе в Генштабе, закрутился, да так больше не связывался со своим приятелем. Адрес у полковника давно поменялся, и если Ермолаев и пытался его отыскать, то не сумел.

Уйдя в отставку, Маслов нашел себе работу при музее и как-то раз, приводя в порядок хранилище фотографий, обнаружил давнишнее фото, на котором были изображены участники обороны Царицына в 1918 году: командир полка Михаил Ермолаев и ординарец Егор Демин. Нечего и говорить, что Иван Алексеевич сразу узнал отца своего приятеля и во время обновления экспозиции нашел этой фотографии место на одном из стендов. Хотел написать, да не нашел адреса.

И лишь теперь, совсем недавно, разбирая старые бумаги у себя дома, Иван Алексеевич нашел давнее письмо от Ермолаева с обратным адресом. Только и теперь писать или ехать в гости постеснялся. Вдруг Василия Михайловича и в живых-то нет? Да и у самого здоровье слабое, 80 лет – это уже возраст. Конечно, если б загодя знать, что Василий Михайлович жив и пребывает в добром здравии, то можно было и его в гости пригласить, и самому наведаться…

Вот тут-то Никиту и осенила идея. А разве не мог дневник капитана Евстратова как-нибудь случайно попасть в семью Ермолаева? Завалялся в каком-нибудь сундуке или в письменном столе, например. Старики ведь неохотно выкидывают всякие старые бумажки, ведь каждая из них им о чем-то напоминает.

План был простой и совсем безобидный: написать Ермолаеву, напроситься в гости, уговорить старика показать семейный архив, содержание которого небось никто от и до не помнит, незаметно для хозяина подложить туда свою тетрадку, а затем как бы невзначай ее обнаружить и дать прочитать Василию Михайловичу. Почти наверняка дед будет убежден, что тетрадка так и лежала себе 78 лет у него, а он не обращал на нее внимание. После этого можно будет спокойно поговорить с Ермолаевым, выяснить кое-какие детали, сделать для вида выписки из подлинного текста – чтоб Ермолаев в случае чего мог подтвердить, что Никита их делал. На самом-то деле дома у Никиты лежало три-четыре машинописных копии с дневника, и ему сам оригинал фактически был без надобности. После этого, наверное, надо было убедить старика сдать документы в областной архив. Москвичи сюда доберутся не сразу, а Никита тем временем застолбит свой приоритет…