Текст книги "Журавли и карлики"

Как обнаружилось, «Илиаду» он не читал и не подозревал, что война журавлей с пигмеями описана еще у Гомера. Тем сильнее впечатлил каноника его рассказ. «Все услышанное мною от этого московита, – заметил он в своих записках, – заставляет думать, что иные миры, о которых говорил Демокрит, воистину существуют».

Анкудинова оставили в Кракове, чтобы при случае использовать его как разменную карту в игре с Кремлем. Здесь он прожил почти два года, овладев тремя языками – латынью, немецким и польским. Последним – настолько, что сочинял на нем стихи.

В Москве быстро прознали про самозванца. Русские послы заявили полякам, что Василий Шуйский был бездетен, у двоих его братьев рождались только дочери, а государевых наместников в Перми Великой отродясь не бывало. «Тот вор влыгается в государское имя», – говорили послы, но не могли объяснить, кто таков этот московский царевич и откуда взялся. Им предпочли не поверить. Анкудинов продолжал спокойно жить в Кракове, пока сам же не совершил роковую ошибку.

Он не знал, что священник местной православной церкви – тайный московский агент, и как-то раз попросил его молиться за раба божьего Тимофея. Из разговора ясно было, что имеется в виду сам проситель. Священник донес в Москву, там произвели сыск и уже с фактами в руках потребовали выдать беглого подьячего Тимошку Анкудинова, называющего себя князем Шуйским.

Началась торговля. Поляки настаивали на доказательствах более весомых, из Москвы слали показания свидетелей. Среди них выделился своим усердием подъячий Василий Шпилькин из числа анкудиновских кредиторов. Он служил в Посольском приказе и добился командировки в Краков, чтобы опознать самозванца на месте. Выданный ему из казны запас соболей должен был убедительно аргументировать его точку зрения при встрече с панами из королевской рады, но соболей у него не взяли и царевича не показали. С тех пор Шпилькин возненавидел Анкудинова еще сильнее.

Переговоры продвигались не так скоро, как хотелось бы Москве, однако исход их не вызывал сомнений. Король Владислав готовился к войне с турками и не склонен был ссориться с царем по пустякам. Анкудинов это понимал, и однажды утром посыльный из Вавеля не застал его дома. Ни к вечеру, ни на другой день он не появился, но тревогу забили не сразу. Польское легкомыслие и московская волокита были двумя ликами мудрого славянского Януса, знающего, что единственный способ остановить время – не замечать его быстротечности. Прошло три дня, прежде чем снарядили погоню. На какой дороге искать беглеца, никто не знал, высланные за ним шляхтичи без толку пометались вокруг столицы и ни с чем вернулись назад. Анкудинов пропал бесследно. Остались от него рассказы о Перми Великой, кое-какая рухлядь да еще найденные на квартире польские и русские вирши, темные от множества иносказаний. Из них можно было понять одно то, что сочинял их человек непростой.

За полгода перед тем Анкудинов сошелся в Кракове с вдовой одного православного купца из Полоцка, после смерти мужа оставшейся жить на чужбине. Женщину допросили, не слыхала ли она, куда намеревался бежать ее любовник. Все было бесполезно, вдова ничего не знала или не хотела говорить. Ее стали пытать. Тогда, путая астрологию с астрономией, она рассказала, что царевич «звездочетные книги читал и астроломейского учения держался». По этому учению выходило, будто ему на ней жениться никак нельзя. Его царица, говорил он ей, рождена под иной звездой, и если он против «астроломии»

пойдет, не бывать ему государем на Москве, а через то всей православной вере будет большая беда.

Ей велели вспомнить, когда она последний раз видела своего коханого и о чем они говорили. Вдова вспомнила, как дня за два, за три до побега он пришел вечером, хотел с ней возлечь, а она не захотела, потому что не припас для нее никакого подарочка. Он тогда сказал: «Нет, сердце мое, никак не могу себе этого позволить».

Она думала, что ему жаль грошей на подарочки, и, желая попрекнуть его жадностью, спросила: «Чего это ты, батюшка, позволить себе не можешь?»

«Нарушать закон, всем тварям даденный», – ответил Анкудинов и рассуждал о том долго, многажды ссылаясь на Священное Писание. Ей пришлось лечь с ним, чтобы не вышло ничего богопротивного.

После утехи, утеревшись и помолчав немного, он сказал со вздохом: «Правду молвить, оно того не стоит, чтобы из-за него образ свой поганить. Пакость одна».

«Что?» – не поняла вдова.

Он рассердился на ее бабью дурость, но объяснил: «То самое, что мы с тобой сейчас творили».

Ей это сделалось обидно, она заплакала. Анкудинов стал ее утешать, говоря: «Напрасно ты, я ведь тебе не в укор. Я в одной книге читал, что Бог-от, он не желал, чтобы между мужчиной и женщиной было такое свинство. Это Адам с Евой сами выдумали, а Господь в наказание нам так все и оставил. По первости у него насчет нас другая была мысль».

«Для чего же, – возразила вдова, – нам всем детородные части дадены?»

«Урину отводить, – отвечал он. – Прочее на них со временем наросло, как мозоль. Оттого что мы их употребляем не по назначению».

У него на все готов был ответ, о чем ни спроси. Вдова, однако, не унялась и заспорила: мол, детишки бы тогда отколь брались? Этого он ей не раскрыл, сказал только, что Господь неисповедимым промыслом своим хотел так все устроить, чтобы люди плодились и размножались без соития. Животные бы так же, как теперь, а люди – иначе.

«Как?» – спросила вдова.

Он засмеялся: «Э-э, чего захотела! Того ни в одном государстве никто не знает».

«И архиереи, – усомнилась она, – не знают?»

«Ни один человек», – заверил ее Анкудинов, после чего встал, оделся и ушел среди ночи.

Глава 4
Снегопад

9

На даче у тетки Катя жила третий месяц. Это была единственная близкая родственница. Мама умерла от рака прямой кишки еще при Брежневе, а отец лишь однажды возник из небытия, когда Катя на своем библиотечном факультете в Институте культуры уже писала диплом по каталожной системе Ранганатана. Маме он заявил, что как отец должен знать о дочери все, даже то, о чем при матери она говорить не захочет, сейчас они вдвоем поедут в ресторан, где им никто не помешает. Мамины протесты остались без внимания, Катя подмазала глаза, встала на каблуки и, как на сцену, вышла из соседней комнаты. Отец ахнул. На такси отправились в «Якорь» на улице Горького, там он сначала рассказывал ей о своей теперешней жене и детях, какие они у него замечательные, потом быстро напился и ушел с какой-то девкой, которую подцепил прямо в вестибюле. Больше Катя его не видела.

Замуж она вышла поздно. Задолго до этого будущий муж вместе с другими маленькими человечками поселился в ее доме среди лесов и болот, но был изгнан оттуда раньше, чем из квартиры на Дружинниковской улице. Они еще не развелись, когда ее лесной дом, внутри оставаясь прежним, начал ускользать из привычной системы координат. Много лет он находился в сибирской тайге, на Аляске, в ледяных пустынях Памира, где-то бесконечно далеко, хотя теоретически его все-таки можно было отыскать на карте, но теперь сначала отодвинулся в полную географическую неопределенность, как острова блаженных, а затем и вовсе пересек черту между тем миром и этим. После развода в нем появились первые мертвецы – двое бывших одноклассников, о которых никто не знал, что они любовники, пока их не нашли в квартире с открытыми газовыми вентилями. Со временем Катя стала понимать, что означает ее желание поскорее лечь в постель и очутиться в том, настоящем своем доме, куда все чаще стала уходить днем, в метро, в магазине, на работе. Это царь смерти манил ее к себе из уютно желтеющих в темноте окон. В конце концов она решительно выселила оттуда всех покойников, перенесла свой фаланстер поближе к Москве, и он вновь стал приятной предсонной забавой, не более того.

Утром Катя отметила, что поглядывает на себя в зеркало глазами вчерашнего знакомого. Это был хороший знак. Душа начала оттаивать после недавнего романа с молодым, моложе ее, мастером по установке спутниковых тарелок, в прошлом – майором ракетных войск стратегического назначения. Познакомились в «Строителе» месяц назад. Несколько раз ходили в кино, он дал ей почитать «Воспоминания и размышления» маршала Жукова с карандашными пометами на полях против тех мест, которые в прежних изданиях вымарывались цензурой. В нем ощущалось ровное достоинство высококлассного специалиста, знававшего лучшие времена, но отдающего себе отчет в том, что судьба работает не с анкетами из отдела кадров.

Жил он в номере на двоих, после ужина Катя привела его на теткину дачу. Выпили сухого вина, немного потанцевали под транзисторный приемник. Раздевать ее он начал как-то очень вовремя, не раньше и не позже, чем нужно. Легли, дальше все пошло наперекосяк. Он, видимо, считал, что порядочная женщина должна раздвинуть ноги и лежать под ним как бревно, в крайнем случае может руками развести себе губы, если прицел взят неверно, и несказанно изумился, когда Катя, облегчая ему задачу, сама ввела в себя его член. После этого он решил, что с ней все позволено, и стал требовать от нее всяких штук. Она попробовала объяснить, что они еще слишком мало знают друг друга, чтобы подобные изыски могли доставить им удовольствие. Началась какая-то дикая торговля, вдруг ему стукнуло в голову, что от такой, как она, нужно ждать беды. Он вскочил как ошпаренный, налил воды в кастрюлю, поставил на газ и нервно курил, то и дело пробуя воду пальцем. Потом побежал с этой кастрюлей во двор и долго мылся там с мылом. Обратно Катя его не впустила. Одежду и мемуары Жукова выкинула за дверь, прямо на снег. Он ушел, тогда она тоже согрела воды, вышла с ковшиком в сени и заревела белугой, стоя на холоде в одной ночной рубашке с кружевами на груди, купленной с рук у Казанского вокзала, в корейских тапочках с бантиками. Дура, дура, какая дура, Господи! Бросилась в дом, стала целовать фотографию Наташи, шепча: «Прости, девочка моя! Прости меня, дуру!»

Наташа училась во втором классе, ей надо было ходить в школу. Безмужняя и бездетная тетка до весны согласилась взять ее к себе. С дочерью Катя виделась раз в неделю, но ежедневно писала ей длинные письма с новостями из жизни соседского кота, на самом деле еще осенью задранного собаками, и семейства снегирей, по утрам якобы прилетающих к ней из леса вместе со снегирятами.

Вечером опять отключили электричество. Свечами она запаслась, но была опасность, что если вчерашний знакомый решит навестить ее после ужина, с улицы он может не увидеть огонек в окне. Катя оделась и вышла на крыльцо. Деревья и крыши тонули в незаметно начавшемся снегопаде, сквозь него едва виден был свет в одном из домов на другой стороне улицы. Там круглый год жила чета еще крепких пенсионеров с телефоном на станционном коммутаторе и громадным ротвейлером, приученным не обнаруживать себя напрасной брехней, а молча напрыгивать на чужака и валить его на землю. Это соседство делало зимние ночи не такими страшными.

Из белой пелены вынырнул и притормозил у калитки облепленный снегом «жигуленок». Впереди сидели двое кавказцев, сзади – молодой мужчина славянской внешности в надвинутой на глаза собачьей шапке. Катя рассмотрела его, когда он, опустив стекло, спросил:

– Девушка, в «Строитель» правильно едем?

10

C утра Жохов сделал несколько деловых звонков, израсходовал почти все жетоны, но ничего не вызвонил. У Гены никто не отвечал. После обеда он лег на кровать, раскрыл привезенного из дому «Чингисхана» и прочел первый абзац: «Сокол в небе бессилен без крыльев, человек на земле немощен без коня. Все, что ни случается, имеет свою причину, начало веревки влечет за собой конец ее. Взятый правильно путь через равнины вселенной приведет скитальца к намеченной цели, а ошибка и беспечность завлекут его на солончак гибели».

Он перевернул страницу. Из книги выпал и порхнул на пол листочек с машинописным текстом, с позавчерашнего вечера лежавший между страницами, как раньше – письмо отца.

Сосед поднял его и прочел: «ЕВРОПИЙ. Последний редкоземельный элемент цериевой подгруппы (лантаноиды), № 63 в таблице Менделеева. Выделен в чистом виде французским химиком Демарсэ в 1896 г. Металлический европий впервые получен в 1937 г. Входит в число наиболее сильных поглотителей тепловых нейтронов, на этом базируется его применение в атомной технике и технике защиты от излучений. Радиоактивный европий, полученный в ядерных реакторах, используется при лечении некоторых форм рака. Применяется также как активатор люминофоров в цветных телевизорах. Из всех лантаноидов только ионы европия дают излучение в воспринимаемой человеческим глазом части спектра. Луч европиевого лазера – оранжевый».

Прошлым летом Жохов мотался по Уралу в надежде наладить прямой контакт с непосредственными производителями и однажды заночевал в гостинице заводского поселка под Свердловском. Вечером спустился в гостиничный ресторан, заказал полтораста граммов, салатик, горячее. Водку принесли сразу, а горячего надо было подождать. Он выпил рюмку и пошел в туалет. Вернувшись, обнаружил, что возле стола стоит обтерханный мужичок с клеенчатой кошелкой в руке и судорожно заглатывает водку из его рюмки. Графинчик был уже пуст.

При виде Жохова мужичок закричал: «Что смотришь? Ну дай мне в морду! Дай! Дай!» На них стали оглядываться. Жохов развернул его лицом к двери и легонько поддал в спину. Тот колобком покатился к выходу, но скоро встретились опять. Мужичок околачивался в холле возле ресторана, охранники его не гоняли. «Это ты, братан, из Москвы?» – как ни в чем не бывало спросил он с деловым прищуром. Выяснив, что да, поманил за собой на лестницу, там вынул из кошелки серебристый диск, хранившийся теперь в дядькином обувнике. «Европий, – проинформировал он. – Его тут на десять тысяч баксов, бля буду! Отдаю за пятьсот».

В дороге Жохов наслушался историй о таких алкашах. Бывшие кладовщики, сторожа, учетчики, они припрятали в своих отнорочках часть несметных сокровищ cтарого режима, но распорядиться ими не умели, настоящей цены не знали и порой отдавали их за бутылку. Те, кому выпадала удача вовремя повстречать этих простодушных гномов, сказочно обогащались. Как при Демидовых, везло простым людям с чистым сердцем и трудной судьбой. Все было по Бажову, разве что сирот называли теперь детдомовцами, место беглых крестьян заняли русские беженцы из Чечни и Таджикистана, а бессрочно-отпускных солдат заменили боевые офицеры, прошедшие Афган и несправедливо уволенные из армии.

Жохов решился сразу, хотя был риск, что когда спадут чары, клад обернется коровьей лепешкой. Он сбил цену до трех сотен и не прогадал, в Москве подтвердили: да, европий. Мужичок немного ошибся, но не в ту сторону, в какую обычно ошибаются продавцы. Трехкилограммовый диск тянул примерно на тридцать тысяч долларов. За такие деньги можно было купить три, а то и четыре однокомнатные квартиры в центре. Неделю Жохов ходил сумасшедшим от радости, однако за восемь месяцев покупателей так и не нашлось. Знающие люди говорили, что Европа остро нуждается в этом металле, но о том, чтобы пройти с ним пограничный контроль, нечего было и мечтать. Единственного человека, проявившего интерес к его сокровищу, он упустил по собственной дурости. Тот попусту прождал целый час, ушел и больше не появился. Жохов опоздал на встречу с ним, забыв, что накануне ночью часы перевели на осеннее время.

– Торгуешь им? – спросил сосед.

– Изучаю.

Он заложил листочек обратно в книгу и стал читать о том, как дервиш Хаджи-Рахим спас в пустыне раненного разбойниками незнакомца, из чалмы у которого выпала открывающая все двери золотая монгольская пайцза с изображением сокола и буквами неизвестного алфавита, похожими на бегущих по тропинке муравьев.

Сосед на своей койке пошелестел газетой «Куранты» и сказал:

– Семьдесят лет у власти, а не могли наладить в стране нормальное автомобильное производство!

На ужин отправились вместе. За столом сосед изложил свою позицию по вопросу о референдуме, назначенном на 25 апреля. Он был за референдум, потому что Ельцин – президент, а Хасбулатов – чечен, и против решения Конституционного суда, потому что Зорькин – проститутка.

После печенки с рисом официантка принесла пшенную кашу.

– Да-а, – вздохнул сосед, разглядывая растекшееся по тарелке грязно-желтое пятно с плевочком масла, похожего на машинное, – правильно царь сделал, что декабристов повесил.

– Что это вы про них вспомнили? – удивился Жохов.

– Повесили их, голубчиков, и мы сто лет жили себе спокойно, как во всех цивилизованных странах. А с большевиками процацкались, и вот результат, – ткнул он ложкой в комковатую пшенку. – Перед революцией Россия по темпам развития занимала первое место в мире.

Если б не Ленин, знаешь, какую бы мы с тобой сейчас кашу ели?

– Какую?

– Гурьевскую! Это, я тебе доложу, вещь.

Он стал рассказывать, как повар графа Гурьева, самородный русский гений, придумал не варить манку на молоке, а жарить на молочных пенках. Слушая, Жохов с аппетитом доел то, что дали, встал и прошел в коридорчик между раздаточной и кухней. Там булькала вода в баке, на оцинкованном столе громоздилась гора грязных тарелок. Судомойка брала их по одной, щеткой сгребала немногочисленные объедки и сбрасывала в эмалированное ведро с надписью «Пищевые отходы. № 1». У дверей сидела официантка.

– Я с ним уже полгода, – рассказывала она. – Он ко мне по субботам приезжает из Москвы, ночует у меня. В ту субботу я его спрашиваю: «Ты как представляешь себе наше будущее? Что ты вообще думаешь о наших отношениях?» Он говорит: «Никак не представляю. Думаю, мы с тобой замечательно проводим время».

– Так и сказал? – ужаснулась судомойка.

– Слово в слово.

– Вот сволочь!

Она взяла очередную тарелку и пожаловалась:

– Прям не знаю, брать поросенка, не брать. Не прокормишь ведь! Отдыхающие нынче всё подчистую сметают.

Узнав у них, что шатенка в клетчатой юбке, берущая обеды на дом, сегодня не появлялась, Жохов направился к выходу. Начался снегопад, мокрые хлопья валили с невидимого неба. На ужин он явился без шапки и в одном свитере, по дороге до корпуса волосы вымокли от снега. Пока сбивал его с ботинок, две девушки заняли таксофон.

Жохов прошелся по холлу. Дежурная отлучилась, ее место занимал охранник в черном комбинезоне с нашивкой охранного агентства на рукаве. На ней были изображены две рыбы. Не имеющие век, спящие с открытыми глазами, они символизировали бдительность.

Рядом с рецепцией сосед изучал прейскурант здешней сауны и хотел привлечь Жохова к обсуждению расценок, но тут как раз освободился таксофон. Гена был дома.

– Извини, я ужинаю, – сказал он с набитым ртом. – Все в порядке, сегодня я с ними встречался. Они очень заинтересованы, но хотят сами взять пробу. Предлагают встретиться завтра в два часа. Если тебе удобно, назначь место. Я сейчас выйду к автомату и отзвоню им, что мы согласны.

– Удобно, назначай возле института. Зайдем к тебе в лабораторию, так будет проще всего.

Договорились встретиться в половине второго на «Войковской». Вешая трубку, Жохов сквозь стеклянную дверь увидел, как из снежной пелены вынырнула и остановилась перед крыльцом знакомая «шестерка». Погасли фары. На одну сторону из машины вышел Ильдар, на другую – Хасан и смутно знакомый малый в собачьей шапке.

Мелькнула мысль, что он, значит, его и выследил. Где и когда, было уже не важно. Жохов чинно прошагал мимо рецепции, улыбнулся соседу, но за его спиной метнулся вверх по ступеням. Из окна на площадке успел заметить, что Хасан с Ильдаром остались у машины. Третьего с ними не было.

В номере он натянул куртку, проверил в кармане паспорт, пихнул в сумку первые попавшиеся вещи. Сердце трепыхалось у горла, но голова работала четко. Пока этот малый будет ждать дежурную и узнавать у нее номер комнаты, всего-то и нужно добежать до боковой лестницы, а там уйти через черный ход. Застегнул молнию, закинул сумку на плечо. С ее ремнем на правом плече он всегда чувствовал себя молодым и вольным как ветер, даже если отправлялся с ней в овощной ларек за картошкой.

Выглянул в коридор и отпрянул. Со стороны центрального холла донесся голос соседа:

– Вот тут мы и живем!

Запели разболтанные паркетины. Жохов бесшумно защелкнул замок изнутри, погасил свет и в два прыжка оказался на балконе. Наружная ручка на двери была оторвана. Ломая ногти, он плотно притворил ее за собой, чтобы не догадались, где его искать.

Рядом, опоясывая здание, тянулся широкий карниз. По нему можно было добраться до пожарной лестницы. Ее прозрачный силуэт виднелся справа, метрах в десяти.

Перебравшись через перила, Жохов присел на корточки, перчаткой сквозь прутья заровнял свои следы, оставшиеся в снегу на балконе, снова выпрямился и оценил предстоящий маршрут. По дороге требовалось преодолеть два таких же балкона. Свет в этих комнатах не горел. С одной стороны, это было хорошо, потому что никто не обратит на него внимания, с другой – плохо, а то мог бы выйти из корпуса через соседний номер. Там жила одинокая женщина с маленьким мальчиком, которого он утром немного покатал на санках.

Постучав и подергав дверь, сосед открыл ее своим ключом. Форточка была открыта, Жохов услышал его голос:

– Только что наверх пошел. Наверное, заглянул к кому-нибудь на этаже. Человек общительный… Посидите, сейчас придет.

Зажглась люстра. Гость осмотрел ванную, сунулся в стенной шкаф, затем пересек комнату и лбом припал к стеклу балконной двери. Вокруг освещенного пятачка с лежавшей на нем его собственной тенью все тонуло в темноте и густеющем снегопаде.

Жохов увидел эту тень и вжался в стену над карнизом.

– Давайте познакомимся, а то неудобно, – сказал сосед. – Меня зовут Владимир Иванович.

– Сева, – ответил гость, по-прежнему стоя возле балкона.

– Всеволод, значит. Вы москвич?

– Коренной.

– Значит, родились в Москве?

– Значит, – удаляясь, прозвучал другой голос, – дед не помнит, кто его отца в Москву привез.

Тень на балконе пропала. Жохов осторожно переступил по карнизу. Льда на нем почти не было, подошвы всей плоскостью прочно вставали на кирпичи. Вначале передвигалась правая нога, к ней приставлялась левая. Сноровка приходила с опытом, лишь однажды ботинок поехал на пласте штукатурки, утратившем всякую связь с кирпичной кладкой. Уже на самом краю удалось продавить его каблуком, он хрустнул и распался на куски. Снежная бездна поглотила их без единого звука.

Сумка на плече цеплялась за стену, мешала идти. Жохов взял ее в руку, но так труднее стало сохранять равновесие. Он бросил сумку вниз и шепотом чертыхнулся, увидев, что до земли она не долетела, повисла на торчавшем из стены железном штыре. Когда-то к нему крепился фонарь, исчезнувший вместе с кронштейном еще при последних генсеках. С этой стороны корпуса по ночам царила египетская тьма.

Ремень сумки зацепился за самый кончик штыря – покачнешь, и упадет. Он решил, что проще будет достать ее снизу, и двинулся дальше. Перелезть через балконы оказалось проще всего. Добрался до лестницы, ухватился за боковину, нащупал ногой ступеньку из арматуры. Нижние перекладины были забиты досками, чтобы не лазили мальчишки, пришлось прыгать с двухметровой высоты.

Приземлившись, Жохов отмыл снегом ржавчину с ладоней, подобрал сухой сук и попробовал поддеть сумку, но не дотянулся до нее даже в прыжке. Палок подлиннее поблизости не было, зато в сугробе угадывались битые кирпичи. Он выбрал обломок по руке, зашел сбоку, примерился и попал с первого раза. Сумка покачнулась, но не упала.

В комнате сосед говорил Севе:

– У меня двое детей, оба бизнесмены. Особенно дочь. Навезла мне всего. Сейчас чаек организуем. Кипятильничек у меня всегда с собой, я без него никуда.

Лишаться собеседника ему не хотелось.

– Сталина им не хватает! – сердито сказал он, распечатывая пачку «Юбилейного». – Вы, кстати, в курсе, кто он был по национальности?

– Грузин, – ответил Сева.

– Это еще вопрос. Помните, как у него настоящая фамилия?

– Какая-то грузинская.

– Джугашвили. А «джу» по-английски значит «еврей».

Второй кирпич, пролетев мимо сумки, ударился в балконную ограду под перилами. Заныли железные прутья.

Рванув дверь, Сева выскочил на балкон, тут же метнулся назад, скатился по лестнице, вылетел на крыльцо и побежал вдоль стены, жестом увлекая за собой Хасана с Ильдаром. Все трое свернули за угол, но Жохов уже пропал, осталась только цепочка следов между корпусом и темной стеной парка.

11

После ужина Шубин полчаса походил по улице. Было тепло, около нуля, но в воздухе стоял особый стылый запах, предшествующий весеннему снегопаду. Он шел и, как в детстве, внимательно смотрел себе под ноги. В последнее время его преследовала маниакальная надежда найти бумажник с долларами. Больше всего пугало то, что внутри этого безумия логика ему не изменяла, причинно-следственные связи выстраивались в безукоризненном порядке. Предполагалось, что бумажник выронит хозяин какой-нибудь дорогой иномарки, когда будет вынимать ключи и открывать дверцу припаркованной машины, поэтому Шубин старался идти не по тротуару, а по кромке проезжей части.

Его шансы возрастали возле празднично сияющих в темноте коммерческих ларьков, казавшихся скопищами сокровищ, возле ресторана «Эльдорадо», в прошлом – клуба Военно-воздушной академии имени Жуковского, и нового автомобильного магазина, где кроме запчастей для «мерседесов» и «вольво» продавали серебряные, с бирюзой, брелоки для ключей зажигания, приборные панели из натурального ореха, рулевое колесо, обтянутое оленьей шкурой. Свои расчеты Шубин лицемерно маскировал под игру, но временами делалось не так даже стыдно, как страшновато от мысли, что все это происходит с ним самим, и не во сне, а на самом деле.

У дома взгляд невольно уперся в то место, куда осенью упал живший этажом ниже военный пенсионер, гроза дворовых собачниц. Вечером он посмотрел по телевизору передачу о том, как живут в Германии ветераны войны, сказал жене, что выйдет на лоджию покурить, вышел и прыгнул с десятого этажа. Жена хватилась его минут через пятнадцать. Окно в комнате Шубина было открыто, он слышал звук, похожий на тяжелый глухой шлепок, с каким падает раскачанный и с маху заброшенный в кузов грузовика куль цемента, но в темноте ничего не разглядел. Потом внизу закричали, приехала «скорая». С рассветом на газоне отчетливо проступило пятно примятой упавшим телом вялой осенней травы. Собаки, выходя на утреннюю прогулку, прямо от подъезда начинали рваться туда, натягивая поводки и таща за собой хозяев.

В прихожей Шубин спросил жену, не звонил ли ему кто-нибудь. Это было первое, о чем он спрашивал у нее, приходя домой. Она сказала, что никто не звонил.

Он попил чаю и снова сел за машинку. За окном туманными огнями лежал город, за год ставший чужим. Было чувство, будто его жизнь надпилили в нескольких местах и пытаются сломать то по одному надрезу, то по другому.

Под крышей их четырнадцатиэтажной панельной башни висел прожектор, направленный на площадку перед единственным подъездом. Недавно на него скинулись домовые автовладельцы, а то оставленные у подъезда машины раздевали чуть не каждую ночь. В его прицельном луче за окном повалил снег, а в Молдавии, куда из Кракова направился Анкудинов, настала пора снимать виноград. В августе 1645 года он объявился в Сучаве, при дворе господаря Василия Лупы.

Из Кракова его путь каким-то образом пролег через польский Люблин. Вероятно, ему пришло на ум сделать петлю, чтобы запутать следы. В Люблине он видел здание сейма, в котором после недавних дебатов о том, объявлять войну туркам или нет, выбиты были все окна. Этот вопрос шляхта обсуждала с такой заинтересованностью, что не оставила в рамах ни одного целого стекла. Даже окончины кое-где были порублены саблями. Зрелище громадной хоромины, пустынно зияющей оконными провалами, произвело на Анкудинова сильное впечатление. Позднее, сравнивая республиканскую форму правления с монархической, он часто о нем вспоминал.

В Сучаве его ожидало непредвиденное известие. Оказалось, тремя годами раньше сюда уже прибегал с Руси какой-то человек, тоже назвавшийся сыном Василия Шуйского, только не Иваном, а Семеном. Идея носилась в воздухе, как запах дыма после пожара.

Молдавские бояре спросили Анкудинова, знает ли он того человека. Он не смутился и отвечал, что это его старший брат. Бояре рассказали ему, что его брат показывал у себя промеж грудей тайный знак, в материнском чреве ангельской дланью печатан, – крест волнист, а справа над перекладиной звезда с лучами. Он говорил, будто у Шуйских в роду все сыновья рождаются с такой печатью, но немецкий доктор, осмотрев пятно, нашел, что оно не прирожденное, выжжено раскаленным серебром. Тогда господарь выдал самозванца русскому послу Дубровскому. Посол приказал его убить, а отсеченную голову и кусок кожи, где находился этот знак, отослал в Москву.

Выслушав, Анкудинов спросил: «Ваш лекарь как болезнь узнает, по крови или по водам телесным?»

Бояре ответили, что по крови – отворяет вену и смотрит.

«Ну так ждите беды, – предостерег их Анкудинов. – Добрые лекари по урине смотрят, а ваш-от влыгается в лекарское звание. Ему ни в чем веры давать нельзя. Гоните его, только греха вам уже не избыть, кровь брата моего с ваших рук взыщется. Тот знак, крест со звездой, – истинный».

«И на тебе он есть?» – спросили бояре.

Он в ответ заявил: «Вы братнины слова слышали, да не уразумели. Тот знак бывает у старшего сына, а я – младший».

Понимая, что убедить их не удалось, Анкудинов ночью выбрался из окна и дал деру, но молдавские сыщики оказались проворнее польских. Наутро его привезли обратно в Сучаву. По дороге один провожатый открыл ему, что из того куска кожи, который после казни старшего брата был срезан у него с тела и вместе с головой отослан в Москву, там сшили кошель, доверху наполнили его серебром и прислали назад, в награду господарю.

Пару недель Анкудинов просидел под замком, дожидаясь своей участи. Его уже стало тошнить от страха, наконец Василий Лупа принял соломоново решение. Три года назад русский царь получил от него хороший подарок, теперь следовало ублажить турецкого султана, чьим вассалом он являлся. Поэтому второго князя Шуйского, свалившегося ему на голову вслед за первым, господарь отправил не в Москву, а в Стамбул.

– Это все правда? – с недоверием спросила жена, когда Шубин вслух прочел ей несколько последних абзацев.

– Да, – ответил он, слегка покривив душой.

Она уловила фальшивый звучок, но копнула не в том месте.

– И про братца? И про крест со звездой? И про кусок кожи?

– Это – правда, – с облегчением подтвердил он и почему-то подумал о Жохове.