Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

Зейдлиц со всей своей конницей целый день томился без дела на левом фланге пруссаков.

Впереди уныло торчали трубы сожженной деревни Кунерсдорф, откуда тянуло, как из овина, горьким дымком. Лошади стояли под седлом уже двенадцать часов. Всадники изнывали от жары и безделья. Работы не было, но она могла появиться каждую минуту. Зейдлиц ждал, что пехота Финка расчистит ему дорогу на Большой Шпиц, куда понемногу стягивались все русские войска. Зейдлиц разговаривал в кругу офицеров, изредка поглядывая на Мюльберг.

– Кто-то скачет к нам, – сказал полковник черных гусар.

Зейдлиц обернулся. Из мюльбергских кустарников выскочил всадник. Он мчался что было мочи. Все узнали Рудольфа, одного из адъютантов короля.

– Его величество приказал идти в атаку. Туда, на ретраншементы! – указывая на Большой Шпиц, выпалил Рудольф и, не дождавшись ответа, повернул коня.

– Передайте его величеству, что еще рано атаковать Большой Шпиц! – крикнул ему вдогонку Зейдлиц.

Не успел ускакать первый адъютант, как за ним прискакал к Зейдлицу второй:

– Король требует немедленно атаковать Большой Шпиц!

Адъютант удивленно смотрел на спокойное лицо Зейдлица.

«Фриц сегодня окончательно сошел с ума», – подумал Зейдлиц, но ответил:

– Передайте его величеству – еще не настало время для атаки.

И, вынув трубку, Зейдлиц стал спокойно закуривать.

Кирасиры, стоявшие в передних рядах, с интересом ждали, что выйдет из этой стычки Зейдлица с королем.

Не прошло и десяти минут, как на взмыленном коне показался все тот же Рудольф. Он был без шляпы, взлохмаченный и красный.

Задыхаясь от волнения, он прерывающимся голосом выпалил:

– Его величество очень недоволен! Его величество велел сказать так: «Ради самого черта, пусть Зейдлиц идет в атаку!»

Впереди – кунерсдорфские пруды; стало быть, развернуться для атаки можно лишь за ними, на полях.

Впереди – перекрестный огонь сильных русских батарей и ретраншементов, из которых все так же торчат треуголки пехоты и настороженные дула тысячи фузей.

Впереди – рвы, профиля которых Зейдлиц не знает. Атаковать конницей Большой Шпиц пока что безрассудно, но атаковать приказывает король. Зейдлиц бросает недокуренную трубку, вздыбливает коня и выскакивает перед фронтом.

– За мной, друзья! – кричит он, выхватывая палаш.

Король может быть доволен: конница Зейдлица пошла в немыслимую атаку.

День понемногу проходил, а Ильюха Огнев еще ни разу не был в бою.

Апшеронцы, слева защищавшие большую батарею Румянцева, не трогались с места. Только тогда, когда на гору вскочили прусские кирасиры, апшеронцам и псковичам было приказано на всякий случай подать вперед свой правый фланг.

Мушкатеры в сотый раз за день осматривали кремни у фузей, а Егор Лукич сердито таращил глаза, шептал, напоминая в последний раз Ильюхе:

– Ежели пехота – целься в полчеловека, а ежели гусар – бей в грудь коня!

У Ильюхи сильно стучало сердце: «Скорей бы уж, скорее!» Но и в этот раз не пришлось стрелять.

Мимо пехоты, словно ураган, промчались в атаку на прусских кирасир два полка русских драгун и австрийские гусары. Земля задрожала от топота сотен лошадей, далеко прокатилось громовое «ура», и конница скрылась в облаке пыли.

Очень скоро после этого апшеронцам и псковичам велели вновь занять прежнюю позицию: пруссак был прогнан с большим уроном.

Мимо них проехал окруженный генералами главнокомандующий граф Салтыков.

– Победа за нами. Враг бежит, ребятушки, – говорил он солдатам, широко улыбаясь и размахивая треуголкой.

Солдаты оживились, повеселели. После того как пруссаки заняли Мельничную гору, в ретраншементах все сидели молча, нахохлившись. Ждали беды. Теперь же, после первой за день удачи – отбитой яростной атаки пруссаков, – все заговорили:

– Пруссак только хитростью берет. Ровно собачонка – то с энтого боку цапнет, то с другого. А как чуть доведется сойтиться, всегда наша возьмет!

– Куда немцу против русского!

И тут вскоре Ильюхе Огневу впервые пришлось стрелять по врагу.

Из-за кунерсдорфских огородов, таких знакомых русским солдатам, показалась конница. Кунерсдорфское поле разом зацвело тысячами разноцветных мундиров, запестрело вороными, серыми, гнедыми лошадьми.

– Кони-то, кони, гляди! – не выдержав, восхищенно причмокнул кто-то сзади за Огневым.

– Застоялись. Выехали размяться!

– Вот погоди, наша антилерия их тотчас… – начал чей-то старый голос, видимо бывалого человека, и не успел докончить: тут же, рядом, ухнули, ударили тяжелые картаульные гаубицы большой батареи.

Молодые мушкатеры зажимали пальцами уши, морщились, косясь на батарею. Ни пушек, ни людей не было видно: батарея вся скрылась в черном пороховом дыму.

За первым ударом бухнул второй, третий. Артиллерия била по прусской коннице, которая проходила на рысях между тремя кунерсдорфскими прудами.

Ильюха смотрел во все глаза. Вот один кирасир сунулся вниз головой с седла. Его высокая белая лошадь продолжала мчаться вместе с остальными всадниками вперед. Под другим ядро повалило коня. Кирасир успел удачно соскочить, но прыгать ему пришлось в пруд. Кирасир в забрызганных грязью белых лосинах стоял по колено в воде, не зная, как выбраться: мимо него взвод за взводом скакали драгуны, гусары.

Ядра косили прусскую конницу Зейдлица. Узкие проезды между прудами с каждой минутой все больше и больше загромождались трупами людей и лошадей. Гусары, шедшие последними, перепрыгивали через эти препятствия на своих легких буланых лошадках.

И все-таки сотни кирасир, драгун, гусар благополучно проскакивали между прудами и под огнем выстраивались по эту сторону прудов.

– Оправляй замки, кремни! Готовься к стрельбе! – хрипловато крикнул тучный командир полка, улучив момент, когда соседи – большая батарея – заряжали.

И тотчас же к гулу тяжелых единорогов примешался непрерывный треск фузей: все пехотные полки южного склона стреляли по коннице Зейдлица, которая готовилась идти в атаку.

Огнев в семнадцать приемов, как учил Егор Лукич, быстро и точно заряжал. Не спешил выстрелить в одиночку, ждал команды. Стрелял без осечки.

Снизу на них, на большую батарею и на ретраншементы, летели три линии прусской конницы. В вечернем солнце зловеще блестели клинки палашей и сабель.

«Доскачут или нет?» – билась у Огнева мысль.

Вот всадники еще ближе. Уже можно различить их сведенные злобной гримасой лица, кричащие рты.

Еще залп. Еще раз из всех единорогов хлестнула картечью большая батарея.

Поспешно зарядив фузею и не слыша над ухом команды «пали», Ильюха Огнев посмотрел вниз. Прусская конница, сломав все свои три линии, в беспорядке скакала назад, к предательским кунерсдорфским прудам. А сзади за нею с гиканьем и криком «ура» мчалась русская и австрийская конница.

– Ну, теперь нарубят капусты! – сказал кто-то.

– Не лишь бы какой – пруцкой! – прибавил Егор Лукич, вытирая рукавом кафтана лоснящееся от пота, коричневое от загара лицо.

 
Ой, мы билися, рубилися
Четырнадцать часов.
 

Солдатская песня

Подполковник Суворов наконец-то попал в самый огонь. Полки генерала Фермора тронулись с Еврейской горы. К Фермору подвели его кровного жеребца, он сел и поехал через овраг на Большой Шпиц. Суворов поехал вместе с ним.

Вокруг них, справа и слева, гремя фузеями и шпагами, сыпались с Еврейской горы в овраг, карабкались на склоны Большого Шпица солдаты. Они измучились, стоя целый день под палящим солнцем, не ели с самого утра. Лица их посерели от пыли, из-под тяжелых кожаных гренадерок тек пот, но солдаты поспешали, торопились на Большой Шпиц; все чувствовали – настал решающий час боя.

Въехали на гору. Большой Шпиц был весь заставлен войсками. Сквозь клубы и завесы порохового дыма там и тут сверкали огни единорогов. Воздух сотрясался от гула пушек. Визжали ядра, тонко пели проворные пули.

Подполковник Суворов был счастлив: наконец-то он слышал вокруг себя свист пуль. На его худых щеках играл румянец, большие голубые глаза блестели.

Фермор подъехал к главнокомандующему, который стоял на пригорке, окруженный генералами. Здесь были Лаудон, Румянцев и Вильбуа. Не хватало лишь одного князя Голицына, которого ранили еще до полудня при защите Мельничной горы. Граф Салтыков, красный и потный, растерянно смотрел вокруг.

После того как пруссаки отступили от Большого Шпица и засели в овраге Кунгрунд, а конница Зейдлица с большим уроном была отброшена назад, в баталии почувствовался какой-то перелом. Пруссаки больше не наступали, они отстреливались из-за кустов. Настала пора действовать русским. Солнце шло к закату, оставаться на ночь так, стоя друг против друга в нескольких саженях, было нелепо.

Лаудон и Румянцев советовали Салтыкову наступать, осторожный Вильбуа отмалчивался. Сам же Салтыков колебался, не зная, на что решиться. Он поджидал Фермора с его полками. Это был законный, уважительный предлог для того, чтобы хоть немного отсрочить решение. Салтыков боялся атаковать Фридриха II. Полководец он был неопытный и твердо помнил одно из основных правил линейной тактики: заняв крепкую позицию, не сходить с нее.

– Вилим Вилимович, вы уж здесь! – обрадовался он, увидев подъехавшего и слезавшего с коня Фермора. – Ну, что ж будем делать?

Суворов, спрыгнувший с коня раньше Фермора, не слышал, что тот отвечал главнокомандующему, – внимание Александра Васильевича привлекло другое: слева вдруг прокатилось громкое «ура» и раздался топот сотен ног.

И тотчас же это «ура» вспыхнуло правее, совсем недалеко от того места, где стоял Суворов.

В ленивую, затихавшую было ружейную перестрелку утомленной многочасовым боем, измученной пехоты врезался этот задорный, полный бодрости и силы, подмывающий, зовущий клич. Забыв обо всем, Суворов побежал к гребню горы, откуда слышалось это «ура».

Пока генералы решали, как поступать дальше, солдаты 1-го гренадерского, стоявшие саженях в двадцати от врага и перестреливавшиеся с ним, не выдержали и бросились на укрывавшихся за кустами, уже потерявших прежний пыл пруссаков. Справа их примеру последовали вологодцы.

Суворов подбежал к гребню горы, когда вологодцы, подняв за собой тучи пыли, только что кинулись вниз на пруссаков в штыки.

За вологодцами плотными рядами стояли знакомые апшеронцы, с которыми он вчера насыпал большую батарею. Подбегая к ним, Суворов издали увидал их сутуловатого, мешковатого полкового командира. Он сидел в сторонке на барабане.

По возбужденным лицам мушкатеров можно было видеть, что они готовы сейчас же последовать примеру вологодцев и только ждут сигнала к атаке. Минута была решающая.

Суворов не раздумывал. Он бежал к фрунту апшеронцев. Сутуловатый командир, увидев бегущего к полку штабного офицера, поднялся с барабана и заковылял на своих негнущихся, подагрических ногах.

Александр Васильевич раньше него выбежал вперед и, выхватив из ножен шпагу, закричал:

– За мной, ребята! – и побежал к оврагу.

Это было боевое крещение Суворова, но он не чувствовал никакого страха. Наоборот, здесь, под пулями, он стал более спокоен, чем был там, на горе, когда смотрел на бой в зрительную трубу. Суворов немного волновался, но к этому волнению примешивалось какое-то любопытство – поскорее узнать, испытать все самому.

– Ваше высокоблагородие, батюшка барин, бросьте этот вертел – вы же с ним пропадете! Возьмите хоть нашу солдатскую фузею! – совал ему в руки тяжелую четырнадцатифунтовую фузею какой-то капрал, подбежавший к нему.

Суворов в одну секунду оценил услугу. Капрал был прав: что можно сделать с тонким клинком против штыка?

Он сунул шпагу в ножны и схватил фузею.

В двух шагах уже был овраг. Суворов обернулся к апшеронцам. На мгновение он увидел за собою плотную стену мушкатеров, их разгоряченные, полные решимости лица.

– Ура! – закричал Суворов и бросился вниз.

За ним, обгоняя, ринулись в овраг апшеронцы. Кто-то упал, загремев фузеей и водоносной флягой. Кто-то крикнул сзади: «О Господи!» – видимо, угодила пуля. Апшеронцы сбежали в овраг.

Пруссаки не выдержали натиска гренадер и вологодцев и попятились к Мельничной горе. На ее склонах кипел штыковой бой. Апшеронцы хорошо подоспевали на помощь.

Слева вновь прокатилось «ура»: русские полки атаковали пруссаков по всему оврагу.

Суворов легко бежал с фузеей наперевес: с горы ноги бежали сами. Шляпа давно слетела с головы, но он и не подумал ее подымать – хотелось скорее вперед. Он уже различал пруссаков. Рослые, плотные, они отчаянно отбивались от мушкатеров, но мушкатеры бесстрашно лезли вперед.

Неожиданно из-за куста на Суворова выскочил пруссак. Подвижной, ловкий Суворов как опытный фехтовальщик быстро отпрыгнул в сторону и ударил неповоротливого, тяжелого гренадера штыком в бок. Пруссак упал.

Суворов побежал дальше. Он видел, как впереди, в нескольких шагах от него, старик мушкатер боролся с пруссаком – оба старались вырвать друг у друга оставшуюся у кого-то в руках фузею. Небольшая канава отделяла Суворова от борющихся. Александр Васильевич прыгнул, но оступился и упал на одно колено. Падая, он увидел – что-то черное и большое метнулось к нему сбоку.

«Пруссак! Конец!» – пронеслось в мозгу.

Но над его головой раздался крик, и, больно задев Суворова, в канаву полетел пруссак: вовремя подоспевший русский мушкатер свалил его сзади штыком. Суворов вскочил на ноги и глянул на своего спасителя. Он без труда узнал в нем молодого мушкатера, рубившего рогаточные колья.

Пруссаков вблизи уже не было, – русские штыками теснили их выше и выше. С Большого Шпица с криком «ура» бежали новые полки.

Пруссаки лезли на Мельничную гору, которая и без того была переполнена войсками. Но и на горе не было спасения: батареи Бороздина, стоявшие в центре Большого Шпица, давно били продольным огнем по этому скоплению неприятеля. Ни одно ядро, ни одна картечь не пропадали даром.

Горела подожженная брандкугелями ветряная мельница. Густой сизый дым полз по горе.

Пруссаки заколебались, побежали с Мельничной горы вниз, к берегам болотистой речки Гюнер. Русские сидели у них на плечах.

Король Фридрих без шляпы, в измятом, изодранном мундире стоял один на пригорке и тупо, невидящими глазами глядел перед собой.

Мимо него, обезумев от страха, бежали его гренадеры, мушкатеры, егеря. Пришпоривая, нахлестывая нагайками, подгоняя палашами коней, скакали в одиночку кирасиры, драгуны, гусары. Побросав пушки, с обрубленными постромками, на тяжелых артиллерийских лошадях удирали фурлейты, канониры.

Никто не обращал внимания на короля. Еще так недавно – всего лишь час тому назад – в его руках была победа, была армия, была власть. А теперь не осталось ничего.

Его неустрашимая пехота была опрокинута русскими мужиками. Его прославленная конница разбита. Сам Зейдлиц и принц Вюртембергский тяжело ранены, генерал Путкамер убит, командир кирасирского полка Бидербее взят в плен казаками. Пушки застряли на берегах мелкой болотистой речонки Гюнер.

Все погибло. Не помогли ни капральская палка, ни его, королевские, угрозы, уговоры и просьбы. Он обещал награды, обещал увеличить жалованье, наконец собственноручно колотил тростью бегущих. Все напрасно: остановить этот поток было невозможно.

Сбитые русскими штыками с Мюльберга, пруссаки бежали куда кто мог. В глазах у каждого светился страх. Уши ловили только одно слово: «казак». Из сорокавосьмитысячной армии спаслось немного: большая часть оставалась тут ранеными и убитыми.

Уже уходили последние верховые. Уже слышались казачьи крики и гиканье, когда наконец короля заметили. Пришпоривая измученного жеребца и в страхе ежесекундно оглядываясь назад, мимо пригорка, на котором стоял король Фридрих, промчался ротмистр Притвиц. Он не заметил бы короля, если бы скакавший сзади за ним гусар не крикнул:

– Господин ротмистр, вон наш король!

Король Фридрих не успел опомниться, как чьи-то рука бесцеремонно схватила его поперек туловища и бросила в седло. Король лежал, точно куль соломы. Ни возражать, ни поправляться было некогда: казаки настигали беглецов.

Полулежа на соломе в какой-то заброшенной лесной сторожке, король Фридрих едва нацарапал при свете сумерек две записки – одну в Берлин, другую генералу Финку, который унес-таки благополучно из Кунерсдорфа свой толстый живот.

Король отказывался от армии.

Армии, собственно, не было: из сорока восьми тысяч едва осталось три. Король поручал генералу Финку эти жалкие остатки.

«Я передаю ему армию, которая не в силах бороться с русскими», – писал он в Берлин.

Написав записки, король отвернулся к стене и вжал голову в плечи, стараясь поглубже уйти в воротник: даже голову нечем было покрыть, – шляпа короля осталась на поле сражения, там же, где остались 26 знамен, 2 штандарта и 172 пушки.

Офицеры на цыпочках вышли из халупы: король спит!

Но в эту ночь королю Фридриху не спалось. Эту ночь король Фридрих запомнил на всю жизнь.

После двенадцати часов беспрерывной пушечной пальбы, грохота взрывов, визга ядер и свиста пуль, после всей этой музыки ожесточенного боя наконец-то на франкфуртских холмах наступила тишина.

Сражение было окончено: пруссаки бежали. Преследовать их, рассыпавшихся по дорогам, полям и болотам, бросилась легкая конница, которая весь день простояла в резерве.

В бурной штыковой атаке все перемешалось. Сейчас нельзя было разобрать, где какая дивизия, какой полк, какая рота. Все перетасовалось: мушкатеры и артиллеристы, солдаты и офицеры, русские, австрийцы и пленные пруссаки.

Голодные, измученные солдаты рады были посидеть, отдохнуть, напиться ржавой болотной воды, съесть припасенный черный сухарь. Там и сям загорались костры из поломанных картечью зарядных ящиков и лафетов. Проголодавшиеся солдаты варили кашу. Многие, не дождавшись ужина, завалились спать тут же, среди убитых и умирающих.

Подполковнику Александру Суворову пришлось еще немного поработать: главнокомандующий Салтыков хотел немедленно же отправить императрице донесение о победе. Для этого прежде всего нужно было выяснить, сколько трофеев взято у неприятеля – пушек, знамен и пленных. Аккуратный штаб-офицер провозился с подсчетом довольно долго, – было уже за полночь, когда Александр Васильевич подъехал к своей палатке, оставшейся все там же, на Еврейской горе.

Он устал за этот бесконечно длинный, богатый впечатлениями день. Суворов лежал и думал.

До сих пор он только читал, а сегодня наконец-то сам участвовал в сражении, видел русского солдата и его начальников не в лагере или на вахтпараде, а в бою. И, несмотря на то что сегодня русская армия разбила непобедимого «скоропостижного» короля, многое в русской армии не нравилось подполковнику Суворову.

Солдат, младший офицер были храбры, дрались мужественно. Русский солдат вызывал своей неустрашимостью и стойкостью только восхищение. С таким солдатом не страшен никто!

Зато возмущала нерешительность командиров – Салтыкова, Фермора и других, – их оборонительная тактика, их медлительность.

Один Петр Александрович Румянцев был среди них приятным исключением, – отважный, быстро схватывающий обстановку. В нем чувствовался настоящий полководец, у которого есть чему поучиться.

Суворова возмущали ненужные бесконечные обозы, сковывающие действия армии. Возмущало то, что на весь бой русскому солдату давалось всего лишь тридцать патронов.

«Все, все надо переделать! Не оставить камня на камне! – с жаром думал Суворов. – Надо приучить солдата идти только вперед! Вселить в него уверенность в победе! Надо выучить стрелять: пока русский мушкатер выстрелит раз, пруссак успевает – три. И надо обратить внимание на штык, недаром он сегодня решил исход боя. Русский солдат – землепашец; охотников, стрелков – мало. Значит, ему сподручнее штык!» – думал подполковник Суворов, ворочаясь с боку на бок.

Он был нетерпелив. Ему хотелось вот сейчас же взяться за дело, выучить русского солдата всему, что солдату необходимо знать.

Но пока он никого учить не мог. Подполковник Суворов служил дивизионным дежурным офицером и не имел в непосредственном распоряжении не только полка, но даже самого малого капральства.

Мушкатер Воронов с неудовольствием думал о том, что ему сегодня вовсе не придется спать: его назначили на завтра в караул. Надо было чесать и завивать волосы, да не лишь бы как, а завить виски в три бумажки длиной, а букли чтобы не походили на сосульки. Это все в один час не сделаешь. Приходилось готовиться целую ночь без сна. Уснуть было опасно: можно измять прическу. За это полагалось двадцать палок. Но бывали случаи и похуже: нахальные крысы отгрызали у спящих букли, которые густо смазывались салом и присыпались мукой. За испорченную буклю давали еще больше палок, чем за измятую.

Воронов сидел и расчесывал волосы.

Его товарищи по капральству тоже готовились к завтрашнему воскресному параду. Старый мушкатер полировал ружье, рядом с ним другой чернил суму, а трое сидели вокруг горшка с клеем – они белили амуницию.

Один только еще скоблил ножом перевязь; другой, отскобливши плащной ремень, макал палец в горшок и осторожно размазывал клей по ремню; третий, беливший портупею, уже посыпал мелко натертым мелом сверху, по клею.

Ванька Прохоров, молодой, недавно – уже после окончания Семилетней войны[26]26
  Семилетняя война (1756–1763) между Австрией, Россией, Францией, Испанией, Саксонией, Швецией – с одной стороны, и Пруссией, Великобританией и Португалией – с другой. Вызвана обострением англо-французской борьбы за колонии и столкновением агрессивной политики Пруссии с интересами Австрии, Франции и России.


[Закрыть] с пруссаками – взятый в солдаты, угрюмо чернил ложе ружья. Он не подымал ни на кого глаз. Верхняя губа и нос у Прохорова были вспухшими, под глазами лиловели огромные синяки: капрал изувечил Прохорова за то, что он никак не мог постичь позитуру. Одно плечо у него всегда было выше другого, а когда маршировал с ружьем, то шатался из стороны в сторону.

– И что ты, Ванюха, такой косолапый? Другой в неделю всю позитуру поймет, а с тобой капрал, поди, уж третью бьется! – говорил солдат, беливший перевязь.

– Лучше б я цельный день каменья ворочал, – сумрачно ответил Прохоров. – Неспособен я к этому делу…

– Бьют, брат, везде! Такая уж наша солдатская доля! – сказал мушкатер, чернивший суму. – Теперь в каждом полку так: кто больше бьет солдата, тот, значит, лучший командир. Семь годов как повоевали с пруссаком, так научились у него этой премудрости.

– У нас еще что, – прибавил старый солдат. – А вот, сказывают, в Нашебургском полку станок такой есть: поставят солдата, завинтят его – и стой в станке пять часов!

– Это зачем же? – спросил Прохоров.

– Приучить, чтоб не гнулся, не горбился…

– А верно. Ведь как лубки впервой к коленям подвяжут, до чего неловко, а потом пообыкнешь и без лубков ходишь, не сгибая колен, – согласился старый мушкатер.

– Воронов, к поручику! – крикнул издали капрал.

Воронов вскочил и стал торопливо приводить себя в порядок.

«Зачем это? – думал он. – Может быть, к себе в деревню отправит? Ведь плотника же выпросил у командира полка ротный пятой роты и отослал к себе в поместье. Куда бы ни послали, все лучше, чем в карауле стоять. Мундир, штаны тесны, ни повернуться, ни сесть. Жарко, сало с волос за воротник течет. Стоишь как огородное чучело. Бабы смеются».

И он побежал к ротному.

Но догадка Воронова оказалась неверной. Поручик ошеломил его: Воронова откомандировали из Смоленского пехотного полка в Суздальский, который стоял на непременных квартирах в Новой Ладоге. Полковой командир обменял Воронова, который был сапожником, на гренадера-суздальца, умевшего хорошо завивать волосы. Полковник Суздальского полка, видимо, больше ценил сапожника, нежели куафера.

Воронов тут же получил ордер и должен был немедля отправляться в Новую Ладогу. Суздальский гренадер уже пришел в Шлиссельбург, в Смоленский полк.

– Авось там, в Суздальском полку, командир полегче, – сказал Прохоров, когда Воронов собирался в дорогу.