Текст книги "Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности"

Итак, нельзя отрицать, что воровство и разбой, столь часто встречающиеся в греческих мифах, коренились глубоко в первобытной нравственности этого народа. Какую же роль играли в Греции ложь и обман, это достаточно явствует из того, что сказано выше о клятвопреступлениях. В этом отношении могу в заключение указать ещё на Эсхила, у которого всё ещё говорится о «лжи божества»[222]222
  Aesch. Ag. 476.


[Закрыть], и на Платона, который даже в своём идеальном государстве не может обойтись без обмана. Платон предлагает, как известно, регулировать сожитие мужчин с женщинами посредством «хитрого жеребьеванья», результаты которого зависели бы от усмотрения людей, управляющих государством. Признавая, таким образом, необходимость «многой лжи и обмана», он их оправдывает тем, что они полезны государству.[223]223
  Plat. De rep. 459 сл.


[Закрыть]

Чтобы проследить значение этических моментов в греческих мифах, мы указали, какую роль играют в них преимущественно обман и воровство, и насколько эти черты соответствуют бытовому развитию греческого народа. При этом мы ограничились указанием только на две мифические фигуры: Гермеса и Автолика, оставляя в стороне весь громадный материал, который мы могли бы почерпнуть из других мифов. Даже относительно и этих, приведённых нами двух примеров не представлялось необходимости останавливаться на всех данных, которые говорят в пользу доказываемой нами мысли. Так, напр., видя в Автолике т. е. «волке», олицетворение греческого идеала, мы могли бы в подтверждение мнения, что греки когда-то сами называли себя волками, указать на Ликию, как на прежнюю родину этих «волков», т. е., «волчью» страну. Действительно, нельзя отрицать самую тесную связь этой страны с древнейшими религиозными воспоминаниями греков, производивших оттуда между прочим и свой чисто народный культ Аполлона. В случае же невероятности подобного предположения, представлялась бы ещё возможность утверждать по крайней мере что греки перенесли на эту страну название первобытного жилища своих предков, вследствие грубости и примитивности религиозных культов, найденных в этой стране и напоминавших их собственные древнейшие предания.[224]224
  Относительно связи Ликии с древнейшими культами Греции ср. Кондакова: «Памятник Гарпий из Малой Азии и символика греческого искусства», Одесса, 1873 г., стр. 31 слл.


[Закрыть] Мы оставляли совершенно в стороне новейшие этнографические данные, которые указывают несомненным образом, что воровство считается и до сих пор многими народами делом прекрасным.[225]225
  См., например, статью Эдуарда Тейлора «Первобытное общество» в журнале «Знание», 1873 г. № VIII, стр. 118 слл., где особенно удачен такого рода пример: «Английское правительство недавно занято было прекращением преступных действий кланов или каст Британской Индии, которым их нравственные правила, без сомнения, кажутся весьма доблестными, но в глазах правительственной власти представляются несовместными с благосостоянием общества. Один из этих кланов, Цака Кайль (Zaka Khail), в северо-западной Индии, занимается по ночам подкапыванием стен конюшен и жилищ с целью грабежа. Когда у них рождается мальчик, то кланы посвящают его будущей специальности посредством следующей любопытной символической церемонии: они проносят ребёнка три раза чрез отверстие, проделанное в стене дома, приговаривая: ”Гхаль Шах!“, то есть, ”Да будешь ты вором!“


[Закрыть] Тем не менее, довольствуясь даже очень немногими данными, мы могли уже заключить, что обман, воровство и даже разбой не только не должны считаться элементом противонравственным, но, напротив, делом, игравшим когда-то замечательную роль в кодексе нравственности. Идя таким образом далее, т. е. следя за безнравственными, по-видимому, мотивами мифов, и стараясь при этом определить их значение в истории развития нравственности, мы дойдём до вопроса о значении убийства, примерами которого так богаты мифы. Не желая вдаваться в рассмотрение этого вопроса в его общности, я ссылаюсь на упомянутое сочинение Тэйлора: «Первобытное общество». Приведя несколько примеров не только позволительности, но даже и похвальности убийства, Тейлор доказывает, что первоначально, если убийство в своей среде и воспрещалось, то только потому, что всякое, даже самое дикое племя уничтожилось бы и распалось, если бы позволило своим членам убивать без разбора своих собственных соплеменников.[226]226
  К числу примеров о позволительности у дикарей убийства следует присоединить и прежнее верование одного бенгальского клана, что тот будет на том свете счастливее всех, кто успел на этом свете совершить побольше убийств. Заметим мимоходом, что этот самый народ считал в прежнее время ловкое воровство высочайшим искусством; теперь воровство (конечно, если оно совершено в своём племени) наказывается у него лишением свободы. См. Beschreibende Ethnologie Bengalens aus officielen Documenten zusammengestellt von Colonel Dalton, deutsch bearbeitet von Oscar Flex в Zeitschrift für Ethnol. V (1873), стр. 208.


[Закрыть] «Если бы, – продолжает Тейлор, – закон о человекоубийстве у диких рас представлял хотя намёк на безусловный принцип, запрещающий убийство человека потому, что он человек; если бы он выказывал какой бы то ни было признак, по которому его можно было бы счесть выродившимся остатком общего закона против человекоубийства: тогда интуитивная школа моралистов имела бы в нём сильный довод в свою пользу» (утверждая безнравственность человекоубийства, как факта самого по себе).[227]227
  В указ. журн., стр. 116.


[Закрыть] Но на самом-то деле подобных признаков не оказывается.

Не останавливаясь более на этическом значении убийства самого по себе, насколько оно мыслимо вне зависимости от разных условий, мы обратимся теперь к более определённым вопросам: какое значение имело первоначальное убийство, совершаемое в своей собственной семье, и затем, какое значение следует признать в особенности за детоубийством. Это последнее нас интересует преимущественно потому, что, как увидим, существуют некоторые причины, заставляющие полагать, что началом каннибализма было убивание и пожирание человеком собственных детей.

Тейлор утверждает, что убийство, совершаемое в своей среде, у всех народов считается преступлением и большей частью подвергается строгому наказанию. Но это оказывается не безусловно справедливым. Мы знаем, что у некоторых народов позволительно убивать своих жён и детей. У иных же, как увидим, обычай требовал пожирания жёны вместе с детьми, которых она родила сверх определённого количества. Мы знаем также, что умерщвление состарившихся родителей до сих пор считается у некоторых дикарей долгом, в котором нетрудно усмотреть своего рода нравственный мотив, ибо другие кочующие народы, не желающие или не имеющие возможности заботиться о пропитании дряхлых стариков, оставляют их совершенно на произвол судьбы, обрекая, таким образом, на голодную смерть или на съедение диким животным. Дальнейшим шагом на этом пути представляются те случаи, когда любовь к старику-родителю, не довольствуясь его убиением, заставляет родственников съедать его невкусное мясо. Ввиду чрезвычайного множества подобных фактов, уже Яков Гримм говорит: «Жизнь без здоровья тела и без власти над его членами представлялась вполне ничтожною в глазах языческих народов [между прочим, и древних германцев]. Поэтому, считалось похвальным (recht) бросать слабых детей, умерщвлять неизлечимо больных и освобождать их таким образом от продолжительных страданий. Отсюда вытекало и такое презрение к бессильному старчеству, которое должно бы нам казаться особенно варварским, если бы не оказывалось, что оно совпадало с желанием и понятиями самих стариков, предаваемых смерти. Считалось желательным умереть в полном сознании последней силы, пока человеком не овладевает совершенное бессилие. Подобным образом и мы прославляем воина, который падает в бою вместо того, чтобы умереть от болезни».[228]228
  J. Grimm, D. Alterth., стр. 486.


[Закрыть]

Очевидно, что уже и эти факты значительно противоречат предположению о непозволительности убийства в своей среде. Но аргумент, что позволительность его должна бы повлечь за собой распадение и исчезновение общества, оказывается окончательно несостоятельным ввиду фактически существовавшего и до сих пор существующего права отца располагать жизнью новорождённых детей совершенно произвольно.[229]229
  J. Grimm, D. А., стр. 455: das erste und alteste recht des vaters äussert sich gleich bei der geburt des kindes, er kann es aufnehmen (tollere), oder aussetzen… von aussetzung der kinder sind alle sagen voll, nicht allein deutsche, auch römische, griechische und des ganzen morgenlands es lasst sich nicht zweifeln, dass diese grausame sitte in der rohheit des heidenthums rechtlich war.


[Закрыть] Ко всему этому следует ещё заметить, что если у теперешних народов позволительность убийства оказывается действительно ограниченной, то из этого нельзя ещё делать прямого вывода о подобном состоянии первобытного человечества, от которого, следует полагать, значительно ушли вперёд даже самые дикие народы теперешних времён. Сохранившиеся в мифах следы первобытной грубости указывают нам на такое состояние человечества, в котором не существовало ни малейшего понятия о преступности какого бы то ни было убийства. Поэтому придётся признать, что в самом человеке есть множество данных, и в окружающей его природе множество условий, гарантирующих существование человечества даже и при вполне безусловной позволительности убийства. При этом не следует также упускать из виду, что животные чрезвычайно редко бывают способны загрызть другое животное той же породы; что они только в очень исключительных случаях умерщвляют своих детёнышей, и что, напротив, мир животных изобилует примерами самой нежной привязанности друг к другу. Нет причины отрицать существование подобных условий и в первобытном человечестве, так что представляется возможность вдуматься в такое состояние общества, в котором убийство, особенно же родственников, требуя значительной энергии, могло даже считаться громадным подвигом, достойным удивления.

Если обратимся к греческим мифам, то именно там мы найдём следы подобного состояния общества, особенно в тех мифах, в которых умерщвление ребёнка мотивируется опасением, чтобы он, выросши, не убил отца или не лишил его престола. Для дальнейшего пояснения служат примерами: Кронос, оскопивший своего отца Урана и овладевший его престолом; затем Зевс, который, низвергши Кроноса, берет себе в жёны его супругу Рею (свою собственную мать), и, наконец, Эдип, убивающий своего отца Лая и женящийся на своей матери Эпикасте или Иокасте.[230]230
  Что Эдип совершает все это в неведении, это, очевидно, принадлежность поздней редакции (трагиков), в которой дошло до нас сказание. В древнейшем указании, Odyss. XI, 271 слл., где говорится (не без нравственно-тенденциозного оттенка) о «красивой Эпикасте» нет, однако, ни малейшего намёка на такое неведение со стороны Эдипа; напротив, из него легче заключить о противоположном.


[Закрыть] Из таких данных мы должны заключить, что даже отцеубийство некогда было нравственным подвигом, и то единственно потому, что в нём проявлялось, по тогдашним грубым понятиям, особенное геройство. Действительно, ввиду того, что отец мог располагать жизнью сына совершенно произвольно; ввиду вытекающего отсюда рабского положения последнего, удержавшегося в Греции и особенно в Риме до поздних исторических времён, могла казаться геройством смелость решиться на отцеубийство и посредством выполнения этой мысли овладеть достоянием и властью отца, но прежде всего его женой или жёнами, так как мать семейства считалась, должно быть, символом отцовской власти. Самый замечательный пример представляет в этом отношении еврейское сказание об Авессаломе, идущем войной на своего отца Давида. Тут чрезвычайно важен совет, данный Авессалому Ахитофелом: «Войди к наложницам отца твоего, которых он оставил охранять дом свой; и услышат все израильтяне, что ты сделался ненавистным для отца своего и укрепятся руки всех, которые с тобою». «И поставили, – говорит предание, – для Авессалома палатку на кровле, и вошёл Авессалом к наложницам отца своего пред глазами всего Израиля. Советы же Ахитофела, которые он давал в то время, считались, как если бы кто спрашивал наставления у Бога. Таков был всякий совет Ахитофела, как для Давида, так и для Авессалома».[231]231
  2‑я кн. Царств, гл. XVI, ст. 21 слл. Ср. Bachofen, Mutterrecht, стр. 113 слл. и Ghillany, Menschenopfer der alten Hebrâer, стр. 418.


[Закрыть] Недаром Давид и опасался так сильно его совета.[232]232
  Там же, гл. XV, ст. 31 и 34.


[Закрыть] Известно, что и до сих пор у многих народов жена или весь гарем отца переходят после смерти последнего во власть сына.[233]233
  См. между прочим приведённое выше описание бенгальских народов Дальтона в Zeitschr. f. Ethnol. V, стр. 189 и 200. Насчёт наследственности гарема у древних евреев см. Ghillany, в указ. м. прим. 3; у персов – Fr. Spiegel, Eránische Alterthumskunde, II (1873), стр. 306, ср. 315. Сравни также и сомнительные указания в назв. соч. Бахофена, в алфавитном указателе под словом Mutterbegattung; между прочим он ссылается и на Cl. Alex. Paedag. I, 7, 55 (изд. Поттера, стр. 131), и Strom. Ill, 2, 11 (стр. 515)!


[Закрыть]

Обращаясь к гомеровским песням, мы находим в них отчасти подтверждение тому, что убийство не считалось делом постыдным и преступным в том смысле, в каком оно представляется нам в настоящее время. Благодаря преимущественно тщательному исследованию Лобека в его учёном труде о греческих мистериях, мы знаем, что по древним понятиям, отразившимся в гомеровских песнях, убийца не нуждался даже в очищении, а платил только штраф родственникам или бежал от их мести.[234]234
  Lobeck, Aglaophamus, стр. 300: [haruspicum] non romina solum sed artem quoque ignorat Homerus, plurima domesticarum caedium exempla proferens, expiationis nullum. Neque id inobservatum priscis magistris; Schol. Venet. XI, 680. Стр. 301: Heroico enim aevo (следует понимать: в гомеровских песнях), quicunque tale facinus (убийство) in se admiserant, aut «exilium dira poenam pro сaede luebant» aut culpam pretio redimebant; cujus generis ille (Homerus) multos inducit et domicum civibus et foris cum hospitibus impune innoxieque conversantes, quod fieri nullo modo potuisset, si jam cum viguisset opinio homicidarum interventu deorum religiones et hominum coetus contaminari. omniumque rerum exitus vitiari, aut si creditum esset illud quod Plato populo assensus sanxit. Legg. IX, 865 D, sive ut Valerius ait: «Ira manet duratque dolor». Сравн. Hermann, Gottesd. Alterth, § 23, прим. 20. Об очищениях Аполлонова культа, насколько они затрагивают наш вопрос, см. там же, § 5, прим. 2 (2‑е изд.).


[Закрыть] Кроме того, из описания, как Одиссей умерщвляет всех женихов и из названия этого поступка «великим делом», мы можем заключить, что необходимость мести со стороны родственников, оставаясь делом вполне частным, не мешала тогдашнему обществу видеть в подобном поступке нечто достойное удивления. Мнение Аллина, что отсутствием в гомеровских песнях порицательного слова для подобных «неслыханных преступлений» доказывается будто бы их небывалость и крайнее осуждение обществом, свидетельствует только о необычайной наивности этого учёного.[235]235
  F. H. Th. Allihn, De idea justi qualis fuerit apud Homerum et Hesiodum ae quomodo a Doriensibus veteribus et a Pythagora exculta sit. Diss, inaug. (1847), стр. 22. Saepe adeo singularis vox ad inanditum aliquod scelus accuratius siguificandum deese videbatur, quapropter vox σχέτλιος. Od. XXII, 15 [где это слово вовсе не встречается] sensu malo haud raro Usurpator. Od. XXIV, 426. При этом он не указывает на место, несравненно больше доказывающее в его пользу, именно где говорится об Эгисте, что труп его, брошенный на съедение животным, никем не был оплакиваем, «потому что он (Эгист) задумал (и исполнил) очень великое дело», Odyss. III, 261. Но тут эти слова означают собственно только: «громадное дело»; настоящее же указание на враждебность поступка следует усматривать в глаголе μηϐομαι, которое подобно μηχανάομαι употреблялось большей частью в дурном смысле.


[Закрыть] Из приведённых им примеров, ровно ничего не доказывающих в пользу его мнения, особенно неудачно указание именно на то место Одиссеи, где отец одного из убитых женихов в своём воззвании к мести называет поступок Одиссея «великим делом». Аллин забывает, что в другом месте тот же поступок именуется точно так же при совершенно противоположных условиях, а именно там, где описывается, как преданная Одиссееву семейству Эвриклия приходит в восторг, увидав трупы женихов. «Она застала Одиссея, окружённого трупами убитых, замаранного кровью и пылью, и похожего на льва, который (гордо) идёт, пожравши быка; вся грудь и обе щеки у него (то есть, льва) окровавлены, и страшно взглянуть ему в лицо! Так и у Одиссея руки и ноги были сверху замараны кровью. Она же, увидав трупы и множество крови, громко заликовала, ибо увидала великое дело».[236]236
  * Odyss. XXII, 401.


[Закрыть] Вот как смотрел народ на подобный поступок.

Таким образом, единственным обстоятельством, могущим вызвать наказание за убийство, является первоначально только месть родственников. Лишь благодаря тому, что с этой стороны убийство подвергалось преследованию, оно могло с течением времени получить характер дела преступного. Но следы первоначального значения убийства сохранились даже до поздних, исторических времён Греции, когда оно уже давно стало считаться преступлением, оскверняющим человека. В Аттике право судебного преследования за убийство имели только родственники и домочадцы, в объяснение чего уже Отфрид Мюллер остроумно замечает: «Всякое преследование убийцы всегда вытекало лишь из обязанности (родственников) отомстить за смерть убитого».[237]237
  К. O. Müller. Aesch. Eumeniden, стр. 126: Die gerichtliche Verfolgung des Mörders konnte durchaus nicht stattfinden, ohne dass die, welche sie übernehmen wollten, schwuren, dass der Ermordete ihr Augehöriger sei. Sklaven des Hauses wurden hierbei mit zur Familie gerechaet… Kommen Fälle vor, welche gegen diese Regel zu sprechen scheineu, so kann man gewiss sein, dass ein gewissenhafter Ausleger alter Bräuche und Gesetze die Verfolgung für widerrechtlich erklärt haben würde. Ein solcher gestattete selbst in dem Fall, wo ein Hausgenosse ermordet worden, der weder Verwandter hoch Knecht des Hausherrn war, dem Letztern nur bei der Bestattung einen Speer auf’s Grab zu stecken, und die Ermordung um Grabe zu verkünden, damit der zur Blutrache Berechtete und Verpflichtete herbeikommen und den Speer – das Symbol der Verfolgung des Mörders – aufnehmen möge Alle Verfolgung des Mörders wird also fortwährend aus der Pflicht der Rache gegen den Ermordeten abgeleitet. Сравн. K. F. Hermann. Griech. Staatsalterthumer, § 104: [Die Gesetze Drakon’s uber Tödtungen] behielten umsomehr ihre Gültigkeit als Drakon selbst hier nur uralte durch Religion und Gewohnheit geheiligte Rechte aufgezeichnet hatte, welchen deshalb auch später unter allen Veränderungen das eigenthumliche Gepräge ihrer Entstchungszeit unangetastet verblich. So beschränkte sich das Recht und die Pflicht, einen Todtschläger gerichtlich zu verfolgen, fortwährend auf des Getödteten nähere Angehörige, und fiel weg, wenn der Kläger auf seine Rache verzichtete oder der Getödtete selbst vor seinem Ende dem Mörder verziehen hatte.


[Закрыть] Если не было людей, имеющих право жаловаться на убийство, то убийца не мог быть наказан. Принцип мести, который нам кажется столь неблаговидным, ложится, таким образом, в основание идеи справедливости. Законодатели, руководясь нравственными мотивами своей среды, признают святость мести и ограждают её законами, которые вследствие этого сами получают в глазах народа особенную санкцию (сравн. французское: vengeance des lois). Вот каким путём выработалось, наконец, и самое идеальное понимание справедливости: fiat justitia, pereat mundus.

Есть, конечно, люди, которые и тут стараются извратить факты в пользу своих теорий: вследствие невнимания к законам естественного развития, они считают нужным «оправдывать» аттических законодателей, утверждая, что они руководствовались соображением о бесполезности наказания людей, на которых никто не жаловался. Странно: в оправдание чисто нравственного мотива они указывают, таким образом, на принцип чрезвычайно сомнительного достоинства, в нравственном отношении, – на принцип бесполезности наказания! Лучше бы уж сослаться в таком случае на некоторые данные в аттическом законодательстве, по которым будто бы людям, и не принадлежавшим к семейству убитого, предоставлялась возможность жаловаться на убийцу.[238]238
  Cм. Schömann, Gr. Alterth. I, Cтp. 495 (3‑е изд.): aber das attische Recht gewährte ausserdem (то есть, помимо Ареопага и Эфетов, принимавших жалобы только от родственников и домочадцев) auch noch andere Mittel, einen Mörder zur Strafe zu z’eben, die von jedem vollberechtigten Bürger, nicht blos von den Angehörigen des Ermordeten in Anwendung gebracht werden konnten.


[Закрыть]

Итак, мы видим, что найденные нами в мифах указания относительно первоначального значения убийства не только не опровергаются историческими данными, а напротив, находят в них своё подтверждение. При этом для истории этики обнаруживается ещё одно важное обстоятельство, на которое следует указать хоть мимоходом. В древнейших мифах убийство, как мы видели, не представляется делом преступным, и единственным мотивом, могущим вызвать преследование убийцы, является месть. Эта последняя становится, таким образом, чрезвычайно важным фактором в развитии нравственности. С течением времени она получает характер священного долга и оставляет затем явные следы своего влияния даже на позднейшем законодательстве. Но, чтобы достичь такого громадного значения, само это чувство должно было постепенно развиваться, ибо, ввиду неразвитости и чуть ли не полного отсутствия этого чувства у низших животных, мы не имеем никакого основания полагать, что с древнейших пор оно было присуще человеческой природе в столь замечательной степени. Поэтому всё, что могло развить в человеке это чувство, всё, что в нём усиливало жажду мести, становится в наших глазах необходимым условием для развития нравственности. Даже самая неблаговидная, на первый взгляд, жестокость получает, таким образом, важное этическое значение, заставляющее нас смотреть иными глазами и на существующее до сих пор систематическое приучение к жестокости у некоторых дикарей, которые заставляют своих жён и детей истязать пленных врагов самыми мучительными способами. С другой стороны, вдумавшись в настоящее значение первых порывов мести, добытых путём таких истязаний, мы поймём, какой громадный подвиг в истории нравственности представляют некоторые примеры мести, встречающиеся в мифах, например, в рассказе о жестоком обращении Ахилла с мёртвым телом Гектора, – рассказе, напоминающем нам известный обычай кровомщения (Blutrache).[239]239
  Во время печатания я познакомился со второй статьей сочинения Э. Тейлора: «Первобытное общество», в журнале «Знание», 1873 г., X, стр. 105 слл., где он удачно рассматривает между прочим и этическое значение мести. Не могу только согласиться с его взглядом на значение развития этого чувства, – взглядом, который вполне высказывается в следующих словах:
  «Нам легче всего ясно представить себе отношение первобытного и дикого общества к современному и цивилизованному обществу, если мы проследим длинный и изменчивый ход развития одного из обычаев, который вначале был высокой добродетелью, от которого зависело самое существование общества, но который впоследствии обратился в преступление. Страсть к мести весьма распространена между низшими животными (?!), и изучение развития ее, как в жизни животных, так и в зачаточной человеческой жизни, должно быть предоставлено натуралистам (?). Но между самыми грубыми, дикими племенами, она уже является в ясном и организованном виде, как одна из важных социальных сил. Мы проследим весь путь кровомстителя по всей истории от тех грубых дней, когда его обагрённое кровью копье служило охраною обществу, до цивилизованных времён, когда эта обязанность не только отнята у родственников пострадавших, но и сам он наказывается за всякое намерение возобновить это древнее обыкновение» и т. д.


[Закрыть]

Не считая, однако, уместным останавливаться на всех затронутых здесь вопросах, я должен довольствоваться сделанными мною немногими указаниями, из которых всё-таки, надеюсь, уясняется, какой драгоценный материал дают мифы для истории нравственного развития.

Если мифологические указания в совокупности с историческими данными ведут нас к заключению, что обман, воровство и даже убийство не всегда были делами преступными, а, напротив, составляли некогда живые звенья в развитии нравственности, то после всего вышесказанного, такого рода вывод сам собой не представляет ещё ничего особенно странного. Действительно, раз согласившись смотреть на развитие нравственности подобным образом, как мы смотрим на развитие других проявлений человеческого духа, мы не найдём ничего неестественного в том, что первые фазисы этого развития кажутся столь грубыми в сравнении с данными позднейшего развития, что могут даже быть противопоставлены им как нечто противоположное, враждебное. Точно такое же явление мы замечаем, например, в истории искусства. Стоит взглянуть только на древнейшие «художественные» произведения, например, на грубые изображения идолов, чтобы убедиться, что вряд ли мыслимо отыскать во всей природе что-либо столь отвратительное и так сильно противоречащее, по-видимому, всем требованиям эстетического вкуса, как эти предметы; а между тем мы должны в них видеть первые проявления именно эстетического вкуса.

Но если мы и согласимся признать нравственное значение за указанными «преступлениями», то всё-таки, в сущности, мы это делаем только потому, что все они и поныне могут быть нами представлены в более благовидной форме, в сопровождении храбрости, твёрдости воли и других качеств, иног-да заслуживающих даже удивления. Но какие обстоятельства или какие соображения смягчат неблаговидность того преступления, на котором мы должны теперь остановиться, именно детоубийства? Что может придать вид нравственного подвига тому варварству, с которым родители лишают жизни существо невинное, не могущее противопоставить убийце ни малейшего сопротивления? Правда, что обстоятельства, извиняющие или по крайней мере смягчающие преступность его, мы можем придумать; таковы крайняя нужда, голод. Но этого недостаточно для того, чтобы признать детоубийство звеном в развитии нравственности; необходимо выказать в нём ещё такие черты или придумать такие обстоятельства, при которых оно было бы мыслимо как нечто похвальное. Можно, пожалуй, представить себе такие случаи, в которых родители решаются на убийство ребёнка в благородном намерении избавить его от позорной жизни, бедности и т. п. Но очевидно, что столь утончённые соображения не приложимы к первобытной дикой среде, в которую мы должны отнести начало рассматриваемого явления.

Не следует ли после этого признать, что дошедши до детоубийства, мы дошли до предела нравственности; что если детоубийство и считалось когда-либо позволительным, то уж никак не могло считаться долгом, и было, следовательно, лишь индифферентно в нравственном отношении; словом, что детоубийство представляет собою нечто вроде точки замерзания на шкале нравственного развития? Но этому предположению противоречит, однако, тот факт, что у многих народов до сих пор детоубийство, то есть убивание не только уродов или слабых, но и здоровых, лишних детей принято не как исключение, а как общее правило. Неужели можно полагать, что эти народы остались в рассматриваемом отношении действительно на первобытной ступени развития, на точке замерзания?[240]240
  Относительно детоубийства вообще и его распространённости у разных народов считаю не лишним указать на книгу Шашкова: «Исторические судьбы женщины, детоубийство и проституция», 1871 года, где в начале помещён и перечень главнейших пособий (по 1869 г.). Это сочинение, посвященное преимущественно так называемому «женскому вопросу» (подобно появившемуся раньше сочинению М. Библиомана: «Исторические этюды о женщине, выпуск 1‑й, женщина первобытная», 1867 г.), имеет некоторое значение, как сборник статистических данных новейшего времени; но к данным древней истории оно относится крайне некритически, довольствуясь выводами некоторых новейших учёных и не проверяя их на древних источниках. Поэтому ещё более ощутительным становится и другой недостаток этого сочинении (печатавшегося раньше в одном популярном журнале) – отсутствие цитат. В дополнение к указанной у Шашкова литературе смотр. ещё: Dr. med. Wilhelm Siricker, Ethnographische Notizen über den Kindermord und die künstliche Fruchtabtreibung, в Archiv f. Anthropologie, V, (1872), стр. 451 слл., где между прочим упоминается относительно бросания детей у народов древности сочинение, с которым я не успел познакомиться: Jacob Liecker, Die Behandlung verlassener Kinder im Alterthum.


[Закрыть]

К счастью, однако, между указаниями старины дошли до нас и некоторые такие, руководясь которыми, мы действительно можем уразуметь и детоубийство, как шаг вперёд на пути прогресса. Так, например, в некоторых городах Силезии и Саксонии до сих пор висят у городских ворот палицы с надписью:

 
Кто детям своим даёт хлеб
И при этом сам терпит нужду,
Тот да будет убит сею палицей.[241]241
  См. Simrock, В. Mythol. 3‑е изд. стр. 233:
  Wer seinen Kindern giebt das Brot
  Und leidet dabei selber Noth,
  Den schlage man mit dieser Keule todt.
  На дощечке, прикрепленной к такой палице в городе Ютербоке, помещена та же надпись, причём только вместо «dabei» читаем «nachher». См. А. Kuhn u. W. Schwartz, Norddeutsche Sagen, Märchen und Gebräuche (1818), стр. 88 и прим. Из предания об этой палице, повторяющегося и в других местностях, вытекает, что под людьми, отдающими хлеб своим детям, следует понимать добродушных стариков, разделяющих ещё при жизни все своё имущество между детьми. Ср. Simrock в ук. м. стр. 232: So tritt in Deutschland eine Keule an die Stelle des «heiligen Hammers», der sich in englischen Kirchen aufgehängt findet, wo er einen dunklen Bezug hatte auf den Gebrauch, lebensmüde Greise zu tödten. Bei der deutschen Keule ist es aber so gewendet, dass sie deu Greisen nur gebühren solle zur Strafe ihrer Thorheit, sich ihrer Habe zum Besten der Kinder allzufrüh entäussert zu haben.


[Закрыть]
 

Каково бы ни было более тесное значение этих слов, во всяком случае они не лишены нравственного оттенка и напоминают нам, что дорожить чрезмерно жизнью ребёнка могло когда-то считаться пороком.[242]242
  На этическое значение предания о ютербокской палице указывал уже Шварц: W. Schwartz, Die ethische Bedeutung der Sage für das Volkslebend (1870 г.), стр. 29.


[Закрыть] Если мы вспомним при этом, как сильно развита у большей части известных нам животных любовь к детёнышам, принимающая иногда даже отвратительные размеры, например, у обезьян, которые нянчатся даже с мёртвым ребёнком по нескольку дней после его смерти, то всякий шаг, сделанный человечеством в противоположную сторону, получит для нас новое значение. Действительно, любовь матери к своему ребёнку, особенно в первое время его существования, вытекает даже просто из физиологических условий и поэтому уже никак не может считаться исключительным плодом гуманного развития, а напротив, одним из самых элементарных, всегда существовавших инстинктов, без которого, подобно как без полового влечения, немыслимо было бы ни человечество, ни вообще мир животных. Смотря с этой точки зрения, нам уже не представляются столь неблаговидными и древнейшие мифы о детоубийстве, например, гомеровский рассказ о том, как богиня Гера, «желая скрыть, что родила уродливого ребёнка», Гефеста, кинула его с Олимпа на землю, с очевидной целью убить его.[243]243
  Iliad. XVIII. 395.


[Закрыть] К тому же следует ещё заметить, что почти везде, где только дозволялось убийство или устранение детей, обычай требовал, чтобы оно было совершаемо именно в первые дни, иногда даже в тот же день после рождении, то есть как раз в то время, когда матери бывает особенно тяжело лишиться ребёнка ввиду накапливающегося в груди молока. Впрочем, это последнее неудобство часто устранялось, быть может, тем, что кормили грудью щенят или других животных, как это и поныне делают многие народы.[244]244
  О замечательной распространённости этого странного обычая – кормить грудью обезьян и других животных, – см. Ploss, Die ethnographischen Merkmale der Frauenbrust (nebst einem Anhang: das Säugen von jungen Thieren an der Frauenbrust), в Arch. f. Anthropol. V (1872), Cтp. 219 сл.


[Закрыть]

Итак, если стать на такую точку зрения, с которой можно было бы смотреть с полнейшим равнодушием на всё, что заявляет отсутствие теперешней нравственности, и вместе с тем относиться сочувственно ко всему, в чем проглядывает хоть малейший, едва уловимый признак нравственного движения, тогда представится возможность уразуметь и этическое значение детоубийства, как фактора в культурном развитии человечества. Но стать на эту точку зрения, то есть вдуматься хоть с некоторой отчётливостью в столь отдалённые для нас времена крайнего варварства, чрезвычайно трудно. Позволительность и даже законность детоубийства у некоторых теперешних народов не облегчает нам этой задачи. Мы видим у них только факт; но для того, чтобы понять этическое значение его, нам следовало бы стать мысленно на нравственный уровень дикаря, что именно и представляется столь затруднительным. Поэтому при исследовании этого вопроса, приходится довольствоваться почти одними только отвлечёнными соображениями, высказанными выше.

После этих предварительных замечаний обратимся теперь к греческим мифам о детоубийстве, бросании детей и пр., и посмотрим, подобно тому, как мы делали во всех других случаях, насколько этим мифическим рассказам соответствуют данные, известные нам из исторических времён Греции.

Греческая мифология представляет ужасающее количество примеров, где родители нарочно лишаются детей то подкидыванием их, или точнее, бросанием их на произвол судьбы, то непосредственным убийством. Самые древние, по моему мнению, мифы, в которых родители съедают детей, я оставляю пока в стороне. Гигин, поместивший в своём необъёмистом мифологическом сборнике перечень замечательнейших примеров детоубийства, встречаемых в греческих мифах, насчитывает 15 имён то отцов, то матерей, убивших ребёнка, причём следует ещё заметить, что в этом перечне не встречается много случаев, упоминаемых даже им самим в ином месте.[245]245
  Hyg. f. 238, Qui filias suas occiderunt (7 примеров.) и f. 239, Matres quae filios interfecerunt (8 примеров).


[Закрыть] Кроме того, в его книге разбросаны ещё многочисленные примеры подкидывания, так что можно насчитать до 12 имён подкинутых детей, причём опять-таки следует заметить, что упоминаются имена только тех детей, которые, против желания родителей, остались в живых. Более старинными мне кажутся рассказы о непосредственном убийстве, так как подкидывание указывает уже на некоторое смягчение нравов; в середине же находятся те мифы, где ребёнок, например, ослепляется[246]246
  Так, например, Пенфей ослепляет двух сыновей. Hyg. f. 184.


[Закрыть], или где ему прокалываются ноги с той целью, чтобы с большей вероятностью рассчитывать на его гибель[247]247
  Послегомеровское сказание о подкинутом Эдипе. Заметим, что этимологическое происхождение этой части сказания не лишает его всё-таки этического значения.


[Закрыть]. Подтверждением тому, что умерщвление детей предшествовало простому бросанию или подкидыванию их, служит между прочим то обстоятельство, что детоубийство встречается в греческих мифах гораздо реже, в то время как примерами подкидывания чрезвычайно богата вся греческая мифология.[248]248
  Как и сказания других народов. Насчёт различных форм сказаний о подкидывании интересно взглянуть на таблицу, составленную Ганом, Arische Aussetzungs– und Rückkehr-Formel в его Sagw. Stud., стр. 341.


[Закрыть] Древность мифов о детоубийстве доказывается ещё и множеством видоизменений, которым они, по-видимому, подвергались. Так, например, в числе мифов об убийстве детей все те случаи, в которых убийство мотивируется то недоразумением, то умопомешательством и т. п., должны считаться искажёнными позднейшей редакцией, особенно же разработкой трагиков.[249]249
  Напр. Eur. Med. 1284, Ино убивает своих детей. Мотив (insania objecta) стал проявляться преимущественно под влиянием сказаний об умопомешательстве, которое играет важную роль в культе Диониса и распространился также на культ Артемиды и других божеств. Отфрид Мюллер утверждает, что это умопомешательство в культе Диониса есть остаток глубочайшей старины, и что только впоследствии к нему прибавилось опьянение от вина. См. К. О. Müller Kleine deutsche Schriften, II (1848), стр. 28 сл., где он между прочим говорит, стр. 29: «Das μαίνεσθαι war das Ursprüngliche und der Wein gesellte sich nur, als dem Charakter des Cultus gemäss, dazu. Wir müssen uns also begnügen in diesem μαίνεσθαι eine eigene Form von Gottesverehrung zu sehen, fur die ja der Orient und die Bibel selbst im Baalsdienst Analogie genug nachweiset». В одном из старинных гимнов Ригведы, обращенном к Марутам, олицетворениям ветров, эти последние сравниваются с сумасшедшими. Rigv. I. 39, 5 слл. (перевод М. Мюллера): …Stürmt heran denn, Maruts, Wahnsinnigen gleich, ihr Götter, mit eurem ganzen Stamme. An eure Wagen habt ihr das gefleckie Reh geschirrt, voran zieht ein rothes Reh. Bei eurem Heranbrausen horchte selbst die Erde auf, es erschraken die Menschen». M. Müller, Vorles, über d. Veda, в его Essays, I (1869), стр. 34.


[Закрыть] Между ними есть и такие мифы, в которых рассказ об убийстве ребёнка уже до того замаскирован, что определить первоначальную форму бывает чрезвычайно трудно. Могу здесь указать на те мифы, в которых говорится о кидании детей в огонь, куда следует, как увидим, отнести и миф об Ахилле, которого мать, Фетида, держит над огнём «с намерением сделать его бессмертным». В большей части подобных случаев трудно решить, что было содержанием первобытного рассказа – простое ли убиение, принесение в жертву, или каннибализм.[250]250
  Некоторые подобные примеры мы будем рассматривать в главе о каннибализме в греч. мифах.


[Закрыть] В сказаниях же о подкидывании мы нигде не встречаем столь сильных искажений.

Краткий обзор всех этих мифов указывает уже сам по себе, что в древнейшие времена детоубийство было чрезвычайно распространено, и что, следовательно, оно не могло уже тогда считаться делом безнравственным.[251]251
  Гигин, f. 254, приводит в числе самых благочестивых женщин (piissimae) жену Сизифа, Тиро. Про неё он рассказывает, что она убила своих сыновей, чтобы тем спасти своего отца (propter patrem filios suos necavit). Fab. 60: Sisyphus petiit ab Apolline, quomodo posset interficere mimicum id est fratrem (Салмонея). Cui responsum fuit, si ex compressu Tyronis Salmonei fratris liliae procreasset liberos, fore ultores (то есть, что они за него, Сизифа, отомстят Салмонею), quod cum Sisyphus fecisset, duo sunt filii nati, quos Tyro mater corum sorte audita necavit. Cp. f. 239. Этого рассказа, впрочем, нигде больше не встречаем. Известно, что Гигин пользовался иногда источниками, не дошедшими до нас.


[Закрыть] Но вместе с тем мы заключаем, что уже довольно рано оно стало выходить из употребления и уступило место подкидыванию. Обратимся же теперь к историческим следам этого обычая.

Уже Секст Эмпирик сближает истребление Кроносом своих детей с древними понятиями греков о неограниченной власти отца над жизнью детей, причём ссылается на закон Солона, по которому убийство ребёнка собственным отцом не подлежало суду.[252]252
  Sext. Empir. Instit. Pyrrhon. III, 211. Что против этого свидетельства о Солоне говорит Эд. Мейер, не опирающийся при этом ни на какие данные, смотр. ниже.


[Закрыть] Действительно, в Греции устранение детей посредством выбрасывания нигде не воспрещалось, за исключением, кажется, одних только Фив, где законы (Филолая?) подвергали смертной казни отца, подкинувшего своего ребёнка.[253]253
  Полагают, что этот закон был издан Филолаем, про которого упоминает Аристотель, Pol. II, 9, 7. Штейц (A. Steitz, Werke und Tage des Hesiodos, 1869, стр. 112 слл.) делает догадку, что в другом месте «Политики» Аристотеля (VII, 14, 10, – VII, 16. стр. 1335b ст. 19 слл.; см. ниже), где говорится о воспрещении бросать детей, Аристотель имеет в виду те же законы Филолая. По этим данным, он старается восстановить их содержание следующим образом: Филолай ограничил, с одной стороны, число детей, то есть определил количество, сверх которого не позволялось иметь детей, а с другой стороны, – запретил их подкидывать, преследуя это преступление смертной казнью. Невероятность такого закона бросается в глаза. Что Филолай ограничил количество детей – это вероятно. Но столь же вероятно, что появившиеся именно вследствие этого закона слишком частые подкидывания вызвали со временем новый закон, преследующий эти последние. Необычайная строгость этого закона подтверждает такое предположение.


[Закрыть] Почти само собой понятно, что если дозволялось подкидывание, имеющее целью смерть ребёнка, то дозволялось и непосредственное убийство. Беккер, в своём сочинении «Харикл», считая, кажется, умерщвление менее жестоким, чем бросание на произвол судьбы, приводит следующее место из Теренция в подтверждение, что встречалось и прямое умерщвление: «Если бы ты послушался моего совета, то ты бы умертвил её (дочь). Ты же, напротив, порешивши на словах её смерть, дал ей надежду жизни (выбросив её)».[254]254
  Becker, Cliarikles, I, стр. 22 (1‑е изд. 1840 года): Wenigstens traf das traurige Schicksal in den meisten Fallen nur die Mädchen, und es blieb dann nicht immer dabei, sie durch Aussetzen oder Verkaufen einem ungewissen Schicksale preiszugeben: sondern der Wille des Vaters bestimmte sie auch geradehin zum Tode. So sagt Chremes bei Terent. Heant. VI, 1, 21:
  …nam jam primum, si meum
  Imperium exsequi voluisses, interemptam oportuit:
  Non simulare mortem verbis, re ipsa spem vitae dare,
  worauf er zu beweisen sucht, dass fur das
  Kind selbst diess besser gewesen wäre.
  Германн в своем новом издании этого сочинения опускает всё относящееся сюда и вводит зато свой собственный взгляд, почти противоположный Беккеровскому См. Becker, Cliarikles, 2‑te Ausg. besorgt von K. F. Hermann, 1854 г. II, стр. 4 слл.


[Закрыть] Вообще насчёт позволительности у древних греков располагать жизнью новорождённого нет между учёными разногласия, и даже оптимистический Шёманн признает, что «власть отца над новорождённым ребёнком была в Афинах, как и почти везде в древности, мало ограничена законами. Отцу дозволялось если не убивать, то по крайней мере подкидывать ребёнка, когда он не захочет воспитывать его». «Мы имеем, – говорит он, – свидетельства самих греков, что особенно дочери выбрасывались даже богатыми родителями… Но и убийство их, кажется, не считалось запрещённым».[255]255
  Schömann, Griech. Alterth. I, 2‑е изд. стр. 517 и прим. 2; ср. 3‑е изд. стр. 531, прим. 2.


[Закрыть]

Но нам, пожалуй, недостаточно знать отношение одних только законов к рассматриваемому явлению в жизни древних греков. Поэтому следует ещё посмотреть, как относились к нему лучшие представители тогдашнего общества. Обратимся к Гесиоду, который, как нравоучитель своего народа, не лишён важного значения в нашем вопросе. В его сочинении «Дни и труды» находится одно место о наследии в семье, из которого мы можем заключить, как он смотрел на существовавший тогда обычай устранять лишних детей. Но это место дошло до нас в очень искажённом виде и поэтому мы должны будем остановиться на нём с большей обстоятельностью. Вот простой перевод этого места:

 
Ст. 376. Пускай будет только один сын, чтобы дом отцовский —
377. – содержать. Ибо таким образом возрастает богатство в доме.
378. Но на старости ты, умирая, оставь ещё одного сына.
379. Бог легко и большему количеству (детей) может дать огромное благосостояние.
380. Чем больше трудящихся (в семье), тем больше и прибыль.[256]256
  Hesiod. Oper. 376 (ed. Lehrs. 1862).


[Закрыть]
 

Гёттлинг передаёт содержание этого места следующим образом: «Лучше всего, если оставишь наследие одному сыну; но из-за этого не следует, чтобы ты стеснялся относительно количества приживаемых детей (ut liberis procreandis supersedeas)». Но, хоть немного ближе придерживаясь оригинала, он должен был бы переводить: «Лучше всего, если бы у тебя был только один сын для вступления в наследие; но, умирая, оставь ещё одного сына, ибо чем больше детей, тем больше и прибыль».[257]257
  Впрочем, в издании Кёхли «Hesiodea», (1870), стр. 105, в прим. к этому месту сказано: v. 378–380 «serius adjecta esse, cum Philolai vetus lex, ex qua v. 376 sq. huc adjecti esse viderentur, pridem abolita esset, ant ab eo, qui istam legem non probaret», olim putabal Güttling. Отсюда следует, что Гёттлинг даже всё наше место считал вставкой. Кстати замечу, что, судя по этим словам, он придерживался, кажется, того же мнения относительно законов Филолая, как и я (см. выше).


[Закрыть] Противоречие бросается в глаза, и испорченность места не может, по-видимому, подлежать сомнению. Рукописный же материал, кроме варианта σώζοι, не представляет ничего достойного внимания.

Шёманн предпочитает в ст. 376 σώζοι, при этом в ст. 378 он предлагает θάνοι σφέτερον, вм. рукописного чтения θάνοις έτερον; стихи же 377, 379 и 380, он совсем удаляет. Тогда смысл выходит, правда, понятный:

 
Ст. 376. Достаточно одного сына, чтобы спасти наследие (чтобы оно не попало в чужие руки).
378. Старик, умирая, пускай оставит своего сына в наследии.
 

Но очевидно, что смелость столь насильственной поправки не оправдывается особенным остроумием восстановленного чтения. К тому же Штейц в своём издании очень справедливо замечает, что, если первоначально уже стояло σώζοι, то становится непонятно: каким образом это место могло подвергнуться такого рода интерполяции, какую представляет другое чтение с εϊη, и как объяснить во всех рукописях рядом с σώζοι существование стиха 377, лишающегося, таким образом, всякого смысла?[258]258
  Steitz, Werke und Tage des Hesiod (1869). стр. 114 сл.


[Закрыть] Напротив того, чтение σώζοι очень просто объясняется, если его принять за неудачную поправку, которая, если и не устраняет противоречия между двумя первыми и тремя последними стихами, то по крайней мере смягчает его.

Штейц считает нужным устранить только ст. 380, и объясняет затем наше место следующим образом: «Старшего сына следует воспитывать, чтобы он помогал отцу в хозяйстве (in der Sorge fur des Besitzthum). Дальнейших же детей следует выбрасывать до тех пор, пока богатство в доме не возрастёт до того, чтобы могло пропитать и ещё одного сына, родившегося под старость». Однако же, и эта конъектура[259]259
  Конъектура (conjectura – догадка, предположение) – метод восстановления утерянных или испорченных в рукописях мест, так называемых лакун. Текст восстанавливается по смыслу контекста, на основании правил грамматики и так далее.


[Закрыть] оказывается в сличении с текстом натянутой, и всё-таки не устраняет противоречия между первым стихом, где говорится об одном только сыне (μουνογενής), и двумя последними, где допускается их несколько (378 έτερον, 379 πλεόνεσσι).