Текст книги "Немилость любой ценой"

Леопольд фон Захер-Мазох
Немилость любой ценой

Зимой 1775 года, когда императрица Екатерина Вторая в бывшей столице, Москве, с невиданной пышностью и размахом чествовала победителей в войне с турками[1]1
  Русско-турецкая война 1768–1774 гг. была начата Турцией после отказа России вывести войска из Польши. Разгром турецких войск при Ларге и Кагуле (командовал П. А. Румянцев), турецкого флота в Чесменском бою, занятие Крыма заставили турецкое правительство подписать Кючук-Кайнарджийский мир 1774 г.


[Закрыть], несколько семей русских поместных дворян в Тульской губернии объединились, чтобы в привычном кругу и на свой лад тоже отпраздновать новые триумфы родного воинства и отечества.

Таким образом, к началу веселья, организованного в чисто национальном бесхитростном духе, в первый день в усадьбе Урусовых, чтобы на следующий продолжить его у Мачковских и Репниных, собралось вместе со слугами приблизительно человек двести, и все они почти одновременно въехали на просторный двор в больших, сказочно разукрашенных санях. Возникло шумное столпотворение, поскольку каждый спешил первым делом освободиться от тяжелых зимних одежд и пройти в теплый зал, где уже был накрыт гигантских размеров стол. Господа громко разговаривали, дамы отдавали указания, кучера и лакеи кричали, слышалось ржание лошадей, а в это же самое время три инструментальных оркестра с поразительной невозмутимостью играли три различные мелодии: облаченные в медвежьи шкуры музыканты Репниных, стоя на больших санях, наяривали дикий янычарский марш, музыканты Мачковских, разместившись у основания парадного крыльца, выводили торжественный старославянский гимн во славу божию, а устроившийся на деревянном балконе оркестр Урусовых исполнял удалой казацкий танец.

Пока хозяин и хозяйка дома сердечно приветствовали своих гостей и препровождали их в дом, в стороне, у наружной лестницы стоял молодой Урусов, от застенчивости вызывающе засунув руки в карманы широченных штанов, и с любопытством наблюдал за играющими на смычковых и духовых инструментах медведями, адская музыка которых и громадный турецкий барабан, похоже, ему страшно понравились. О галантности французского дворянина тех дней, об обязанности сына, принимающего гостей семейства, предлагать свои услуги молодым дамам, он имел столь же мало понятия, как и о философско-нравственных сомнениях немецкого юноши вертеровской эпохи.[2]2
  Имеется в виду знаменитый эпистолярный роман И. В. Гете «Страдания юного Вертера», впервые опубликованный в 1774 г. и оказавший огромное влияние на душевное состояние и самооценку молодежи своего времени и последующих поколений.


[Закрыть]

Тут его взгляд случайно остановился на юном, раскрасневшемся от мороза личике, которое, казалось, принадлежало прелестной медведице, поскольку в санях не было никого другого, кроме маленькой дамы, до кончика носа закутанной в меха и по самые ноги укрытой всевозможными теплыми шкурами, и это личико безуспешно обращалось то к стоявшим рядом родителям, обменивающимися любезностями с несколькими соседями, то к своим крепостным, выпивающим с урусовскими слугами приветственную чарку водки:

– Да помогите же мне кто-нибудь, наконец, я не могу выбраться!

И тут произошло чудо. Отбросив в сторону всякую робость, молодой Урусов подскочил к саням и выпростал премилое капризное создание из вороха пушнины, и уже подняв его на руки, он больше не раздумывал, а по снежным сугробам, преграждавшим ему дорогу, отнес прямо в дом, где почтительно опустил драгоценную ношу на землю. Маленькая дама, которую горячее сердцебиение симпатичного юноши заставило разрумяниться еще больше, чем холодный зимний воздух, даже не поблагодарила его, а повернувшись к нему спиной, промолвила:

– Помогите мне избавиться от этой отвратительной шубы, Максим Петрович.

Максим поспешил исполнить повеление прекрасной медведицы и теперь, когда больше нечего было бояться ее больших светлых глаз, он очень быстро и весьма громко проговорил:

– Однако, вы повзрослели, Ангелина Ивановна, за эти два года, что провели в монастыре и я вас не видел, стали взрослой и красивой.

– Вы шутите, Максим Петрович.

– Я вовсе не шучу.

Теперь ее светлые глаза встретились с его взглядом, щеки его тоже запылали.

– Максим, ну что ты стоишь как увалень, – крикнул в этот момент хозяин дома, под руку с госпожой собиравшийся подняться по лестнице, – проводи мадемуазель Анжелу, будь кавалером, учись манерам, по тебе сразу видно, что ты никогда не бывал в Париже.

Анжела, единственная дочь Репниных, подобно другу детства Максиму, малообразованная и наивная, какими в минувшем столетии могли быть только русские, без церемоний сама подхватила под руку растерянного юношу и с интонацией, показавшейся Максиму бесконечно приятной, сказала:

– Вот как это делается, Максим Петрович, я вижу, что мне придется взять вас в учение.

– Да, непременно возьмите, мадемуазель Анжела, – ответил Максим, – вы очень переменились в монастыре, стали настоящей дамой, мадемуазель Анжела.

Малышка только улыбнулась на это.

Вскоре все собрались в большом зале, и начался пир, воистину русский пир, во время которого столы ломятся под тяжестью яств и вино льется рекой, и который продолжался с двенадцати часов дня до позднего вечера. Затем в помещение вбежали пятьдесят слуг, мигом вынесли все столы и расставили стулья вдоль стен, оркестр заиграл полонез, стар и млад выстроились пара за парой, приготовившись для торжественного танца, которым в ту пору открывался любой бал.

Во время застолья Максим и Анжела сидели рядом и почти всю ночь протанцевали вместе. На следующий день, после крепкого сна, все общество сошлось за праздничным завтраком и, основательно подкрепившись, снова расселось по саням, только теперь молодые дамы разместились уже не с родителями, а со своими кавалерами. Максим вез Анжелу и на горячей украинской четверке оставил всех остальных далеко позади, красивая девушка нежно прижалась к нему и весело смеялась над вещами, на которые в обычной обстановке не обратила бы внимания: ее смешили вороны, гроздьями сидевшие на ветках ив, большие красные султаны, танцевавшие на головах лошадей, радостный перезвон бубенцов и щелканье длинного кнута, которым Максим время от времени, чтобы напугать ее, взмахивал, подражая выстрелу из пистолета.

Уже открылась прятавшаяся за высоченными безлистными тополями помещичья усадьба Мачковских, когда не на шутку расшалившаяся Анжела крикнула:

– Ах, Максим, вот было б здорово, если б мы сейчас опрокинулись!

И не успела она договорить, и они хохоча лежали на мягком как горностаевый мех снегу. Кони благополучно остановились чуть поодаль, Максим поднял Анжелу на руки, отнес ее в сани, которые сами собой выровнялись, и они все-таки оказались первыми, кто под хлесткое пощелкивание кнута и звон колокольчиков въехал во двор Мачковских.

Здесь к веселой компании присоединилась довольная пожилая, но приятная женщина, графиня Лобанова, в качестве гофдамы императрицы Екатерины Второй пользовавшаяся в среде сельских обитателей большим авторитетом. Настоящая дама эпохи рококо, до педантизма следующая модным тогда изяществу и манерности, она почитала своей святой обязанностью подвергать придирчивому осмотру и воспитывать каждого, и сегодня она, похоже, выбрала своей жертвой парочку наших озорников, ибо, едва заметив Анжелу, тотчас же начала причитать и охать по поводу ужасного беспорядка в ее талии, а затем под речитативом повторяемое «mon Dieus»[3]3
  «Боже мой» (франц.).


[Закрыть] принялась за Максима, которому стала поправлять шейный платок.

– Здесь, – пробормотала она, – все растут точно дикие воробьи, до которых никому нет дела, вам следует общаться с женщинами, месье Урусов, с образованными, утонченными и опытными женщинами, знающими как воспитать молодого человека, а не с такими вот молодыми гусятами.

– О! Гуси весьма полезные птицы, сударыня, – в свойственной ему учтивой манере возразил Максим, – и вовсе не так глупы, как принято думать, и уж во всяком случае гусыня с гусаком больше подходят друг другу, чем гусыня с павлином, которому так нравится распускать свой драгоценный хвост, а кроме того у павлинов, говорят, очень жесткое мясо.

В эту минуту Анжела готова была расцеловать Максима, так обрадовало ее, что у него хватило мужества дать отповедь гофдаме, перед которой все заискивали. Однако на этом дело не кончилось. Графиня, которой приглянулся бойкий юноша и которая сама охотно взялась бы за его воспитание, подошла к родителям Урусова и пустилась объяснять им, насколько их замечательный сын здесь одичал и как несложно было бы устроить его пажом при дворе царицы. Родители Анжелы, случайно оказавшиеся поблизости, согласились с мнением графини и несколько раз высказывались в том смысле, что почли бы за великое счастье, если б их дочери представилась возможность сформироваться при дворе в совершенную даму.

– Да, да, – промолвил старый Урусов, – для девицы это, возможно, действительно верх мечтаний, но моему Максиму негоже становиться франтом, он должен носить не флакончик с нюхательной солью, а шпагу. Я недаром служил с Потемкиным, который нынче пользуется такой исключительной благосклонностью нашей императрицы. Максим должен стать солдатом и, если надо, сражаться с турками.

На третий день, у Репниных, Анжела танцевала только с Максимом, и людская молва поспешила объявить их парой еще прежде, чем они сами успели об этом задуматься. Во время исполнения заключительного танца, разудалого казачка, Анжела, растрепавшиеся косы которой уже змеями подпрыгивали на затылке, в конце концов даже потеряла туфельку; она расхохоталась и, когда Максим подобрал ее, крикнула:

– Что мне с ней теперь делать, коль она больше не держится, выбросите ее за окошко!

– Я найду для нее лучшее применение, – воскликнул Максим, с этими словами подбежал к столу с напитками, наполнил туфельку Анжелы золотистым токайским вином и залпом выпил за здоровье девушки.

– Навестите нас, пожалуйста, поскорее, – шепнула молодая красавица, когда на следующее утро гости с тяжелыми головами разъезжались по домам, симпатичному веселому юноше.

– Если вы мне позволите, – сказал Максим, глядя в землю.

– Я позволю вам отсутствовать не больше одного дня, – решительно заявила Анжела, – а пока прощайте, и мечтайте, пожалуйста, обо мне.

– Изо всех сил буду стараться, – ответил Максим.

Когда он с родителями выезжал со двора, она стояла на высоком крыльце и махала ему вслед платочком, а он извлек из-за пазухи ее туфельку и поднес к губам.

И действительно прошел всего один день, который все участники победного празднества дольше обычного провели в постели, и Максим на санях, запряженных четверкой украинских рысаков, прибыл с визитом, чтобы справиться о самочувствии всего репнинского семейства и особенно мадемуазель Ангелины Ивановны Репниной. Пожилые родители, благосклонно взирали на сближение молодого Урусова со своей дочерью, с исключительным радушием приветствовали его и затем попросили Анжелу, благовоспитанно стоявшую в сторонке, сыграть что-нибудь для дорогого гостя на бренчалке, как именовал клавесин господин Репнин; тогда Максим взял гитару и принялся аккомпанировать ей, старики некоторое время слушали, потом госпожа Репнина поспешила на кухню позаботиться о приличествующей случаю трапезе, а господин Репнин удалился, чтобы набить себе турецкую трубку.

Это послужило сигналом к решительным действиям.

Гитара сразу же оказалась на клавесине, а Максим, опустившись к ногам Анжелы, сделал ей такое пылкое и витиеватое признание в любви, что даже жеманная графиня Лобанова не обнаружила бы в нем никаких изъянов.

Анжела, однако, только громко рассмеялась на это.

– Вы смеетесь, Ангелина Ивановна, – продолжая стоять на коленях, с недоуменной обидой произнес Максим, – стало быть, вы пренебрегаете моими чувствами?

– Нет, нет, – воскликнула та, – я смеюсь тому, что вы так серьезно сообщаете мне вещи, о которых я давно знаю.

– Знаете?

– Я знаю, что вы меня любите, и я… тоже люблю вас, – промолвила прелестная девушка, лилейными руками обнимая его за шею.

Тут он с ликованием вскочил на ноги, подхватил ее и как сумасшедший закружил с ней по комнате, осыпая ее поцелуями.

До сего дня Анжела еще играла со своей большой парижской куклой, теперь же она взялась наводить лоск и прихорашивать Максима, и приятно было наблюдать, с каким стоическим спокойствием он позволял усаживать себя на скамеечку, и она принималась гребнем и щеткой расчесывать его буйную шевелюру или старалась украсить его всевозможными бантиками и ленточками.

В конце концов дело дошло до того, что отец Максима торжественно попросил для сына руки Анжелы. Репнины с великой радостью дали на то свое согласие, однако с обеих сторон было поставлено условие, что Анжела прежде должна два года провести при дворе, а Максим такой же срок отслужить отечеству. Любящие покорились, потому что были обязаны покориться и потому что это не было для них совершенной разлукой, поскольку они дали друг другу слово общаться, насколько только позволит им предстоящая служба, или хотя бы видеться. Таким образом, оба отца вместе с чадами не откладывая отправились в Москву и по прибытии даже остановились там в одной гостинице.

Прямо на следующий день Репнин повел Анжелу к графине Лобановой, которая с приветливой снисходительностью приняла симпатичного ребенка, она подтвердила свое покровительство и в самом деле уже через несколько дней представляла девушку царице. Анжела чувствовала, как у нее учащенно забилось сердце, когда она стояла перед могущественной женщиной, повелевающей в двух частях света и своей маленькой, но твердой ручкой решительно вмешивавшейся в историю человечества. Екатерине Второй в ту пору шел сорок шестой год, но, поддержанная роскошью с несравненным вкусом подобранных туалетов, она по-прежнему оставалась одной из самых красивых женщин Европы. Ее проницательные голубые глаза некоторое время испытующе смотрели на миловидную девушку, потом вокруг ее небольшого властного рта заиграла очаровательная улыбка и она промолвила:

– Я назначаю вас своей камер-фрейлиной, Ангелина Ивановна, вы мне нравитесь, да, право слово, вы мне очень нравитесь, я надеюсь, что мы с вами скоро станем подругами.

В порыве простодушной благодарности, не дожидаясь пока императрица сама протянет ее, Анжела схватила и поцеловала руку императрицы.

Екатерина Вторая легонько погладила ее по волосам и подала графине, которая в манерном расстройстве из-за крестьянского поведения своей подопечной едва не упала в обморок, знак не обращать внимания девушки на ее промах.

Приблизительно в тот же час господин Урусов представил своего сына самому могущественному мужчине в России, фавориту Екатерины, Потемкину.

Несмотря на то, что он когда-то служил с подпоручиком Потемкиным в чине капитана, сейчас он довольно смущенно и с известным трепетом стоял перед генерал-адъютантом Потемкиным, однако тот, как правило, грубый и бесцеремонный с лицами высокопоставленными и знатными, вел себя всегда доброжелательно и даже приветливо, когда к нему обращались нетребовательно или, как это происходило здесь, совершенно онемев от благоговения. Молодой Урусов пришелся по душе генералу, и этим все было положительно разрешено, через несколько дней он получил офицерский патент и в звании прапорщика поступил в Симбирский полк, тогда как Анжела начала свою службу вблизи монархини. Два осчастливленных отца возвратились в свои поместья, где долгое время оставались предметом восхищения и любопытства соседей, которые ни царицу ни разу не видели, ни с Потемкиным никогда не служили.

Максим быстро освоился со службой и подружился с однополчанами. Один из них, как и он, родившийся в Тульской губернии, особенно сердечно отнесся к нему. Звали его Аркадий Вушичинков, и не носи он мундира Ее величества, его скорее можно было бы принять, пожалуй, за зажиточного и отъевшегося купца либо трактирщика, нежели за героя или хотя бы простого солдата. Несмотря на весьма юные годы, ибо на подбородке у него едва пробивался первый пушок, он был обхватом в двух обычных людей, и этот контраст колоссального тела и по-детски румяного лица с алыми и толстыми как у негра губами придавал всему его облику нечто неотразимо комичное, так что он пользовался сомнительным преимуществом быть одновременно любимцем и мишенью для насмешек всего Симбирского полка, утешения за страдания, довольно часто причиняемые ему злыми шутками товарищей, он до сих пор искал в употреблении разнообразных спиртных напитков, теперь же он с перехлестывающей через край любовью привязался к добродушному и простому Максиму, единственному человеку, который никогда не присоединялся к остальным, оттачивавшим свое плоское остроумие на его жирном брюхе и красном носу. Вскоре оба стали неразлучны, тем более когда выяснилось, что они стояли у полкового знамени в одной роте, и даже в одной и той же шеренге.

Вскоре после того, как Максим надел солдатский камзол, перед царицей должен был состояться парад всех дислоцированных в Москве войск.

За день до него все, кто носил гамаши, усиленно занимались чисткой и приведением в надлежащий вид мундиров, конской сбруи и оружия. После непродолжительного сна уже ночью началась стрижка и завивание кос, при этом один солдат помогал другому и под конец все, дабы не разрушить предписанные уставом сооружения на голове, задремали сидя, пока на рассвете барабанный бой не возвестил побудку.

В то время как полки с развевающимися знаменами выдвигались на парадный плац, императрица еще занималась своим туалетом, ибо великой женщине было недостаточно править, она также хотела нравиться окружающим.

В тот момент, когда Анжела красивыми складками старательно укладывала шлейф монархини, Екатерина Вторая вдруг обернулась к ней и сказала:

– Ты ведь еще ни разу не видела парада, я предлагаю тебе поехать со мной.

Анжела зарделась от радости, поскольку со дня своего пребывания при дворе еще не видела возлюбленного. Она быстро привела себя в порядок и затем с царицей, княгиней Дашковой и графиней Лобановой уселась в императорскую карету, которая быстро доставила их на место.

Прибыв к войскам, Екатерина пересела на лошадь и в сопровождении блестящей свиты генералов и офицеров верхом двинулась вдоль фронта выстроившихся полков, тогда как ее дамы наблюдали за зрелищем из окна кареты. Симбирский полк располагался на левом фланге, и у Анжелы, с неописуемым волнением разглядывавшей солдат, вдруг вырвался невольный возглас.

– Что с вами, фрейлина Репнина? – строгим тоном спросила графиня.

– Я… я испугалась… – запинаясь, пробормотала бедная девушка.

– Испугалась, чего?

– Я подумала, что будут стрелять.

Дамы рассмеялись, а между тем Анжела опасалась вовсе не выстрела – она обнаружила Максима, который, точно прекрасный бог, стоял там в своем мундире, таким красивым она его еще никогда не видела; он держал знамя и мужественно смотрел прямо перед собой, не замечая ее. Вот грянула музыка, ударили дробь барабаны, Екатерина Вторая, милостиво благодаря, шагом поехала вдоль строя, Максим, когда она поравнялась с ним, склонил знамя, в то же мгновение лошадь царицы, казалось, настороженно замедлила ход, или государыня сама попридержала ее, ровно настолько, чтобы на секунду остановиться перед красивым прапорщиком и затем обменяться несколькими словами с генералом, который командовал парадом и следовал рядом с ней с опущенной шпагой.

В этот момент Анжелу охватил какой-то необъяснимый страх, ощущение, в природе которого она не могла дать себе отчета.

– Ты счастливчик, на тебя посмотрела императрица, – пробормотал Аркадий.

– На меня? Да что во мне такого особенного? – возразил Максим.

– Просто лошадь царицы испугалась брюха Аркадия, – прошептал улыбаясь другой, и улыбка, словно по команде, поплыла по рядам.

По завершении смотра началось прохождение войсковых колонн торжественным маршем, и теперь Симбирский полк шел мимо царицы последним.

– Вот смотри, сейчас, – чуть слышно произнес Аркадий, подталкивая Максима локтем, и на сей раз сомнений никаких не осталось: красивая женщина, гордо и повелительно, точно королева амазонок, восседавшая на великолепном белом скакуне, с явным благоволением остановила взгляд своих больших светлых глаз на Максиме, который затрепетал под воздействием этого взгляда будто приговоренный к смерти.

После парада у императрицы состоялся обед для генералов и офицеров полков, принимавших в нем участие. Потом Екатерина Вторая вернулась в свой гардероб, и, сбросив с себя роскошное официальное платье со шлейфом, уютно закуталась в едва ли менее дорогой домашний халат из расшитой золотом багряной персидской материи; вытянувшись на оттоманке из зеленой камки, красивая деспотиня знаком велела всем женщинам удалиться, оставив при себе только Анжелу.

– Подай-ка мне зубочистку, – начала она.

Камер-фрейлина поспешила исполнить приказ повелительницы.

– Ну, что ты скажешь по поводу парада? – спросила царица.

– Это было великолепное зрелище, от которого у меня даже голова закружилась, – ответила Анжела.

– И что же тебе там больше всего понравилось? Удалось ли тебе присмотреть в рядах наших воинов кого-нибудь молоденького офицера, которого ты могла бы осчастливить своей благосклонностью?

Красивая девушка зарделась и потупила взор.

– Ты сущий ребенок, Анжела, – промолвила Екатерина, – подойди-ка ко мне. – Она усадила девушку у своих ног и полной рукой небрежно обхватила ее за плечи. – А знаешь, кто мне во время спектакля больше всего приглянулся? Ты такая хорошая, такая невинная, Анжела, я тебе полностью доверяю и хочу сделать тебя интимной подругой своих сердечных тайн. Заметила ли ты в Симбирском полку…

Анжела вся затрепетала…

– Что с тобой? Ты дрожишь? – быстро спросила монархиня.

– Милость вашего величества настолько велика…

– Что вызывает у тебя страх, – улыбнувшись, договорила Екатерина. – Полно тебе, лучше послушай. Ты обратила внимание на молодого офицера в Симбирском полку, который нес знамя?

– Конечно, ваше величество.

– Ты не находишь, что он необыкновенно красив?

– Конечно.

– Да, любой человек вынужден признать это, о существовании такой внешности мы могли догадываться только по античным изваяниям, – проговорила императрица, – а здесь она во плоти предстает перед нами, одушевленная теплой пульсирующей жизнью. Мужчина, призванный сводить с ума всех женщин, а всех остальных мужчин видеть рабами у своих ног. Такую судьбу природа начертала на его лице, и на его счастье у меня достаточно власти, чтобы исполнить это предначертание.

У Анжелы слезы подступили к горлу, она готова была вот-вот расплакаться, однако окрыленная энтузиазмом Екатерина этого не заметила.

– Я люблю этих оживших Аполлонов и Адонисов, – продолжала она, – но несмотря на то, что я являюсь повелительницей могущественной империи, у меня есть все основания проявлять осмотрительность, и я не должна открыто, на виду у всех, выказывать ему свое благорасположение. Потемкин ревностно охраняет права, которыми обладает при моем дворе, это могло бы иметь самые скверные последствия как для меня, так и для красивого прапорщика. Я тут посоветовалась сама с собой и придумала на этот случай одну интригу, для осуществления которой ты, Анжела, должна будешь мне помочь.

– Вашему величеству стоит только приказать, – запинаясь, промолвила Анжела.

– Главное, ничего не бойся, – постаралась успокоить ее монархиня, – твоя репутация при этой афере ни в коей мере не пострадает. Ну а теперь давай-ка ему напишем.

Екатерина поднялась с оттоманки и в сопровождении Анжелы прошла в свой рабочий кабинет, где усадила девушку за искусно инкрустированный светлым узором секретер из красного дерева и, расхаживая взад и вперед, принялась диктовать:

«Сударь!

Одна придворная дама, которую вы очаровали своей внешностью, терзается неукротимым желанием поближе познакомиться с вами. Если ваше сердце свободно, приходите завтра в девять часов вечера к маленькому китайскому павильону в царском саду. Вас ожидает сладчайший жребий».

– Теперь адрес.

Анжела побледнела.

«Прапорщику Симбирского полка Максиму Урусову».

– Так, а сейчас немедленно доставь это письмо по его адресу, – сказала царица.

Анжела быстро покинула кабинет, за дверью слезы потекли по ее щекам, в состоянии полного отчаяния и растерянности она прошла в апартаменты графини Лобановой, бросилась перед ней на колени и разрыдалась. Графиня попыталась успокоить ее и поинтересовалась причиной ее душевного смятения, однако когда Анжела рассказала ей все, что произошло, она лишь сокрушенно и задумчиво покачала головой. И высказалась в том смысле, что при сложившихся обстоятельствах Анжеле ничего другого не остается, как во всем покориться воле монархини, сопротивление могло бы стоить любящим не только жизненного счастья, но, возможно, свободы и даже самой жизни. При всей широте души Екатерина Вторая остается всего лишь женщиной, и хочется надеяться, ее капризы улетучатся так же скоро, как и появились.

– И я должна передать ему письмо царицы, – сетовала Анжела, – сама же должна привести его к ее ногам?

– Да, дитя мое, тебе придется это сделать, – сказала графиня, – если ты не хочешь принести в жертву Максима или, по меньшей мере, потерять его навсегда. Но давай-ка прямо сейчас пошлем за ним и проинструктируем, как себя вести.

Спустя час Максим вошел к графине и порывисто прижал Анжелу, которая с криком бросилась ему на шею, к своей груди.

Он с изумлением выслушал сообщение обеих дам, затем прочитал письмо, продиктованное царицей.

Первое, что он сказал, было:

– Но ведь она спрашивает, свободно ли еще мое сердце, что произойдет, если я отвечу без обиняков «нет»! Поскольку я якобы не знаю, что это писала царица, она не почувствует себя оскорбленной моей откровенностью, поскольку она относится не к монархине, а к некой безымянной незнакомке.

– Стоит ей только узнать, что ваше сердце принадлежит какой-то другой женщине, – возразила графиня, – как ей с еще большей настойчивостью захочется обладать вами. Вам обоим нужно смириться и научиться во всем слушаться меня, еще не все потеряно.

– Ах, лучше бы он был уродом, – сквозь слезы улыбнулась Анжела, – сущее наказание иметь такого красивого возлюбленного.

На следующий вечер, едва пробило девять часов, два молодых человека, один высокий и стройный, другой маленький и поразительно толстый, вынырнули из зарослей кустарника, окружавшего китайский павильон царицы, и подошли к нему. Это был Максим, сопровождаемый своим другом Аркадием.

– Вот счастливчик, вот баловень-то фортуны, – вздыхал последний, которому его огромное брюхо с трудом позволяло дышать и вынуждало к известной сентиментальности выражений, – всего две недели в полку, а уже, надо же, любимец высокопоставленной дамы, да в придачу красивой дамы, потому что все они богаты и пользуются исключительным влиянием. Завтра ты поручик, через месяц, глядишь, капитан, а через год и полковник. Но только что это за дама могла бы быть? Чего доброго, сама царица.

– Как тебе такое пришло в голову!

– А почему бы нет. Я заметил, какой взгляд она вчера на параде бросила на тебя, точно коршун, собирающийся склевать голубка. Ты только, Максим, не робей.

В павильоне горел свет, две женщины, переодетые до неузнаваемости, стояли за плотно закрытыми жалюзи.

– Они идут, – сказала теперь более высокая, величественным движением задергивая занавеси и скрываясь за ними. – Теперь действуй так, как я тебе говорила.

Анжела задула свечи и присела на диван, стоявший неподалеку от окна; сердце ее учащенно билось. Максим тихонько поднялся по ступенькам, отворил дверь и заглянул вовнутрь.

– Вы здесь? – спросил он.

– Входите, пожалуйста, и заприте дверь, – дрожащим от волнения голосом попросила Анжела.

Максим выполнил просьбу и затем приблизился к дивану, внезапно чья-то рука схватила его за полу мундира и потянула к себе.

– Мадам, – запинаясь, пробормотал бедный юноша, ужасно испугавшись от неожиданности.

– Не бойся, это я, – шепнула Анжела, – но императрица подслушивает за занавеской.

Тогда к Максиму разом вернулась вся его отвага.

– Вы написали мне, мадам или мадемуазель, – продолжал он, – что я имел счастье понравиться вам, позвольте же и мне увидеть теперь ваше лицо, чтобы я сказал, могу ли я полюбить вас.

– Это исключено.

– Но я все-таки должен удостовериться. – Он обнял Анжелу, и его рука в темноте нашла ее руку. – Какая прелестная маленькая ручка, – произнес он, – и горячая как огонь, а эта стройная фигура, о, да вы молоды, очень молоды и, похоже, красивы.

– Нет, нет, – ответила Анжела и сделала попытку освободиться.

Однако Максиму слишком уж понравилась роль, которую он играл.

– Вы молоды и прекрасны, до сих пор я любил только свою императрицу, но уже сейчас чувствую, что и вас тоже буду любить, буду вам поклоняться. Ваша близость, ваше дыхание, если позволите так выразиться, обладает чем-то таким, что с непреодолимой силой захватывает меня.

Он опустился перед ней на оба колена, и его губы в страстном поцелуе запылали на ее губах.

– Однако, сударь, что вы себе позволяете? – воскликнула Анжела.

– Вы пригласили меня сюда, – сказал Максим, – а сейчас хотите быть со мной такой жестокой, нет, нет, ваше сердце принадлежит мне, как вы сами признались мне в этом, и я мужчина, чтобы, приложив к нему, взять себе и все остальное.

Занавес гневно зашелестел.

Однако в эту минуту Максима меньше всего заботил гнев императрицы, он крепко держал возлюбленную в своих объятиях и осыпал ее поцелуями; Анжела долгое время безуспешно сопротивлялась, пока вдруг кто-то снаружи не постучал в жалюзи.

– Что случилось? – спросил Максим.

– Сюда идут, хватит, давай уносить ноги, – донесся в ответ голос Аркадия.

– Да, да, вы должны покинуть меня и причем немедленно, – приказала Анжела.

– До свидания! – прошептал Максим, еще раз привлекая ее к своим губам.

– До свидания!

Он стремительно выскользнул из павильона и вместе с Аркадием спрятался в зарослях кустарника.

Теперь дамы точно так же оставили павильон и неторопливо двинулись по белой гравийной дорожке. Навстречу им быстро приближался мужчина, который, завидев их, оторопело остановился и снял головной убор.

– Вы здесь генерал?..

– Да… ваше величество… я …

– Разве я раз и навсегда не запретила вам докучать мне во время моих прогулок? – строго проговорила царица.

– Я только думал…

– Ступайте, – приказала деспотиня и так энергично топнула ногой по гравию, что во все стороны брызнули искры, затем повернулась к нему спиной, и он испарился точно наказанный крепостной.

– Знаешь, кто это был? – вполголоса спросил Максим.

– Ума не приложу.

– Это был Потемкин.

– Потемкин?! – изумился Аркадий. – Тогда большая величественная дама, выходит, была никто иная, как императрица. Я поздравляю ваше превосходительство с этим завоеванием и прошу лишь, чтобы вы со своей стороны не совсем забыли своего покорного слугу Аркадия Васильевича Вушичинкова. Однако сейчас давай-ка немного оправимся от пережитого ужаса у моей любезной Анастасии.

С этими словами он подхватил Максима под руку, лабиринтом улиц отвел его в узкий грязный проулок и там втолкнул в низкую прокуренную винную лавку, в которой безраздельно господствовала Анастасия Никитична Сребина. В кабаке уже никого не было, кроме хозяйки и большой белой кошки, которую та апатично гладила по спине.