Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

IV

Казачья лошаденка Суворова не отставала от статного арабского жеребца графа Салтыкова.

Они объехали весь фрунт русских войск от левого крыла на Еврейской горе, самом высоком и широком из франкфуртских холмов, до правого – на узкой площадке Мельничной горы, где под мирными ветряками расположились десятки шуваловских единорогов Обсервационного корпуса.

Жеребец графа продирался сквозь кусты, спускался с обрывов вниз, в долину, подымался на кручи. Главнокомандующий хотел лично проверить, насколько болотисты берега речки Гюнер, сможет ли пехота «скоропостижного короля» – так звали Фридриха II при русском дворе – пройти здесь или нет. Осматривал, как круты спуски оврагов Лаудонгрунда и Кунгрунда, на что давеча так напирал осторожный Фермор.

Возвращались назад.

Крепкий жеребец графа легко вымахнул из Кунгрунда наверх, на Большой Шпиц, который лежал между Еврейской и Мельничной горами…

Салтыков остановился, снял треуголку и, вытирая платком мокрый лоб, сказал штаб-офицеру, поспевавшему за ним:

– Напрасно Фермор пугал: тут не то что мушкатеры, а и полукартаульные единороги пройдут. И через овраги можно получить довольный сикурс. Ну и погодка! – переменил он разговор. – Вот благодать какая!

– Жарко, ваше сиятельство, помилуй Бог, жарко! – согласился худощавый подполковник: плечи его кафтана были мокры.

– Бабье лето. Скоро и в отъезжее поле. Эх, хорошо! – мечтательно сказал Салтыков, глядя вниз на болотистую равнину, по которой текла речка Гюнер.

За Гюнером, по лугу, в ярких черно-красных доломанах скакали гусары.

– Ваше сиятельство, обратите внимание на гусар: нельзя разобрать – свои или немцы, – сказал Суворов. – Надо, чтобы гусары в отводных караулах носили на руке белую повязку.

– Да, да. Это верно. Отдай, голубчик, завтра приказ при пароле, – ответил Салтыков, трогая жеребца.

Они ехали сзади расположения апшеронцев. В стороне молодой мушкатер рубил тесаком рогаточные колья.

– Ах, стервец, посмотри, что он делает! – указал на мушкатера Салтыков. – Этак они все рогатки изведут! Поезжай, взгрей его!

Суворов дал шпоры коню и подскакал к мушкатеру.

Увидев подъехавшего офицера, мушкатер вытянулся, испуганно заморгав глазами. Суворов оглянулся – главнокомандующий скрылся за кустами.

– Что, кашу варить собираешься? – спросил Суворов.

– Никак нет, тартофель, – смущенно ответил мушкатер.

– Чего ж оробел? Руби смело! Тут не в степи с туркой воевать! А коли и налетит конница, у тебя штык есть. Он, брат, лучше всякой рогатки – и крепче, и вернее! – сказал подполковник Суворов и поскакал догонять главнокомандующего.

…Ильюха Огнев никому не рассказал об этом странном происшествии. Мушкатеры потихоньку рубили рогаточные колья, но все ротное начальство, начиная с Егора Лукича, строго взыскивало за это, а тут на штабного офицера нарвался – и то ничего.

V

– Твой барин что, аль такой бедный? – спросил у суворовского Степки франтоватый бригадирский денщик, входя за ним в подполковничью палатку.

Денщик бригадира Бранта забежал вечерком покалякать с соседом и посмотреть, как живет новый штаб-офицер: подполковник Суворов прибыл в армию недавно, две недели тому назад.

– Не. А что? – удивился Степка. – Отчего ты так думаешь?

– Да как же не думать? Ты у него только один! Больше-то никого нет – ни повара, ни вестовых!

– Зачем? Я ж барину обед стряпаю. Казак еще есть, – ответил Степка, зажигая свечу.

– Казак? Это ж не барский человек. То ли дело у моего: денщиков – двое, вестовых – двое, опять же повар да цирюльник… Вот! – хвастался бригадирский денщик.

Он в один миг окинул взглядом скудную подполковничью палатку.

Никакой кровати не было. На земле лежала охапка сена, прикрытая простыней. В изголовье – подушка. Ни ковра, ничего. Стол, свеча в деревянном подсвечнике. На столе одни книги.

– Твой барин ведь майор?

– Ну вот еще, – обиделся Степка. – Александра Васильич – подполковник, а не майор!

– Тогда и того плоше! – не унимался денщик. – Подполковник, говоришь, а погляди, на чем спит! – Бригадирский денщик указал на постель подполковника. – Да у нас у сержанта, у пьянчужки Сашки Коробова, и то лучше! Ни пуховика, ни перины! Какой же это барин, штаб-офицер? Да кто его отец?

– Наш старый барин, Василий Иванович Суворов, слыхал, может, – главный в армии по хлебной части. Вот кто! – обиженным тоном сказал Степка, встряхивая простыню и взрыхляя слежавшееся сено. – Да у нас, кабы мы только пожелали, пуховиков этих – тьфу!.. Отседа до самого Франкфурту ими устлали б! У нас, брат, деревни в Московской, Володимирской губерниях. Да еще дом в Москве у Никитских ворот. Наш батюшка барин – генерал-майор, а он…

– Почему ж тогда молодой барин так спит? В карты продулся, что ли?

– Какое там! – отмахнулся Степка. – Вовсе не любит этого занятия.

– Так почему ж?

– А вот поди у него и спроси почему. Он и дома у нас никак иначе не спал как на полу и на сене.

– То-то мне ферморский Яшка шептал: к нам, говорит, прислали нового штаб-офицера. Маленький, худенький, говорит. Одна кожа да кости. Бедный, должно быть, аль пьяница. Халата, говорит, и того не имеет. У всех штаб-офицеров по две повозки с добром. Любомирский даже в три не вмещается, а этот, Суворов, ровно прапорщик последний: на одной повозке везти нечего. Чудно.

– Ну и врет твой Яшка! – обозлился суворовский денщик. – Александра Васильич пьет вовсе мало. Одно верно: вещей возить не любит.

– Человек он молодой, а ни тебе зеркала, ни чего другого. Только книги, – не переставал подзуживать бригадирский денщик.

– Погоди, кажись, кто-то подъехал, – перебил его Степка и выбежал вон. За ним из палатки шмыгнул и его гость.

В ночных сумерках бригадирский денщик увидал небольшого человека, который быстро шел к палатке. Камзол его был расстегнут, шляпу он держал в руке.

– Степка, воды! – крикнул он на ходу.

Бригадирский денщик шмыгнул за палатку, – хотелось послушать, что ж будет дальше.

В подполковничьей палатке упал, глухо звякнув шпорой, один сапог, потом другой. Еще мгновение – и тот же быстрый голос уже не в палатке, а где-то тут, в двух шагах, сказал:

– Лей! Только не на плечи, а на голову!

Послышался плеск воды.

– Хор-рошо, помилуй Бог, как хорошо!

– У меня еще одно припасено, – сказал Степка.

– Молодчина! Валяй!

Снова шум воды, довольное покрякивание, топот босых ног.

– Есть не буду – ужинал у графа. Ступай спи!

Бригадирский денщик, улыбаясь в подстриженные на гренадерский манер усы, пошел прочь.

«Ну и барин! – думал он. – Помыться в такую жару хорошо, слов нет, но помыться, как пристало штаб-офицеру: в тазу, с мылом, с душистой водой. А он – из ведра. Ровно мужик, слезший с полка́. И теперь завалится на сено. Чудак!»

И бригадирский денщик даже махнул рукой.

VI

После холодной воды приятно пощипывало тело. Веки закрывались сами. Устал за день. Хотелось спать. В голове – все то, что назойливо лезло целый день:

«Мне бы сорокатысячную армию и кроатов Лаудона! Плевал бы я на всех Даунов! Сегодня же – на Берлин! Хоть там впереди король, хоть черт, хоть дьявол!.. Царь Петр ведь говаривал: «Во всех действиях упреждать». Конечно же – упреждать, а не стоять так в нерешительности, как Салтыков!»

Суворов улыбнулся. «Ретирада»[15]15
  Ретирада – отступление.


[Закрыть] – подлое слово! И еще – обоз. Перед глазами одна за другой замелькали тысячи повозок, палуб, телег…

– Александра Васильич, – тихо позвал Степка: ему было жалко будить барина в этакую рань.

Суворов всегда спал очень чутко. Проснулся, отбросил простыню:

– Ась?

– Казак с донесением. От Туроверова.

Суворов вскочил и как лежал голый, так и выбежал из палатки.

Лагерь спал. Откуда-то снизу, из Кунерсдорфа, доносился одинокий крик каким-то чудом уцелевшего петуха. Долина за Большим Шпицем, озера – все в белом тумане.

У палатки – бородатый казак.

– Какие новости, дядя? – спросил Суворов.

– Пруссак переправился через Одру, ваше благородие.

– Где?

– У Горитца.

– Все? И артиллерия?

– Конница перешла вброд, а пехота и пушки по мостам понтонным.

– Так, так. Спасибо. Обожди, борода!

Суворов юркнул в палатку.

Степка хотел помочь барину одеться, но, как всегда спросонок, был дурак дураком: тыкался во все и только мешал. Барин за сапог – и Степка тогда за сапог. Степка хочет подать кафтан – глядь, а он уж в руках у барина.

Суворов вскочил, напяливая на ходу кафтан. Побежал.

У палатки главнокомандующего стояло двое часовых. Один сладко спал, опершись о фузею, другой крепился.

– Кто идет? – заорал он больше для того, чтобы разбудить спящего товарища.

Затем, как будто сейчас опознав подполковника, отвел фузею в сторону.

В передней части большой палатки спал денщик. Суворов тронул его за плечо, но в это время ковер, заменявший дверь, откинулся, и Суворов увидал главнокомандующего. В стареньком шлафроке Салтыков казался еще меньше, чем был на самом деле. Граф почесывался и зевал.

– Что случилось? – спросил он.

– Казак с донесением от Туроверова, ваше сиятельство.

– Снова перебежчик или захватили пленных?

– Нет. Король переправился через Одер у Горитца со всей армией.

– Так и знал, – махнул рукой Салтыков. – А они давеча: отступать к Кроссену. Дураки!.. Мишка! – крикнул он денщику. – Буди адъютантов!

Салтыков вышел из палатки.

– Вон какой туман. День жаркий будет, – сказал он, но видно было, что думает о другом. – Вот что, батюшка! – Салтыков взял Суворова за пуговицу. – Весь обоз немедля – за Одер, к Шетнау. Поставить вагенбург.[16]16
  Вагенбург – обоз, построенный прямоугольником.


[Закрыть] Команду… – он на секунду задумался, – бригадира Бранта. Господину Лаудону со всем отрядом подняться на высоты. Тотчас же бить зорю. Весь фрунт повернуть кругом, вот сюда, на юг, – указал пальцем Салтыков. – Всем полкам строить батареи, ретраншементы. Отсюда до Мельничной горы. Вторую дивизию Вильбуа поставить в центр, к Румянцеву. Его величество хочет взять нас с тылу! Ин тому не бывать!

VII

 
Повернись, моя дивизия,
Со левого крыла.
Что со левого со фланга
На правое крыло.
Не пора ль нам зачинать,
Свое дело окончать.
Солдатская песня
 

Ильюха Огнев проснулся – били барабаны.

Он вскочил вместе со всеми. Хотелось спать, слипались глаза, еще плохо слушались пальцы. А тут приходилось возиться с пуговицами да подвязками. Надо было смотреть, чтоб, как учил Егор Лукич, задний шов штиблета проходил точно посредине ноги, чтобы пуговицы на боку были все застегнуты, а сам штиблет не вылезал выше колена больше чем на три пальца.

Ильюха одевался и все никак не мог разобрать, как барабанят: или в поход, или вставать. Словно бы и вчера таким же манером били, только сегодня почему-то немножко пораньше, – за Мельничной горой, на востоке, еще чуть начинало розоветь.

Спросить у Егора Лукича постыдился – отчитает: мушкатер, а сигналов не помнишь!

Шепнул тихо соседу Иванову:

– Дяденька, почему сегодня так рано?

– Стало быть, надо! – хмуро буркнул тот. – Пруссак, должно, близко.

– Мы в поход пойдем?

– Дурья голова, да разве не слышишь, что бьют? Зорю, а не генеральный марш. Значит, только подыматься, а что дальше будет, увидим!

Скоро всем стало ясно: велено было свернуть палатки и сдать все лишнее в полковой обоз. И полковые, и офицерские обозы отправлялись за Одер. Уже с Еврейской горы, вниз к Франкфурту, без конца тарахтели провиантские, канцелярские и палаточные палубы. Вся гора стояла в облаке пыли.

Солдаты складывались, живо обсуждая события:

– Это, брат, неспроста! Коли уж из обозов вагенбург делают, значит, пруссак недалеко!

– Не забудь, парень, чистую рубаху оставить, – сказал Егор Лукич Огневу.

– А я только собирался стирать. Экая досада, – чесал затылок Иванов.

– Помрешь и в немытой, – ответили сбоку.

– Глянь-кось, дяденька, – сказал молодой мушкатер из соседнего капральства, – сколько войска валит!

– К нам на подмогу, – ответил ефрейтор.

– Под наше крылышко.

– Так-то веселей.

С Еврейской горы через овраг Лаудонгрунд шла во взводных колоннах на Большой Шпиц 2-я дивизия Вильбуа.

– Не задерживай, получай шанцевый инструмент! – крикнул, проезжая верхом, какой-то молодой офицер из обоза.

Видно, доставалось сегодня всем, – галстук у офицера съехал набок, лицо было озабоченное, потное. Солдаты мигом разобрали топоры, лопаты, кирки.

– Становись в строй! – пронеслось по горе.

Гремя фузеями и шпагами, спешили на свои места, откашливались пока можно, сморкались.

– Смирно! Сомкнись! Задние, приступи! Кругом!

Повернулись кругом, лицом на юг.

– Право – стой, лево – заходи!

Заняв свои места, стояли «вольно». Солдатам разрешили съесть по сухарю. Более запасливые, у кого в водоносной фляге еще с вечера была припасена вода, пили эту теплую, невкусную воду.

Внизу, по кунерсдорфской дороге, одна за другой тарахтели подводы. Обоз Обсервационного корпуса тоже спешил убраться за Одер.

– С той стороны у нас позиция куда крепче была – болото, гнилой ручей, – хмуро заметил Иванов.

– Пруссак хитер – обходит нас с тылу, – прибавил кто-то.

– А мы его и тут нехудо встретим, – ответил Егор Лукич. – Вот сейчас окопов нароем, насыпем батарею, и – добро пожаловать, гости дорогие!

VIII

31 июля русская армия целые сутки укреплялась на франкфуртских холмах.

На южных склонах Еврейской горы и Большого Шпица и вокруг всей Мельничной горы рыли окопы, насыпали батареи. Мушкатеры, гренадеры, артиллеристы работали босиком, в одних штанах, сбросив не только кафтаны, но и камзолы. Вместо душных кожаных, с медными украшениями гренадерок одни по-бабьи повязали голову платком, другие, более сметливые, заранее взяли из обоза старые шляпы, а кто работал просто так, с непокрытой головой; грейся на солнышке, солдатская голова, может, в последний раз тебе на солнышке греться!

Красные и зеленые кафтаны и камзолы кучками лежали наверху, на горе, где среди фузей, поставленных в козлы, изнывали на солнцепеке часовые у полковых знамен, у казны, у пушек.

А те солдаты, которым уже минуло пятьдесят, сидели на опушке франкфуртского леса, плели туры для песка и вспоминали далекое детство, как когда-то сиживали вот так же на пастьбе с огрызком косы и лыком.

Батареи насыпали на всех возвышенностях, но главные, многопушечные батареи были на правом крыле, на Еврейской горе, и в центре, на Большом Шпице. Тут батареи насыпались по всем правилам. Апшеронский полк работал над большой батареей Шпицберга. Бригада Любомирского – пехотные полки Ростовский, Апшеронский и Псковский – занимала ретраншемент слева от большой батареи Шпицберга, прикрывая ее.

Постройку большой батареи вел сам генерал Фермор. Следить за работами и указывать он оставил какого-то невзрачного, худощавого штаб-офицера.

Ильюха Огнев сразу узнал его – это был тот самый подполковник, который вчера видел, как Ильюха рубил рогаточные колья. Солдаты в первую же минуту окрестили подполковника «быстрым»: он делал все чрезвычайно быстро – ходил, говорил, указывал, где и как надо рыть.

Солдатам он полюбился.

Командир полка, как глыба, стоял где-то там, наверху, ленясь спуститься пониже, хорошо не видел, как и что делается, и только знал кричать да по-всегдашнему сулить палки и «сквозь строй», а сам норовил поскорее убраться в тенек. Этот же штаб-офицер, в расстегнутом камзоле, без галстука, с локтями, измазанными в глине, был тут, во рву. Говорил он с солдатами ласково, шутками, вместе с ними жарился на солнышке и вместе с ними пил из одного ведерка невкусную, пахнущую болотом, ржавую воду.

Ильюха Огнев работал в охотку. Работа была не та непривычная, постылая – «подвысь» да «скуси патрон», – а настоящая, деревенская, досконально Ильюхе знакомая – с лопатой.

Солнце приблизилось к полудню, когда апшеронцы вместе с псковичами, ростовцами и артиллеристами заканчивали половину главной батареи. Худощавый штаб-офицер сказал:

– Доведете до куртины, будем полдничать.

И сам поехал на Еврейскую гору, должно быть, к Фермору.

Поднажали, довели до куртины. Ротные, смотревшие за работой, увидев, что урок выполнен, подались понемногу наверх, к кустикам. А солдаты, выравнивая и подчищая скаты, перекидывались словами:

– Вот толока у нас сегодня!

– На такую толоку много водки надо хозяину припасать!

– Больше чарки все равно не дадут, а то сдуреете, как при Цорндорфе.

– Душно, хоть бы дождик пошел.

– Не будет дождя – петухи вчера не пели…

– Кому ж и петь, коли шуваловские секретно всех петухов порезали, – съязвил мушкатер.

– Да и вы, пехота-матушка, не поддадитесь! Тоже хороши куроеды! – не оставались в долгу артиллеристы.

– Сегодня один пел, ей-ей, пел, сам слышал – на часах стоял.

– А у вас рунд[17]17
  Рунд – поверка часовых.


[Закрыть] ходил? Может, ты во сне это слышал?

– Ребята, потише – едут!

Говор стих. Лопаты заработали усерднее. Офицеры, как воробьи с куста, посыпались вниз, к солдатам.

К главной батарее приближалась группа всадников. Впереди ехал седенький главнокомандующий. Глаза у него были красные, невыспавшиеся, – старый человек, а долгий летний день на ногах.

Подъехали, остановились.

– Что ж, Вилим Вилимович, неплохо? – спросил Салтыков у Фермора, ехавшего рядом. – Половина штерншанца[18]18
  Штерншанц – звездообразный окоп.


[Закрыть] готова.

– Да, в таких поспешных условиях, конечно, – уклончиво ответил осторожный Фермор.

– Ну, вот, Александр Васильевич, пусть работают так и дальше, – обернулся Салтыков к худощавому подполковнику и поехал со свитой прочь.

Суворов остался у штерншанца.

– Ребята, давайте полдничать, – сказал он, спрыгивая с лошади.

IX

Счастие имеет для предводителей часто гораздо печальнейшие последствия, чем неудачи: первое делает их самонадеянными, последние учат их осторожности и скромности.

Фридрих II[19]19
  Фридрих II (1712–1786) – прусский король из династии Гогенцоллернов, крупный полководец.


[Закрыть]

Король Фридрих стоял, наклонившись над картой. Косичка с концом, загнутым, точно крючок, смешно взметнулась вверх.

Голубая змея широкого Одера. Красные прямоугольники, словно кирпичи: Франкфурт. Штриховка холмов, как срез молодой сосны: Юденберг, Шпицберг, Мюльберг.

Решено: косвенный порядок такой, как при Лейтене. Правым крылом атаковать левое крыло этих варваров русских. Генерал Финк ударит с тыла. И они все полетят в Одер, в реку, к черту!

До последних слов думал, по старой привычке, на французском языке. Недаром язвительный Вольтер когда-то заметил, что при дворе короля Фридриха «немецкий язык сохранен только для солдат и лошадей». Но для последней фразы понадобились гневные выражения, и губы сами сказали по-немецки:

– Zum Teufel![20]20
  К черту! (нем.)


[Закрыть]

Он даже швырнул на карту карандаш, который держал в руке. Зашагал по палатке. Вот додумал – сразу зевнулось, захотелось спать. Но спать уже некогда.

«Ничего. Завтра, разбив Салтыкова, высплюсь!» – подумал он и улыбнулся.

Где-то в лагере взвизгнули, сшибаясь, жеребцы. Фридрих недовольно высунулся из палатки. Что там такое?

Ничего. Все как полагается. У потухших костров спят солдаты – кто сидя, кто лежа, не выпуская из рук фузей и сабель.

В предрассветной мгле маячат силуэты всадников: по лагерю ездят гусары. Смотрят, не крадется ли какой-нибудь солдат, собираясь удирать.

Правда, все давно предусмотрено королем: прусский лагерь никогда не располагается близ леса. Но эти солдаты! Прохвосты! Воры! Их нельзя посылать одних даже за соломой или за водой: разбегутся. Что ни шаг, нужен конвой. Сброд со всего света – итальянцы, швейцарцы, силезцы… Кого только не набрали, подпоив, посулив хорошую жизнь или просто избив до полусмерти, прусские вербовщики! Кого только не одурачили, не улестили воевать за Пруссию! Где ж тут наступать с ними ночью, да еще лесом!

Король Фридрих шагнул к карте. Облокотился. Ну да. Вот. У него прекрасная память. Он превосходно знает свою землю: вот он, франкфуртский лес! Конечно, этих прохвостов ночью в лесу не собрать. Они держатся только палкой да фухтелем.[21]21
  Фухтель – плоская сторона сабли.


[Закрыть] Солдат должен бояться палки капрала больше, чем неприятеля. Эта его фраза всем известна.

Фридрих улыбнулся и зашагал. Однако тонко придумано. В самом деле: палки своего капрала они боятся больше, нежели врага! Враг – где он там еще, а капральская палка – вот она, вот тут! И что такое солдат? Зверь. Ничтожная часть механизма!

Внезапно он вспомнил. Похолодел. Шагнул к двери:

– Рудольф!

Перед ним вытягивается голубоглазый адъютант.

– Офицеры знают местность? Хорошо изучили?

– Изучили, ваше величество!

– Засады всюду расставлены?

– С вечера, ваше величество!

Фридрих поворачивается и шагает в противоположный угол палатки широким прусским шагом. Адъютант исчезает.

Офицер должен отлично знать местность – не для боя. Король сам ведет, король знает все. Им много знать не полагается. От офицера до последнего рядового никто не должен рассуждать, но лишь исполнять, что приказано!

Они должны знать только то, что лежит под самым носом: где – овраг, где – рожь, чтобы, когда пойдут, не растерять, не оставить во ржи, в овраге ни одного солдата! И для того каждый раз, когда нужно проходить через овраг или рожь, в овраге, во ржи заранее делаются засады: ловить беглецов. Идут через лес – вдоль дороги скачут верные гусары. Они чистокровные немцы. На них можно положиться. Тем более что за немца-гусара, если он сам убежит от фухтелей, от позитур,[22]22
  Позитура – положение тела, выправка.


[Закрыть] отвечает головой его отец!

Засады не для русских. Не для передовых частей, этих нечесаных, лохматых казаков и полуголых калмыков, вооруженных – смешно сказать – луками и стрелами. Они способны только пугать ребят. Что стоят они по сравнению с гусарами Зейдлица, лейб-кирасирами Бидербее!

Сегодня в бою они – кирасиры, драгуны, гусары – будут решать дело.

Салтыков, этот русский барин, которому как-то посчастливилось разбить под Палцигом старика Веделя, – что он думает? Думает, что спасется на франкфуртских холмах? Гусары выгонят их с холмов, как гончие зайцев!

Он смотрит из палатки. Кажется, посветлело. Пора.

– Рудольф!

В дверях – голубоглазый адъютант.

– Поднять лагерь. Без барабанов!

Король Фридрих отходит внутрь палатки. Он слышит глухой стук: это, без барабанов, офицеры бьют палками сержантов, сержанты – капралов, капралы – солдат.

Пока можно не думать ни о солдатах, ни о лошадях. Можно думать об искусстве, о философии, о музыке. Думать по-французски…