Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

VI

Подлинно мы были вчера veni, vidi, vici,[37]37
  Пришел, увидел, победил (лат.).


[Закрыть] а мне так первоучинка.

Письмо Суворова к Салтыкову после Туртукая

За три часа поиск был удачно окончен, – семьсот человек русских разбили у Туртукая четыре тысячи турок.

Когда русские овладели всеми тремя лагерями, князь Мещерский отправил на помощь сто пятьдесят охотников из карабинеров и шестьдесят казаков Сенюткина. Лошади плыли за лодками.

Турки были разбиты и бежали кто к Шумле, кто к Рущуку.

Несчастливо начинавшийся поиск, который из-за непонятной медлительности и несговорчивости упрямого и глупого Ивашки неоднократно стоял под угрозой срыва, закончился столь удачно. Русские войска взяли 6 знамен, 16 пушек и захватили 51 судно на Дунае.

Суворов был счастлив – первая самостоятельная операция выполнена отлично. Все уже сделано, можно возвращаться восвояси с победой и трофеями. Суворов даже не обращал внимания на то, что болят контуженные бок и грудь. Он ждал только, когда вернутся две роты, посланные в Туртукай взорвать пороховой магазин и сжечь весь город.

Он ходил по площадке холма, глядя вниз, на Дунай, где у лодок копошились солдаты. Они переносили раненых, волокли на сходни турецкие пушки, две из них, наиболее тяжелые, пришлось сбросить в Дунай.

Из Туртукая шли группами, ехали на волах обыватели – булгары, валахи, молдаване. Суворов приказал переправить их с имуществом на русскую сторону.

Но вот раздался оглушительный взрыв. Весь Туртукай заволокло дымом, потом прорвалось, заполыхало резвое пламя: это взорвали пороховой склад. Один за другим занимались дома, горела мечеть, пылал дом паши.

«Можно, пожалуй, писать донесение», – подумал Суворов. Он пошарил в карманах – бумаги не оказалось.

– Горшков, нет ли у тебя бумаги?

– Есть небольшой клочок, ваше превосходительство, – ответил сержант, подавая измятую осьмушку.

Суворов повертел в пальцах серый листок:

– Маловато. Ну да ничего. Я кратко напишу: победа сама за себя скажет!

Он сел на пенек и задумался. Первое надо написать Ивашке. Этому упрямому глупцу.

Разорвал листок пополам. Написал:

«Ваше сиятельство.

Мы победили! Слава Богу, слава вам!

А. Суворов»

Взялся писать второе, графу Румянцеву. А в уме вдруг возникли рифмованные строчки: вспомнилось старое! Что, ежели так и написать, стихами? Ивашке этого нельзя было бы, но графу Петру Александровичу – вполне можно: он во сто крат умнее Ивашки. Он не обидится, он – поймет!

И генерал-майор написал главнокомандующему донесение:

 
«Слава Богу, слава вам —
Туртукай взят, и я там!»
 

Из-за Дуная вставало яркое солнце.

Глава четвертая
Варюта

 
Коль дойдет когда нам дело
До войны иль до любви,
Наши всюду идут смело,
Жар весь чувствуя в крови.
 

Солдатская песня

I

В церквах только ударили к заутрене, когда Суворов приехал в Москву. Снег на улицах еще казался голубым. Окна домов были темны; лишь кое-где мелькал огонек.

Москва просыпалась.

Сани легко бежали по выезженной, раскатанной дороге. Суворов лежал на дне саней, запахнувшись в шубу и засунув в рукава озябшие руки, – ни перчаток, ни рукавиц он никогда не нашивал. Ноги, обутые в легкие сапоги, зашлись от холода – еще перед заставой начало покалывать в пятки.

«Ничего, теперь уж скоро! – думал Александр Васильевич, стуча нога об ногу и глядя по сторонам. – Вот батюшка удивится и обрадуется моему неожиданному приезду!»

Стал думать об отце.

Василий Иванович Суворов вышел в отставку и жил дома, занимаясь любимым делом – хозяйством в своих поместьях. Хозяин он был расчетливый, бережливый, – недаром в Семилетнюю войну царица поручила ему сначала провиантское дело всей армии, а потом назначила губернатором завоеванной Восточной Пруссии. Число поместий у Василия Ивановича не уменьшалось, а год от году росло. Отец Василия Ивановича оставил ему только триста душ крестьян, а у него к 1774 году набралось их уже до двух тысяч.

Заветной мечтой старика Суворова было одно: чтобы Сашенька поскорее бросил эту беспокойную военную службу и принял из его рук все поместья.

Сашенька мало чем походил на отца. Василий Иванович любил тихую поместную жизнь и ненавидел военную, а сын с детства только и бредил сражениями да походами.

Но Василий Иванович с радостью видел: в одном отношении сын все-таки пошел в него – был так же бережлив. На такого сына можно спокойно оставить все нажитое – Саша не промотает, не пропьет. Оттого каждый раз, когда сын приезжал из армии домой, Василий Иванович непременно заводил с ним всегдашний разговор: чтобы Саша поскорее оставил военную службу.

Несмотря на то что сын дослужился уже до генеральского чина, отец все-таки считал, что Саша зря служит в армии. Василий Иванович прочил его с детства в гражданскую службу, а вышло совершенно иное.

И во всем этом был виноват старый приятель и сослуживец Василия Ивановича, питомец Петра I, арап Ганнибал.[38]38
  Имеется в виду Абрам Петрович Ганнибал (ок. 1697–1781), сын эфиопского князя, камердинер и секретарь Петра I. Прадед А. С. Пушкина, который увековечил Ганнибала в повести «Арап Петра Великого».


[Закрыть]

Однажды генерал Ганнибал заехал к Суворовым. Саше тогда шел двенадцатый год. Увидев Сашу за чтением Вобана,[39]39
  Себастьен Ле Претр де Вобан (1633–1707) – маркиз, французский военный инженер, маршал Франции. Изложил научные основы фортификации, построил и перестроил свыше 300 крепостей, разработал метод постепенной атаки на крепости, один из основоположников минно-подрывного дела. Оставил сочинения по военно-инженерному делу.


[Закрыть] Ганнибал спросил у Василия Ивановича, в какой полк он записал сына. Суворов ответил, что он никуда не записывал сына, потому что хочет, чтобы Саша служил в гражданской службе.

Ганнибал взбеленился. Он так заворочал своими белками, что Василий Иванович опешил.

– У тебя один сын, а ты хочешь сделать его приказным? Стыдись, Василий Иванович! – усовещевал он приятеля.

– Да ведь посмотри, какой он слабенький и худой. С его ли здоровьем служить в армии? – говорил Суворов.

– В детстве все мы таковы, – ответил арап. – Такой худенький до ста лет проживет!

И Ганнибал уговорил приятеля записать Сашу в Семеновский полк.

Василий Иванович потом не раз жалел об этом.

Он с каждым годом все больше приходил к мысли, что был прав: никакого особенного дарования к военному делу у сына, кажется, не обнаруживалось, как Саша ни твердил всегда об этом.

Во время Семилетней войны Саша не усидел на спокойном месте в штабе 1-й дивизии Фермора, куда его устроил отец, а отпросился в легкий корпус генерала Берга. После окончания кампании Берг дал о Саше лестный отзыв, как о прекрасном кавалерийском офицере, написал, что Александр Суворов «быстр в рекогносцировке и отважен в бою». Но мало ли было в русской армии кавалерийских офицеров, о которых лестно отзывалось их начальство!

Затем Саша командовал Суздальским пехотным полком.

Это назначение Василий Иванович одобрял. Полковые командиры обычно присылали солдат в свои поместья помогать во время сенокоса и уборки хлеба, руками солдат полковые командиры строили усадьбы. Да ведь Саша не такой, как все; он ни разу не прислал в свои поместья ни одного солдата. Правда, его полк стоял далеко от Москвы, но при желании можно было перевестись поближе к родным местам.

Василий Иванович был сам человеком неподкупной честности и не ждал от сына того, что Саша, по примеру многих полковых командиров, сколотит себе деньгу на солдатском довольствии. Ему доставляло неприятность другое – сын тратил на полковые нужды все свое полковничье жалованье. Человеку было уже тридцать пять лет, пора бы, кажется, наживать добро, а он еще ничего своего не имеет.

Потом Саша получил в командование бригаду, с которой участвовал в польской кампании. Театр этот был опять-таки второстепенный, все лучшие генералы сражались на юге, с турками.

Саша вернулся из Польши генерал-майором, с орденами Александра Невского, Анны и Георгия 3-го класса, а главное, что всего было приятнее Василию Ивановичу, – императрица пожаловала Александру Суворову тысячу червонных.

Генерал-майорство и ордена Саша получил уже в сорокалетнем возрасте, в то время как другие, у которых, вероятно, было больше способностей к военному делу, продвигались по службе значительно быстрее. Например, Михаил Каменский уже в двадцать девять лет командовал бригадой и был отправлен к самому королю Фридриху II учиться прусской тактике. А князь Николай Репнин в двадцать восемь лет получил генерал-майора и, кроме того, назначение полномочным министром в Польшу с ежегодным жалованьем в двадцать тысяч рублей.

Вот таким стоило служить в армии и дальше!

Василию Ивановичу было ясно: Саша, как всегда, только из упрямства делает все по-своему, никаких особенных талантов у него нет. Напрасно он тянул столько лет солдатскую лямку. Лучше бы обзавелся семьей и сидел бы дома, смотрел за поместьями.

Отец знал, что Саша очень самолюбив. Он с детства мечтал о славе: воображал себя то великим полководцем, то великим писателем.

Василий Иванович считал: из сына тогда не получилось писателя, теперь не выйдет полководца.

Да разве мало быть просто честным человеком? Разве мало заниматься своими поместьями, хозяйством? Ведь труд сельского хозяина так же почетен, как и работа воина.

Василий Иванович не терял надежды на то, что сын наконец послушается его и выйдет в отставку. Главным доводом его было слабое телосложение сына.

– Ты не вынесешь военной жизни, – постоянно твердил Саше отец.

Он не переставал убеждать Сашу всякий раз, как сын возвращался домой. И теперь Суворов ждал такого разговора.

«Не проговориться бы, что в Негоештах меня свалила с ног проклятая лихорадка!» – подумал Александр Васильевич. И тотчас же Суворову вспомнилось, как в июне, когда был задуман второй поиск на Туртукай, лихорадка так затрясла его, что он не мог ходить и от слабости чуть говорил.

Но все-таки Суворов сам руководил поиском и сам вел войска в бой, хотя два офицера поддерживали его под руки, а адъютант передавал его приказания, которые Суворов едва шептал. И все-таки и во второй раз турки были разбиты.

Суворов улыбнулся.

«Теперь о суворовской тактике знает вся армия, знает матушка императрица!»

…Суворов оглянулся – сани мчались уже по знакомой, родной Царицынской улице.

Вот уже и церковь Федора Студита. Та же красная кирпичная ограда, железная калитка и, кажется, все те же нищие на паперти. А за церковью третий дом – одноэтажный, каменный – их, суворовский.

Суворов издалека увидел: свет только в поварне да у батюшки, в угловой горнице. Старик проснулся, жалеет жечь свечу и сидит при лампадке.

Сани остановились у калитки. Суворов скинул с плеч шубу, легко и быстро перебежал к черному крыльцу и с удовольствием застучал намерзшими сапогами по ступенькам. Вбежал в сени. Справа, из людской половины, где помещались музыканты, певчие и прочая дворня, открылась дверь и выглянула чья-то голова.

– Молодой барин! – услышал Суворов за собой.

Суворов бежал привычным путем через все нежилые, нетопленные комнаты большого дома. В них гулко отдавались шаги. Сквозь замерзшие окна лился голубой утренний свет. Скорее угадывая, чем различая в этой полутьме, Суворов увидел в зале изразцовую печь, ломберный стол, какие-то кадки на полу, холст на креслах.

«Должно быть, недавно приезжали из подмосковной с припасами».

Впереди распахнулась дверь. На пороге показалась знакомая фигура отца в халате и туфлях:

– Сынок! Сашенька!

Генерал-майор Суворов упал на колени, целуя небольшую сухую руку отца. Отец поднял, обнял его.

– Ступай, ступай ко мне, тут холодно! – говорил он, подталкивая сына в жарко натопленную горницу.

Суворов сбросил на руки дворового человека, который бежал следом за ним по всем комнатам, свой настывший плащ и шляпу и, потирая руки, заходил по горнице.

– Ну что, папенька, как живы-здоровы? Как Аня, как Манечка? – спросил Суворов о сестрах.

– Слава Богу, все здоровы. А ты, Сашенька, не озяб ли? Гляди, не простудился бы!

– Ничего. Мне не холодно было – я ведь в шубе ехал.

– У нас морозы стоят настоящие. Давеча из Рождествена привезли продукты – битую птицу. Так гуси и утки словно каменные. Хорошо продали птицу, – рассказывал сыну Василий Иванович, – да и грибов пуда четыре. Ты, может, отдохнешь, приляжешь? – сказал он, увидев, что сына не очень-то интересуют хозяйственные дела.

– Я, папенька, выспался в дороге, – покосился на пуховики отца Суворов.

Дворовый человек зажег свечу. Комната осветилась.

Шкаф с книгами. Стол, на нем тетради с записями прихода и расхода. Часы в деревянной подставке. Бронзовая чернильница. Все знакомое с детства.

– А ты что-то худоват нынче, Сашенька. Здоров ли? – спросил отец, пристально глядя на сына, ходившего из угла в угол.

– Здоров, слава Богу!

– Может, с дороги рюмку водки выпьешь? С морозу хорошо.

– Я, пожалуй, раньше умоюсь, – ответил Александр Васильевич. – Тебя как звать? – обернулся он к дворовому человеку, который стоял у двери, с любопытством разглядывая молодого барина-генерала.

Это был толстощекий парень с крупным носом.

– Прохор, – глухим басом ответил он.

– Экий у тебя голос – ровно у протодьякона, – заметил Суворов, оглядывая парня.

– Определил его в певчие, да толку мало: одно знает – водку хлестать. Хочу в Кончанское отправить, – сказал Василий Иванович.

Прохор виновато потупил глаза. Насупившись смотрел в пол.

– Ну, Прошка, тащи в баню два ведра воды. Я следом иду, – приказал ему Суворов.

Прошка глядел, не понимая, что это значит. Его сомнения тотчас же высказал старый барин:

– Сашенька, да ведь баня-то не топлена. Обожди, велю к вечеру истопить.

– Я и в холодной окачусь! – ответил Суворов, накидывая плащ. – Ну, чего ж ты стоишь? Ступай! – сказал он Прошке. – Да полотенце не забудь!

Прошка исчез за дверью.

– Ведь эдак, упаси Господи, простудишься, сляжешь! Ведь не лето же, а декабрь на дворе. Через неделю Рождество! – говорил отец.

– Ничего не будет, не впервой! – улыбнулся Суворов, выходя из горницы.

Василий Иванович от досады только хлопнул себя руками по халату.

«Опять за свое! Строптив, точно покойная Авдотьюшка!» – огорченно подумал он.

…Отец и сын завтракали. Был Филипповский пост. На столе стояло одно постное: жареная рыба, моченые грибы, кислая капуста, соленые огурцы и любимое блюдо Александра Васильевича – тертая редька.

После того как Прошка окатил молодого барина холодной водой, он ел с аппетитом. Суворов выпил большую чарку водки и теперь закусывал, рассказывая отцу о военных делах, о том, как он дважды делал поиск на Туртукай и оба раза побил турок.

– А кроме тебя кто-либо ходил еще за Дунай? – спросил отец.

– Как же, ходили. Полковник Репнин. На Марутянский лагерь делал поиск. Потерял две пушки и сам с тремя штаб-офицерами попался в плен. Герой! – усмехнулся Суворов.

– Чьей он дивизии?

– Да все нашей, второй, этого дурака Ивашки Салтыкова, – отрезал Суворов.

– Отец его, Петр Семенович, тоже не Бог весть какого ума, хоть и фельдмаршал. Добрый человек, это верно. И хозяин рачительный, – погляди, как он в своем подмосковном Марфине управляется. Богат! – по-своему оценивал людей Василий Иванович. – А кто еще из генералов там?

– Именитый прусский тактик Каменский, – язвительно процедил Суворов.

– Каменские – тоже хозяева неплохие! Правда, у них вотчина в Орловской губернии. Там земли жирные, не чета нашим, володимерским. Мне бы их село! У Каменских в одном Сабурове три тысячи душ, вот! – с завистью сказал старик.

Но ни чужие поместья, ни богатства не трогали Александра Васильевича.

– Что ж, Сашенька, – сказал, немного помолчав, отец, – наслужился, слава те Господи! Начальники тобой довольны, императрица отличила – дала второй класс Георгия. Думаю, что к Новому году получишь генерал-поручика. Теперь пора и на покой!

Суворов даже перестал есть.

– Да что вы, папенька! – вспыхнул он.

– А то, что пора и о себе подумать, не все ж о благе отечества! – ответил Василий Иванович. – Здоровья ты слабого, и отставку тебе матушка даст.

Суворов швырнул вилку, выскочил из-за стола и забегал по комнате. Потом ткнулся на стул у топившейся печки. Сидел, смотрел на весело, с треском горевшие дрова.

Он был зол. И как не злиться? Всю жизнь, с самого детства, вечный спор с отцом из-за военной службы. У отца не было никакой склонности к военной службе, он не любил ее, тяготился ею и никак не понимал, не мог поверить в то, что сын – прирожденный полководец.

Василий Иванович медленно ел жареного окуня и думал:

«Весь в мать. Та, царство ей небесное, бывало, рассердится – вот так же: фырк-фырк, и вон из-за стола. Упрямец был, упрямцем и остался. Это он по их роду, по Мануковым пошел. У Суворовых таких строптивых нет!»

– Ну, коли так уж хочется, служи! – сказал Василий Иванович, вытирая рот уголком скатерти. – Только хоть раз послушай отца. Я стар, скоро умру. Подумай, на кого я оставлю все это, что нажил, – обвел он кругом рукой. – Сестры замужем, отрезанный ломоть. Один ты.

Александр Васильевич молчал, искоса, через плечо, поглядывая на отца. Видимо, хотел что-то сказать, но сдерживался. Он и сам не раз уж подумывал о женитьбе, да заняться этим все как-то было недосуг. Но теперь отец завел разговор некстати: связал женитьбу с отставкой, и Суворов взбеленился.

«Не мытьем, так катаньем хочет! Женитьбой привязать к поместьям? Нет, юбкой меня не отобьешь от намеченной цели!» – думал он.

А отец продолжал:

– Тебе сорок три года, а я уже в двадцать пять был женат. Женись, Сашенька, послушай старика. Подумай: ты один у меня, да и то приезжаешь домой раз в три года. Чужие люди мне глаза закроют. Живу одинешенек, как бирюк!

Суворову стало жаль отца. Последние его доводы были убедительны и справедливы.

«Действительно, на старости лет живет один. Бедный! Что ж, может, и вправду жениться? Жена останется здесь с отцом. У старика будут внуки. Женитьба рук не свяжет, Александра Суворова на эту удочку не поймаешь!»

– Подумай, Сашенька, ведь с тобой прекратится наш род, – говорил отец.

Суворов быстро встал со стула:

– Батюшка, жениться я готов!

– Вот этак давно бы! – радостно сказал отец, обнимая его. – А я и невесту тебе присмотрел. Немного бедновата – рухляди тысчонок на пять, может, за ней и дадут, – да зато хорошего, знатного роду. И сама ражая, высокая, личмянистая, крепкая…

«Крепка и тюрьма, да черт ли в ней!» – подумал Суворов, но сказал другое:

– Кто ж она такая?

– Княжна Варвара Ивановна Прозоровская, – ответил отец.

II

 
Белолица, круглолица
Красная девица.
Во твоем лице румянец
Завсегда играет,
Молодому, холостому
Назолу давает.
 

Песня

Суворов ходил из угла в угол по комнате и думал.

Уже два раза он ездил с отцом к Прозоровским.

Александр Васильевич не любил бывать в большом обществе, среди столичных щеголей и щеголих. В гостиной Суворов чувствовал себя неуверенно и неловко. Он каждую секунду помнил о том, что мал ростом и худощав, что у него тяжелые, низко опущенные веки.

Суворову тошно было смотреть на этих разодетых, напудренных, чопорных московских барышень и барынь, сидевших словно истуканы; на пустоголовых щеголей, которые в расшитых атласных кафтанах, в париках, шелковых чулочках и модных башмачках с розовыми каблучками плели разный вздор на плохом французском языке.

Суворова так и подмывало выкинуть что-либо озорное, что разбило бы эту натянутость, неестественность и скуку, крикнуть вдруг:

– Через капральство ряды сдво-ой!

Или запеть хорошее, свое, русское, вроде:

 
Ах! На что ж было
Да к чему ж было
По горам ходить,
По крутым бродить?
 

Правда, дом у Прозоровских был чисто русский, без всяких затей. Да и какие уж тут затеи, коли у князя Ивана Андреича денег мало!

Бывая у Прозоровских, Александр Васильевич охотнее всего разговаривал с самим хозяином, генерал-аншефом в отставке Иваном Андреевичем Прозоровским. С ним Суворов находил общий язык – они говорили о военных делах. Но каждый раз вся родня невесты, все гости по молчаливому сговору норовили оставить Александра Васильевича вдвоем с пышнотелой, румяной Варютой, а не с ее отцом.

Суворов вспомнил Варюту и невольно улыбнулся:

«Помады на ней, пудры – не приведи Господи, – как на гвардии поручике! И все же Варюта, ей-ей, неплоха: веселая, глаз у нее лукавый, живой – так и играет! Разбитная, должно быть. Точно маркитантка!»

Энергичный, быстрый во всем Суворов любил это же и в других.

«Нет, ничего. Право слово, ничего!» – чем больше думал о Варюте, тем больше приходил к такому выводу Александр Васильевич.

Суворов так и сказал отцу в первый же вечер, когда они возвращались от Прозоровских и отец спросил у Сашеньки, нравится ли ему невеста.

– Только не особенно умна, должно быть: о чем ни заговори с ней – не знает. Про Сумарокова даже не слыхивала.

– Эка беда! Была бы у мужа голова на плечах, – отвечал отец.

По мнению Василия Ивановича, ждать больше было незачем, – приличие соблюдено, и сегодня Сашенька может сделать предложение княжне Варваре. Александр Васильевич согласился, – он тоже не любил откладывать то, что намерен был сделать.

Суворов устал ходить по комнате. Взял книгу и присел к окну.

Просматривая книги в отцовской горнице, он нашел им самим когда-то купленную любопытную книжку:

«ПОДЛИННОЕ ИЗВЕСТИЕ О СЛАВНЕЙШЕЙ КРЕПОСТИ, НАЗЫВАЕМОЙ СКЛОННОСТЬ, ЕЕ ПРИМЕЧАНИЮ, ДОСТОЙНОЙ ОСАДЫ И ВЗЯТЬЯ».

Книжка была презабавная и как раз к месту: в ней серьезным языком, словно в каком-нибудь Вобане, описывалось взятие генерал-аншефом по имени Постоянство крепости Склонность. В книжке действовали полковник Признание, майор Верность, капитан-поручик Обманное Лукавство и другие, все в таком же шутливом тоне.

К книжке прилагался обстоятельный чертеж крепости со всеми болверками, горнверками, равелинами и контрэскарпами, которые назывались так же, как и все в ней, именами чувств: ревность, зависть, неимоверствие и прочими.

Было забавно читать это:

«Перьвое фундамент сея крепости заложен наподобие сердца, внутри того одна полата наполнена богатством (Добродетели), которые больше, как золото и драгоценные камни, почитаются».

Суворов перелистывал шершавые страницы книжки и думал, как сегодня он возьмет свою крепость. Он решил взять ее, как брал настоящие, – стремительным штурмом. Подойти и сказать без дальних околичностей: «Княжна Варвара, не хотите ли быть моей женой?»

И все тут!

Этот разговор был Суворову неприятен. Он чувствовал себя так, точно ему предстоит сегодня говорить об условиях сдачи на капитуляцию своего войска. Но жребий был брошен. Отступать Суворов ни в чем не любил.

Занятый чтением и своими мыслями, Александр Васильевич не услыхал, как в комнату вошел отец.

Василий Иванович был уже готов: одет, напудрен и завит дворовым куафером. Старик остановился у порога, с удивлением глядя на сына.

Саша был в старом мундире, без единого ордена.

– Ты что ж не одеваешься? Уже пора ехать.

– Я одет, папенька.

– Ты одет? Да ведь я говорил: нонче надо кончать. Чего тянуть? У отца, как сказано, брови густы, да карманы пусты, а Варюта – старшая дочь, засиделась в девках: ей уже двадцать пять годов. Я все, брат, доподлинно узнал. Отдадут!

Суворов вспыхнул. Его обидело: выходит, он ничего не стоит, ежели за него можно сватать любую, что ли?

Но тотчас же вспомнил свои сорок три года, многочисленные морщины на лбу и у висков и сдержался.

«В военном деле не очень везет, может быть, хоть в другом вывезет!» – подумал Суворов.

– Прошка! – полуоткрыв дверь, сердито закричал Василий Иванович. – Ты чего, стервец, смотришь? Барин-то еще не одет!

Прошка, виновато моргая глазами, втиснулся бочком в комнату и, неуклюже переваливаясь, точно медведь, подбежал к молодому барину.

«Опять начинается мука, – думал Суворов. – Снова этот камзол, застегнутый на все крючки! Снова отсиживать в гостиной! Лучше б в третий раз Туртукай брать, чем объясняться с невестой, а потом сидеть, ровно остолоп, на этом сговоре! Ей-богу! А делать нечего: назвался груздем – полезай в кузов!» – трунил он сам над собой, подставляя Прошке сапог.

Прошка усердно стаскивал с барина сапог и старался не дышать: от Прошки шел крепкий винный дух.